Кто и зачем притащил меня в 73-м в мастерскую на переулке Ильича - убей меня
бог, не помню. Тащили показывать картины Жаркиха. Дверь в чердачную мансарду
отворила Ленка Успенская, она делила студию с Жаркихом. Самого художника дома не
было, и Ленка добрых два часа показывала нам его холсты.
Смотрел я, смотрел - мазня, студенчество. А холстов было много. Холсты
импрессионистические, кубистические, экспрессионистские, беспредметные, цветные,
бесцветные, темперой, маслом и невем чем.
А после этой экскурсии - завела она нас к себе в боковушку и показала с
полдюжины работ своего покойного мужа. И тут меня взорвало:
- Так какого же уя, - нежно сказал я, - ты нас заставляла смотреть на всю эту
мазню, КОГДА РЯДОМ БЫЛИ ТАКИЕ РАБОТЫ?!
Работы покойного "Васи" Успенского, по имени Вадим.
И потом уже, в 74-м или 75-м, заявился я ко вдове с Приходькой и отснял эти
немногие шесть работ. И ее гобелены - скорее, таписсерию /здесь ее называют "стичингз"/
на темы работ его и его самого. Изображенного Ленкой и на фото. Снял и ее.
Работы Успенского, скажу, меня поразили. Не то чтобы я эксперт по живописи /а
тут и там я на них насмотрелся, узколобые спецы: если знает супрематизм - то,
естественно, ни уха ни рыла в наиве, или обратно/. Возможно, увидев работы
Вадима, кто из них и процедил бы: "Опосредованный кубизм" или что-то столь же
неподходящее, но я, глядя в окно мастерской и на работы - видел художника и
видел его искусство. Интерьер мастерской, с видом в окно - это его последняя
работа. И это я узнал ШЕСТЬ лет спустя, в Техасе, от Гозиаса.
Тогда я знал только смутную историю: Камчатка, странная смерть, и видел вдову, и
видел работы.
Потом начинало складываться: ленинградец, жил в Брянске, откуда знаком и с
Есауленко, другом и прозелитом Шемякина, учился в Мухинке.
Обычные дела.
И из рассказов Гозиаса - всплывают имена. Художник "Сударь" Маслов - жил на
Красной /где и я/, был приятелем Толика Васильева, помимо - преподавал ...
политэкономию в Театральном. Причем, преподавал - мне. Решив завоевать
расположения преподавателя /ему ж экзамен сдавать!/, обратился я к нему с вумным
вопросом после занятия. Посмотрел на меня Сударь: "Знаете, говорит, займитесь
лучше онанизмом - Вы когда-нибудь пробовали?" Ответ был явно по существу. Пришел
сдавать ему, на второй день, как мне Санечка Кольчугин в мерзкой драке нос об
колено поломал, посмотрел на меня Сударь: "Да.... Красиво!..." Сдавал я ему
политэкономию социализма и очень внятно объяснил ему, откуда берется
государственный доход, если не с налогов. С изрядной разницы между
"заработанным" и заплаченным. Поставил Сударь мне пять.
И возникает Сударь на похоронах Васи. Скидывались друзья, чтоб оплатить розыск
его убийц. Кидали по многу, Сударь же принес чуть не 200 рублей ...
двугривенными и гривенниками. На вопрос: откуда - "Свинью разбил." Копилку, то
есть. Очень похоже на Сударя. А картин его я не видел.
Картины я видел - Вадика Успенского. И не могу забыть. И вдову его, Ленку,
помню. Хорошая она. А у первой вдовы, Люськи Успенской, долгое время жил АБ
Иванов. Имела она крупную библиотеку, кормила и поила АБ, но тому было мало: пер
лубки, антикварные книжки и поил на эти дела всю сайгонскую публику. О чем мне
сам рассказывал /как и о смерти Васи/, но я не поостерегся. И тогда он, живши у
меня уже, сфиздил шемякинский замшевый костюмчик, руками друга, и - своими уже -шемякинскую
же книжку про парки Франции.
