Ни хуя себе зима
Во морозы забодали
Завелись и забалдели
От российского вина.
А с бардака и на работу.
Благолепствовать.
Рабеть.
Век велеречив в блевоту.
Стерном. Стервой закусить.
3
Еще немножечко, и мы переживем,
Мы перемучим.
Пересможем.
Перескачем.
Еще прыжок -
и нас не взять живьем.
Им не гулять
и не наглеть удачу.
Еще два-три стиха.
Один глоток.
Свободного.
Еще один
пожалуйста!
в отдачу.
И всё. И убежал. И пнут ногой -
готов?
Готов!
Но вам уже не праздновать удачу.
4
Петушись
кричи
и предавайся.
Выбегай в стихи и страсти прочь
и смысла.
Надо мной
надсмейся.
Мне уже так
никогда не смочь.
Братец мой юродивый
Мне стыдно.
Я тебя прикрою от чужих.
Я пристойней, строже
Мне завидно пенье на губах твоих.
5
А когда подохла лошадь
Подошли хозяева
И начали невнятно слушать
Как качаю я права
И на эту лошадь
И на
Всех других зверей и птиц.
Из-за пазухи я вынул
Показал
Это птенец
Любит он сырое мясо
Потому что он Орёл.
И на труп его набросил
И царским глазом посмотрел.
6
А в том саду
цвела такая муть.
А в том саду
такая пьянь гнездилась
И гроздья меднобрюхих мух
На сытые
тела плодов садились.
И зной зверел
на жирном том пиру.
И я глядел
не отвращая взора, -
не оборачиваясь знаю
и ору,
чтоб не подглядывали дети в щель забора.
7
Нет больше
и праведней
чести
Чем право
И праведность мести
Оленьей
Собакам.
Собачьей
Псарям.
Псарь - сучье отродье, -
Рви глотки царям.
Тебя же, мой Боже,
Оставлю
Затем,
Что Автор
Превыше
Забав и затей.
8
Нет
Ненависть мне не мешает жить.
Она произрастает автономно.
Последовательно.
Тщательно.
Подробно.
Я напишу ее.
Она умеет ждать.
Ну а пока
Цвету в ее ветвях
Чирикаю
Буколики и байки,
Как гон ведут зловонные собаки
И виснут
словно крылья
на пятах.
9
Закатывался век.
Заядлый эпилептик.
Я подошел.
Не посторонний всё ж.
И простыней прикрыл.
Вот так смотреть мне легче.
Вот так он на роженицу похож.
10
По первому снежку.
Снежочку в рукавице.
Гулять с гуленою
Отроковицей
Поцеловать.
Замешкаться.
Смешаться.
Не стоило тебе
со мной якшаться.
- - -
Что-то мне, дружок, не по себе.
Хворь какая-то елозит по нутру,
И не пишется,
а осень на дворе.
А не пишется -
и жизнь не ко двору.
Что-то мой инструмент захудал,
Кроме смеха
И не выжмешь ничего.
То ли как младеничика заспал,
То ли оттого что - ни
кого...
Разве
ты, моя флейтисточка, сумей,
Пальчиком по дырочкам станцуй
Что-нибудь такое
Понежней
И пожалобней,
Особенно к концу.
Кроме музыки мне нечего уметь.
Хоть и простенька мелодия моя,
Но умел ее я выводить,
Слёз не пряча
И Глагола не тая.
Брал меня Господь
И подносил к губам,
В раны мои
Вкладывал персты
И наигрывал,
И Аз воздам
Этой музыкою
С Божьего
Листа.
1973
ПОСЛЕДНИЕ СТАНСЫ К АВГУСТЕ
Позднее лето свои начинает права.
Белые ночи темнят.
Боги в аллеях балуют
в Летнем саду
так ровна по газонам трава
что я нагнулся
и кошку по шерстке погладил
Движитель мой
подвигатель на смех и на плач
видишь ли, Соня,
я и живу-то из случай
что пожалеешь меня
мой сладчайший палач
в дохлое сердце
оголенный введешь проводочек.
Жить-то как дальше
и стоит ли, милая, жить
если уже не живу
не живу,
не живу,
а кайфую
Стоит ли, если
уже не умею любить
но еще тянет
томит
и ведет к поцелую
2
К тридцати
мы становимся мастерами себе эпитафий
Жизнь прожив
продолжаем оформлять прожитое в стихи
Вот лежит Ширали
он дорос до счастливой рубахи
а потом перерос
и дела его нынче плохи
Вот лежит Ширали
как всегда не один, а с подругой
оба голеньки как...
но она, как и надо - с фатой
некрофилка! сластена!
себя этой связью погубишь
потихоньку прикройся
и в голос отпой
Так лежат они оба
голеньки как две ладони
ловят дождик
телами
солнышко в небе плывет
что-то он напевает
а что - все
никак не припомнит
что-то очень простое
и за душу очень
берет.
3
Белые ночи свои продолжают права
жив ли - не знаю
но белыми к жизни подкуплен
голеньки оба
поэтому тощий комар
коего я на твоей ягодице прихлопнул.
Видишь ли, Соня,
растеряно время мое
или потеряно
или куда закатилось
или влюбиться
как всех о прощенье молить
или влюбиться
и сдаться любимой на милость.
Видишь ли, Соня,
сдохнуть не так-то легко
даже загнив,
еще не становишься трупом
вот откупился
кровью
поносом
строкой
голеньки оба
семенем
фигушкой
воплем.
Белые ночи сегодня темнее
дождит
Первые
или последние воют трамваи
Боже мой правый!
доколе же дальше мне жить
или прости,
и уткнувшись в Него
засыпаю
Спит Ширали
сочинитель сквозь строчки кимарит
всякие мысли
подходят к его изголовью.
Голеньки оба
поэтому тихий комарик
словно фонарик
налился рубиновой кровью.
Что же касается
разной с Европой судьбы
то бишь того,
что аршины не метрами мерять
то я пасую
и сплю
но рифмую:
так ведь
с каждым столетьем все тяжелее мне верить.
Что же касается
до совершенства вообще
что же
Вот город
и я
и вот Автор
и зритель
что до окна - то не знаю
но - щель
в коей и я - азиат
но одною главой
Европетель.
4
К тридцати
мы становися
и похерив свое мастерство
вытворял
коновальничал
над душою
Отчизною
музой
А она надо мной
проявляла свое естество
оставляя на теле
открытые
рваные
розы.
Это было красиво
А может быть в этом и смысл?
так сказала мне Соня
поднимаясь с овчинного ложа
- Дура, Сонька! -
ответил
Судьбу еще надо допеть
А о смерти - потом,
после смерти,
пост фактум
пост скриптум
попозже.
1974
ИЛЬЕ
ЛЕВИНУ -- НА ОТЪЕЗД ЕГО
1.
Друг
мой, Левин,
как покинешь эту будку,
купишь где-нибудь в Орли стоянку
"Каравелл" или каких других придется.
Вспомнишь ли
как о причал Смоленка бьется?
Друг
мой, Левин,
говорю тебе не в шутку,
эту проклятую кинешь на минутку...
А потом она
галерой в Лету
Друг мой, Левин,
но другой у нас и нету
Объясняю - эта Родина,
галера,
нам дается для труда,
не для побега.
Повторяю - эта Родина
занятье
кровное
мозолей и проклятий.
Значит
на сегодня так мы
скажем -
РАБ.
ПРАВиТЕЛЬ.
ПРаВИТЕЛЬ.
Да
каждый
кто ведет и ведает кормило
главное - чтоб рабство не кормило.
Впрочем, -
интеграция
всесильна
Я умею только там, где больно
Я умею только там, где светит.
А в
другой меня и не повесят...
2.
Вечер, осень...
А сегодня вот покрыло
снегом,
что декабрь на землю
скинул.
Вот тебе пейзажно рисованье
Снег лежачий...
Снег кошачий...
настроенье
выпить пива
ставши в очередь у будки..
Что за рожи на Смоленке -
незабудки...
Объясни, попробуй, там, в
Париже
"Пиво", "будка"
поясняют пусть пониже
основного
полагающего текста...
Дикси, Левин,
пусть тебе не будет пусто.
3.
Впрочем,
дай еще поговорить
на волю.
Вот еще пейзаж тебе
рисую в долю.
Город утренний
чуть снежный
чуть заспатый
Судя по движенью
путь покатый
Ибо катится в заводы и конторы...
Утро, значит,
толкотня,
заторы.