Вот такие круги. В мастерской Жаркиха, где многие фоты 4-го тома.
Увидел я тут, в НЙ уже, естественно, и - 1 работку Сударя
Маслова, приволок ее на мою выставку "ГРУЗИНСКИЙ НАТЮРМОРТ С УКРАИНСКОЮ ШАЛЬЮ" мухинец Решетняк - такой японистый рисуночек тушью, 4 травинки в горшке, скудно,
но емко. Выставил и Сударя, рядом с Ситниковым, Россом и Лерманом. А какталог
сделать так и не успел.
|
ВАДИМ ИГОРЕВИЧ УСПЕНСКИЙ /1940-1969/
Грустно писать о погибшем друге. Трудно писать о человеческом гении, творчество
которого оборвалось в самом начале: менее десяти холстов небольшого формата
составляют наследие Вадима Игоревича Успенского - менее десяти холстов, да и те
хранятся неведомо где.
О художнике Вадиме Игоревиче
Успенском не писала советская пресса. О художнике Вадиме Игоревиче Успенском ни
слова не опубликовано в русскоязычных изданиях эмиграции. Но влияние его
личности запечатлелось в творчестве каждого художника, кто был дружен или знаком
с ним.
-
С Валерием Таргонским я подружился мгновенно на одной студенческой вечеринке в
женском общежитии "Штиглицы". Верещали девицы, шумел какой-то музыкой пьяный
проигрыватель, а трезвый Таргонский светился обаянием и дружелюбием, театрально
опрокидывая очередной стакан водки в рыжую воронку из усов и бороды. Домашней
кличкой Таргонского было имя Кузя, свойственное самолюбивым котам, - и
действительно Валерий Таргонский походил на большого рыжего кота, который не
царапает своих.
- Ты - писатель? - крикнул через стол
Таргонский.
- Это так, - ответил я.
- Ты мне нравишься! - крикнул
Таргонский. - Давай, давай, пошел! Подражательным жестом я опрокинул стакан
водки себе в горло... и сознание постепенно покинуло меня.
Валерий Таргонский был одной из
легендарных личностей "Штиглицы". На втором курсе обучения ему стали ставить
тройки и двойки за рисунок. Валерий удивился и с лучезарной прямотой спросил
преподавателя:
- А чем плох мой рисунок?
- Это не похоже на модель, - ответил
преподаватель.
- А надо, чтобы похоже?
- Разумеется, - ответил
преподаватель.
С тех пор Валерий Таргонский выдавал
рисунки с натуры с фотографической точностью, приговаривая "как живая". И
рисунки удостаивались высшего балла.
В 1966 году Таргонский закончил
обучение в училище и получил назначение в северный порт Советская Гавань -
художником на закрытый завод. Прощались многократно, пропивая подъемные деньги.
На одном из прощаний Валерий сказал:
- В Ленинграде остаются два художника
- оба не ленинградцы. Ты их немного знаешь.
- Кто это?
- Василий Успенский и Паша Абрамичев.
Помоги им, - ты - старший.
- Если смогу... - отвечал я.
-
Много раз я начинал писать о Вадиме Игоревиче Успенском, но каждый раз меня
останавливали слезы. Видимо, чувство вины живого и старшего смешивалось с
чувством невозвратной потери и жуткой несправедливостью забвенья. Прошло
двенадцать лет. Я покинул Россию. Время - казалось бы - охладило остроту чувств,
- и слова любви и скорби стали доступны.
... "В "Штиглице" его звали Василием,
- кличка так плотно срослась с личностью, так прикипела к фамилии, что
действительное имя никто не вспоминал: буквенный блок "Василий Успенский" звучал
прочно и привычно, как имена классиков. Я узнал его подлинное имя за неделю до
его вылета в Петропавловск-Камчатский - узнал случайно, читая какую-то
официальную бумагу Худфонда /не то договор о работе, не то командировочное
удостоверение/, где было сказано, что Вадим Игоревич Успенский... выполнение
стенной росписи... 47 тысяч рублей... многофигурная композиция и пр.
- Почему тут стоит имя Вадим? -
удивился я.
- Это мое имя, - улыбнулся Василий
Успенский. - Разве ты не знал?
- Откуда?
- Элен! - крикнул он жене, - Слава не
знает моего имени, слышишь?
-
После малой размолвки Павел Абрамичев подарил мне набор масляных красок и три
кисти из щетины. Инструмент и краски требовали применения, но - - - как?! Тайное
желание красить и две-три корявых акварели не подарили умения. Однако моя
решительность заставила разломать посылочный ящик и на тонкой фанере сделать
первые цветные пятна - это был портрет, так сказать, по воображению - нечто
иудейско-папуасское с цветком над ухом. Фанерку я зажимал в коленях и
придерживал рукой за край, потому что крепко давил кистью на поверхность, а Паша
Абрамичев подбадривал, забавляясь, заглядывая через мои вытянутые руки:
- Давай, давай, пошел! - Смотри,
какая евреичка получается! Вечером зашел Василий Успенский - и я немедленно
похвастался:
- Вась, посмотри, как я даму
накрасил.
Василий Успенский повертел еще сырую
картинку в пальцах, бросил ее на пол - посмотрел сверху, теребя бороду, а потом
медленно и мягко сказал:
- Так нельзя делать. Ты красишь
плотно, а фанера не грунтована - краска потеряет цвет и работа погибнет. Крась
на холсте.
Серьезность его совета потрясла меня
- я еще не думал изображать - изображал, не думая.
На следующий день Василий зашел
мимоходом - куда-то спешил - и принес три холста на картоне. Я - безусловно! -
был польщен вниманием и подарком - и с этого дня начались мои сладостные мучения
живописца.
-
Наши дамы изобретают салат и что-то заманчивое жарят на кухне, а мы - сибариты -
играем в шахматы.
- Слав, я прочел "День открытых
убийств"...
- Интересно? - отзываюсь я.
- Ты что, Слав? Об этом даже говорить
неудобно - интересно или не интересно - это выше, чем интересно. Ты будешь
читать?
- Нет.
- Почему?
- Это политика, а я аполитичен.
- Софист, - кричит из кухни Наталья.
- Не знаю, - продолжает Василий, -
может быть ты прав... Но мне стало жутко - это, словно мой завтрашний день
вывернули изнанкой: стена - кирпичики, кирпичики, кирпичики, а у самой стены
комочком труп...
- Ему теперь снится эта стена, -
говорит Лена, - даже во сне стал разговаривать.
- Заговоришь, - отмахивается ладонью
Василий.
-
Жалея холсты, я продолжал красить на фанере. Василий неодобрительно качал
головой:
- Ты же взрослый мужик, Слав, - крась
на холсте...
И я ринулся на холсты.
В одну неделю я сделал три картинки:
натюрморт с микроскопом /микроскоп был старинный - из латуни - с чернью и
золотом и синим отблеском зеркальца, и это был единственный реальный предмет -
все другие детали натюрморта были вымышленными/, натюрморт в интерьере, на
котором была портрет-икона святого с подбитым глазом над столом с пасхальными
аксессуарами - крашенные яйца в проросшем овсе, громадной длины огурец, что-то
вроде пирога и кружка с молоком, где плавала муха, - у стола стояли домашние
туфли, под подоконником висел радиатор отопления, а в окне виднелись ветки
неведомого дерева и облака; третья картинка была портретом, но не с натуры - я
пытался передать характер моего приятеля по работе: зверея от смелости, я
накрасил над головой "Коли" зеленую ветку - подобие нимба у святых на
религиозных полотнах.