И в метро, поеживаясь
зябко
вверх по эскалатору
студентка
Держит поручень
ладонью узкой,
Что-то треплет
чаровашка
на французском
Интересно как у ней с ногами
То-то, Левин, Родина
нагрянет.
/1975/
СТИХИ ПОДАРЕННЫЕ КОСТЕ КУЗЬМИНСКОМУ
ПРИ ПЕРЕДАЧЕ ЕМУ НАТАШИ
Л.
Когда к Кузьминскому приходит Ната Л.,
Воспоминанья под
халатом оживают,
Шевелится, что называлось - хер
И
современницы кого уже не знают.
И тщетно, и та-та-та, и ярясь... /Как там, Костя? Смех в аудитории/
...разъярясь и ворожа,
...и рукою ворожа,
Твердя: ну, затвердей и заалейся,
Смотри,
как велика и как нежна!
Восстань, войди, изведай и излейся!
Но тщетно всё, зазнобисто, а зря:
Пригодный для жены и мочетока -
Клонилась к Западу Кузьминского заря,
И Ширали
посматривал с Востока.
/В рукописи и машинописи отсутствует, читалось Широм на
прощальном вечере 18 июня 1975 у Юлии Вознесенской, Шир, как
явствует из второй строфы - написанное не помнит и пытается
импровизировать, что и зафиксировано. Стихи эти - с упоением
цитирует Гум, ну а я - просто люблю. "Дева Л. ", "Ната Л. "
- Наталья Лесниченко-Гум-Волкова-Рыбакова-Волохонская, моя
предотъездная секретарша и любовь, подаренная мне не Широм,
а Юлией Вознесенской в качестве машинистки. Потом
выяснилось, что перед этим она, действительно, принадлежала
Ширу, и Шир требовал за нее с меня полбанки - деньги на
выпивон были выданы все той же Натой Л. - Примечание
составителя./
СОВЕТЫ И МЕТОДЫ
"... Германия не будет безмолвствовать -я имею в виду
Германию серьезных финансистов, типа уволенного в отставку
Шахта, и литераторов, вынужденных заниматься переводами с
латыни.
- Шахт - это серьезно, а литераторы...
- Это тоже серьезно, - возразил Даллес, - даже серьезнее,
чем вы думаете. Гиммлер еще в тридцать четвертом году
совершил первую крупную ошибку: он бросил в концлагерь
лауреата Нобилевской премии фон Осецкого. Он создал образ
мученика. А этого самого мученика, вместо того чтобы сажать
в концлагерь, надо было купить: славой, деньгами,
женщинами... Никто так не продажен, как актер, писатель,
художник. Их надо умело покупать, ибо покупка -это лучший
вид компрометации.
- Ну, это нас не интересует, это - частности..,
- Это не частности, - упрямо возразил Даллес,
- Это отнюдь не частности. Гитлер воспитал пятьдесят
миллионов в полном повиновении. Его театр, кино и живопись
воспитывают слепых автоматов. А это нас не может
устроить..."
/Юлиан Семенов, "Семнадцать мгновений весны"/
Я всегда говорил: неважно - что читать, неважно - кого. Все
равно, вычитаешь то, что нужно. Вышеприведенный отрывок
принадлежит перу профессионального чекиста, одного из самых
лояльнейших писателей. Но рецепты в нем даются верные и
вполне соотносимые. Был ли верный сталинист Пастернак
диссидентом, пока его кормили? Если и был, об этом стало
известно лишь позднее, при Хрущеве, с "Доктора Живаго". А
сталинский лауреат Арсений Тарковский, переводчик "Поэмы о
Ленине" Расула Рза? Он заговорил лишь в 60-х. Ахматовой
создал славу мученицы А.А.Жданов. А так лежала бы ее "Поэма
без героя" в столе, как лежат детские антисоветские кубики
Катаева у него /см. в 1-м томе/. Поэт, действительно, легко
проституируется. Пусти они в 63-м Бродского хотя бы в
латинский перевод /а был такой выбор, защитники Бродского,
как один, упирали на то, что Бродский - "талантливый
переводчик"/, не доводи человека до отчаяния, т.е. до поэзии
- замолк бы трибун и писал бы тихо в столик. Дай
талантливому Охапкину писать его космической длины поэмы,
печатай изредка, плати, как графоману Шестинскому - стал бы
он выступать от имени "второй культуры"!
Но не понимают этого. Плодят и порождают, да еще рекламу и
славу создают: публичными осуждениями, процессами /Даниэль и
Синявский/, ссыпками и высыпками, посадками и обысками. И
результат: нигде поэт так не популярен, как в России.
И еще одна ошибка:
да перестали, перестали убивать нас, кончили. Ну, Кита там
шлепнули, певца и гитариста, ну, переводчику Богатыреву по
черепу приложили, от чего он скончался, но ведь и все? А
Галансков сам от язвы в лагере умер, а Аронзон, похоже, тоже
самострел учинил, и Домбровский сам загнулся, Шукшин,
Рубцов, актер какой-то Эдуарда Тополя, а тут и Галич,
Арефьев, жена художника Титова, ну, Женя Рухин, но, в общем,
жертвы можно по пальцам перечесть /и на ногах тоже/, но это
все мне лично известные. Это тоже мученики, но уже
причисленные к рангу святых, остальные - ходят, пока еще
венца дожидаются.
И вот это ошибка вторая - половинчатость методов.
Должен отметить, что, не знаю, как при Гитлере, а при
Сталине - "неофициальных поэтов" /т.е., диссидентов и
нонконформистов/ и по пальцам-то незачем было считать. Одной
руки хватило бы. Их просто не существовало. Человеку и в
голову не приходило своими стихами светить, когда и за
слова-то - взять могли ежесекундно. Так что появление
"второй культуры", в том числе и "неофициальной поэзии" -
явление сугубо после-сталинское.
Ведь дают, дают вам рецепты, свои же дают, только - то ли
денег на всех евтушенок не хватит, то ли
торопыгиным-шестинским это не по нраву /да и право, на одно
место талантливого и неподкупного - тысячи продажных и
бездарных бросаются -а откуда иначе столько поэтов в
Советском Союзе? Рвутся, рылами от кормушки отталкивают/, да
и кто определять будет - кто талантлив, а потому опасен,
если министром культуры у нас не Луначарский, а мадам
Фурцева была, и при ней аналогичные советники. Журналом
"Аврора" с открытия заведовала мадам /забыл ее фамилию, но
-были знакомы/, в отличие от Фурцевой у которой образование
- текстильный институт и ЦПШ - было даже с культурой
связано: окончила институт физической культуры, Лесгафта. И
она - решала. Решение ее было для журнала убийственным:
избегать талантливых - кто их знает? Твардовский не избегал,
покупал. Полевой и Катаев в "Юности" - тоже, но зато их
журналы и читались и даже, как говорят, были запрещены в
гарнизонных библиотеках Ленинградского Военного Округа, а
это уже - признание! Косарева же - вспомнил фамилию! -
человеком злым не была, она просто была человеком серым и
отсюда - осторожным, поэтому в "Аврору" отбиралось только
"проходное". Ну и журнал был - проходным. Сейчас он, правда,
стал - еще хуже /если б это только было возможно!/.
Т.е., к чему это я все говорю - от нас можно было бы
отделаться одним махом, напечатав, и заместив талантливыми
неподкупными - бездарных правоверных графоманов. Но вот
именно на это-то - силенок нехватало. И решимости. Проще
ведь -держать на цепочке 100-150 поэтов, чем содержать на
подножном корму стадо в тысячи и тысячи безрогих и
безропотных скотов. Любой из поэтов /если он не идиот/
-предпочел бы благополучное и обеспеченное существование
/пусть подцензурное - так ведь и Пушкин не брезговал
цензурой!/ "официального". И что - художник Брусиловский не
оформил фильм "Третий интернационал" /помимо почеркушек в
"Метрополе"/? Что, художник Нусберг не оформлял Ленинград к
50-летию? Что, я не писал кантат? Ведь - деньги - не пахнут.
А кормили бы Бетаку переводы - свалил бы он в Израиль, а
затем в Париж?
Но нет - кормят шестинских и аквилевых, поповых, дудиных,
несть им числа и все хотят кушать. Т.е., процент
"популярных" поэтов от общего числа печатающихся в обоих
Союзах /Московском и ленинградском/ - составляет не больше
одного! Остальные - нагрузка, довесок, принудительный
ассортимент, никому, даже самим поэтам, неведомые. Лысцов
печатается с 60-х, Фоняков - с середины 50-х, кто их читает
и знает, кроме корректоров, редакторов и секретарей
райкомов? Ведь даже Асадов - не был бы конкурентом Ширали,
если бы печатали - обоих. Любой поэт из данной антологии -
имел бы своего читателя, а редактировал бы себя сам, и
держал цензуру. Достаточно было бы одного министра культуры
и десятка грамотных уполномоченных на местах. Нет, не
доходит. Десятки тысяч, едва не миллион тунеядцев и
дармоедов содержат, вместо того, чтобы купить - десятка
два-три, ну, сотню-другую.