На две первые картинки Василий не
обратил внимания, а портрет смотрел долго, спокойно и с улыбкой.
- Ты будешь хорошо красить, Слав. Это
твоя первая работа.
... К полуночи вернулась из "Штиглицы"
моя тогдашняя жена Наталья Галкина. Пока она курила и лепетала о трудностях
дипломной работы, я стряпал ужин, а за ужином пересказал мнение Василия
Успенского о моих холстах.
- Не нравится мне, что он часто к нам
ходит, - отозвалась Наталья.
- Почему?! - взвился я.
- Он как то уж очень похож на моего
отца - это неприятно.
- Василий будет ходить ко мне, даже
если кто-то найдет в нем сходство с Родзянко или Ежовым. Он будет ко мне
ходить...
- Конечно, будет, - миролюбиво
проговорила Галкина. - Но тебе придется выбирать между литературой и живописью,
ибо двумя богам...
- Я выбрал и то и другое, ибо это
похоже на многоженство...
Через несколько лет, когда смерть
Василия Успенского стала реальностью, Наталья Галкина написала несколько
блестящих стихотворений в память о нем, - где были такие строчки:
И где
укрыт землею
создатель языка,
дыхание с душою
связавший на века?
|
Этими прекрасными словами она уличила
себя в лицемерии, но к ее счастью, Василий Успенский этого знать уже не мог, и
не мог сказать:
- Наталья, как ты прекрасна... по
цвету.
-
Мы празднуем будний день приезда в командировку Валерия Таргонского в Ленинград
- на два дня. Еще до девяти вечера мы дважды бегали в торговый центр за
вино-водкой, однако и после второго захода нам показалось мало. А время упущено:
винный отдел к девяти закрывается, и ежели жаждешь, то беги за семь верст в
дежурный магазин на Московском проспекте.
- Может на сегодня хватит? - говорит
жена Таргонского.
Василий Успенский не участвует в
выборе: бежать или не бежать? - он маленькими глотками пьет водку из горла, и
прячет бутылку на животе - под куртку, мы знаем, что ему так вкуснее.
А Валерий Таргонский решителен:
- Если я пьян, тогда хватит. Сейчас
проверим.
Он выходит на балкон, берется за
перила и начинает выжимать стойку.
- Упадешь, - говорю я. - Восьмой
этаж...
- Если упаду, значит - пьян, -
отвечает Таргонский.
-
Художник Валерий Масличкин похож на большущего плюшевого медведя, у него
серо-желтые глаза и широкая плутовская улыбка. Масличкин - самый молчаливый
человек в моей жизни, зато его жесты красноречивы и обаятельны, и в некоторых
решающих случаях Валерий издает тот или иной гласный звук.
- Масличкин, посмотри какие очки
подарили Таше. Великолепно, да? Масличкин, скажи?!
- О! - хвалит Масличкин.
- Масличкин, что ты будешь пить -
водку, портвейн, гамзу?
- Ага, - отвечает Масличкин, и это
значит, что он будет пить без разбору - что нальют, - а пить он может не хуже
нашего друга Таргонского.
-
- Вась, я хочу научиться передавать материал, чтобы золото, бархат, хрусталь,
шелк были как в натуре...
- Зачем тебе? Ты красишь не об этом,
- отвечает Василий Успенский.
- Все равно мне хочется уметь...,
потому что я боюсь материала...
- Если бы все дело было в материале!
- говорит он.
- Но можно научиться - специально
научиться делать материал? - домогаюсь я.
- Можно, Слав. Этому учат.
- А, как?
- Спроси у Масличкина, - отвечает
Василий.
-
После защиты дипломов Василий Успенский и Павел Абрамичев практически оказались
бездомными.
Паше сравнительно быстро повезло: его
распределили на работу художником в один из трестов организации
Главленинградстрой, - Паша получил прописку по лимиту и узаконил свое пребывание
в Ленинграде. И мне удалось сравнительно быстро найти помещение в нежилом фонде
под мастерскую, и пока оформлялись бумаги, Паша проживал нелегально в длинной и
грязной комнате под самой крышей, соседствуя с трущобной дворничихой, у которой
на постое бытовал всегда пьяный утильщик и бывший кавалерист. Паше повезло еще
оттого, что для аренды мастерской он имел письмо от самого председателя
Ленгорисполкома А.А.Сизова, которому нравились выдумки Павла Абрамичева при
проектировании "Морской базы" в детском городке "Солнышко". Подпись А.А.Сизова
не мгновенно, но быстро прорвала рутину оформления договора об аренде, - И Паша
Абрамичев вселился, сделал некоторый косметический ремонт /не без помощи мощного
Главленинградстроя/ и стал проживать на 7 этаже - над головами съемщиков жилого
фонда - в четырех комнатах с коридором и кухней, где наличествовал водопровод,
центральное отопление, канализация и газ.
Василий Успенский нелегально
проживал, но легально гостевал в квартире Юрия Некрытова - брата своей будущей
жены. Юрий Некрытов был в длительной и дальней командировке, и все это время
Василия Успенского обволакивало бытовое благополучие. Дом, в котором жил
Некрытов, располагался между домом, в котором жил наш друг Борис Сергуненков, и
домом, в котором жил я. Мы кочевали из дома в дом, попивали и покуривали за
разговорами, и, кажется, были счастливы, по крайней мере это было самое
безмятежное время нашей жизни.
Несколько позже Василий Успенский был
принят на работу в Художественный Фонд и от организации получил письменное
ходатайство об аренде помещения нежилого фонда под мастерскую художника. Однако
найти мастерскую стало невозможно: директор Худфонда Златин решил централизовать
распределение мастерских и направил в районные жилуправления письмо, которым
рекомендовал заключать договоры на аренду только со своей организацией, а не с
художниками. Таким образом ходатайство, полученное Василием Успенским, утратило
силу, хотя было подписано тем же Златиным.
Когда Некрытов вернулся из
командировки, Василию Успенскому пришлось искать какое-либо обетование. Нашелся
приятель, который пустил его проживать в одну из комнат полуподвала на
Стремянной улице, - полуподвал считался керамической мастерской. В комнате
Василия Успенского было темновато, но тепло и сухо. Только в феврале 1969 года у
Василия Успенского появилось свое помещение для мастерской на мансарде дома 1 в
переулке Ильича. /Где я и был у вдовы. - ККК/
-
Приступы нигилизма накатывают на меня не без причины - это ранимость моя
надевает защитный доспех. Ранимость Василия Успенского незрима - он более, чем
сдержан - он отрешен, - его ранимость существует только для него самого. А я
бываю многословен.
А многословие создает вольготные
условия для пошлости.
А Василий Успенский пошлость не
терпит.
Однажды мы играли в шахматы, и я
разговорился:
- Солнце всходит и солнце заходит, -
день старится и превращается в ночь, но и днем и ночью ничего нового не
происходит среди людей: насильники насилуют, воры воруют, бабы блядуют, и
течение реки Времени неизменно...
- Слав, я ж тебя уважаю, - тихо
говорит Василий. Но меня понесло дальше:
- Не было такого в мире, чтобы
художнику не перекрывали кислород к горлу. Не было и не будет того, чтобы
художник не искал кусок хлеба себе, но служи и получишь. Государства спорят и
ссорятся, ссорятся и воюют, - и в каждой семье свои споры и ссоры, и воюют, а
после боя в голове пустота звуков. Думаешь: жена моя - сестра моя, дочь моя,
мать моя - моя жизнь, а видишь - справа стена духа моего, слева - прорва женской
прихоти, а между ними пробивается тропа дней - то по грязи, то сквозь крючья
нужды, то в песках забвения. Кто я есть в свои 33 года? Мне не ответить. А
родственники говорят: "Ты - муж Наташи." Но что это за специальность, скажи мне?