И мучают, душат, калечат, плодят своих мучеников, а потом -
удивляются...
А всего-то их - горстка, а против них - аппарат.
Не накладно?
2
Вот, написал эту "речь в закупочную комиссию", а сейчас
держу в руках сборник Ширали, Охапкин прислал. Сборник
редактировался Ниной Александровной Чечулиной, которая
работала и с Соснорой, и с Кушнером, т.е. с "чистыми". И
сборник Виктора Гейдаровича Ширализаде - тоже удивительно
чист. Чист от проституции /НИ ОДНОГО текста, посвященного
Ленину, комсомолу, гражданской войне, блокаде/, но -"чист" и
от поэзии. Охальник, хулиган и трагик Ширали - представлен
этаким японским поэтом, созерцателем. Привожу некоторую
арифметическую таблицу /благо тексты датированы/ по годам.
Из 41 текста, помещенных в сборнике:
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
10
12
2
1
2
3
2
1
-
2
1
3
Что же из этой схемки явствует? Берем биографические данные.
До 1968 года, своего появления в ЛИТО у Гнедич /и знакомства
с Кривулиным, Куприяновым, мною, Эрлем и т.д./ Ширали
ошивался на Псковщине, был клубным работником и сотрудничал
в местной газете. Тексты он писал в те годы - почти
стопроцентно "проходные", их же и произносил на конференциях
молодых поэтов Северо-Запада.
Но не этими текстами прославился Ширали, не за эти тексты
приняли мы его на равной в ряды "второй культуры". Не за эти
тексты любили его Куприянов, Охапкин, Кривулин, Лесниченко,
Гум.
А за те многие 1969-1975 гг., которые не вошли /и не могли
войти!/ в сборник. За те тексты, которые целиком приводятся
в антологии "Живое зеркало /второй этап/" и читались
публично с эстрады и на домах - все эти годы.
Знаменательно, что за 1975 год, год активного участия в
сборнике "Лепта" /см./ - у Ширали не нашлось НИ ОДНОГО
проходного стихотворения.
Все эти 5-7 лет /см. схему/ Ширали НЕ КОНТРОЛИРОВАЛ себя,
как поэта. Он просто писал. Да, он рвался в печать, но
рвался - с боем. Да, он пил с Дудиным и с прочей сволочью
/но с Дудиным и Г.Алексеев пил!/, он тёрся в Союзе
писателей, он носил свои тексты в "Молодой Ленинград" и в
"День поэзии", но в присутствии нас - читал другое. Не мог
он позориться перед Куприяновым, Чейгиным, мною. А вот
давать проходное дерьмо Дудину и Грудининой /Чечулиной тож/
- это не позор. Это просто вынужденный компромисс.
И вот сборник вышел. Сборник, которого он ожидал 10 с лишним
лет. Сборник, дающий ему право официально именоваться
поэтом. Сборник, за который он получил где-то около 2 тысяч
/сужу по доходам Сосноры/. Сборник удивительно чистый. Где
согрешил он - лишь в трех-четырех случаях. Из тетраптиха
"Памяти Леонида Аронзона" - без заглавия приводится кусок,
посвященный Кривулину /без упоминания имени онаго, опущено и
заменено на "милый"/, скромно названный - Из цикла
"Искусство поэзии". Кусок из "Декабрей", посвященных
А.Вознесенскому также идет под названием - Из цикла "Ибо
времени мало" /приводится только безобидная концовка/. И так
далее.
Кастрировали, как верблюда. Едва ли не самый трагический
поэт /после Бродского/ и, безусловно, самый лиричнейший -
представлен этаким бескровным тихим импотентом. Но - не
согрешил. Действительно, эти стихи были им написаны, и не по
заказу, а по велению пера. Что из того - что это худшее, что
написано замечательным поэтом, что это - своего рода,
поэтические отходы?
Печатать-то ведь можно!
И печатают.
А поэт остается - ВНЕ КНИГИ.