И в какое время жизни ею работают?
Некоторое время Василий Успенский
молчит, курит и улыбается. Его узкая ладонь зависла над шахматной доской и
длинный тонкий палец роняет моего короля навзничь. Потом Василий раскидывает
руки по спинке дивана, запрокидывает голову и говорит в потолок:
- Слав, какой ты сегодня красивый...
по цвету.
-
- Вась, поводи меня по мастерским художников - хочу видеть, что они делают.
- Этого тебе не надо, - отвечает
Василий.
- Отчего же? Очень любопытно...
- Ты извини, Слав, но не возьму.
Попить у кого-нибудь возьму, а смотреть там нечего.
- Но ведь они пишут, спорят,
мучаются, значит что-то есть...
- Нет, Слав, ничего нет. Спорить
нужно... для жизни.
По сухому снегу газонов мы идем к Борису Сергуненкову на чай и разговоры мы идем
по газонам, сокращая расстояние, - Василий впереди, я за ним след в след, а за
мной по проторенной тропе топает Елена Некрытова в легких туфлях-лодочках. У
Василия задники башмаков стоптаны до каблука, носки драные и в прорехи видны
желтые пятки.
- Вась, ноги не мерзнут!? - спрашиваю
я.
- Я привык, - отвечает Василий.
У него нет других ботинок, - говорит
за моей спиной Лена.
-
- Мама, - говорю я Галкиной, - Василий босым ходит по снегу. Можно я отдам ему
ботинки, которые ты мне купила?
- Конечно! Что за дела... - говорит
Наталья.
И тут пришли Василий с Еленой
приглашать нас на свадьбу. Мы угощаемся вином и сигаретами, а когда Успенские
собираются уходить, я прошу: Вась, померяй ботинки, может подойдут.
Наталья выносит остроносые ботинки на
капроновой подошве с мехом внутри. И Василий обувается.
- Нормально?
- Да, - говорит Василий, - в таких
можно спать на улице.
... Я знаю, что в детстве - в Брянске
Василию приходилось ночевать на вокзале и на улице, ибо мачеха относилась к нему
злодейски.
-
- Василий, есть ли какие-нибудь законы в живописи? - спрашиваю я.
- Нет. Есть только живопись.
- Но были живописные школы, значит
есть и законы. Что главное?
- Главное, картина должна иметь верх
и низ, остальное - чепуха.
Я был покорен простотой главного
закона живописи, но только со временем мне открылась глубина и красота этого
закона, и теперь я считаю Василия Успенского своим учителем.
Ночь была ветреной. Утро морозно и серо - бесснежно - снег сдуло. На улицах
пустынно - даже машины куда-то исчезли. В ларьке у метро "Московская" мне
подобрали букет винно-красных роз - с этим букетом я прибежал к Московскому
ЗАГСу, а ЗАГС еще закрыт. Я замерз и перекурил до хрипоты, но розы, обернутые
газетой, чувствовали себя прекрасно.
В половине десятого уборщица открыла
дверь вестибюля ЗАГСа - я зашел и понемногу отогрелся. К десяти пришли Василий и
Елена - одни, а для записи брака нужны два свидетеля.
За четверть часа свидетель был
отловлен - он запросил пять рублей за труды и был удовлетворен почти полностью,
получив трояк задатка.
Запись производилась в маленькой
комнатке при полном молчании, молодожены и свидетели стояли столбами перед
письменным столом бесцветной регистраторши, слышался шорох пера о бумагу и
звяканье мелочи, которую я теребил в кармане. Потом под звуки свадебного марша
имени Мендельсона мы вышли на улицу и расстались с парнем, имени которого так и
не спросили.
-
17 мая 1969 года Василий Успенский прибыл в Петропавловск-на-Камчатке выполнять
стенную роспись.
24 мая 1969 года Василий Успенский
был найден мертвым под окном номера гостиницы, где проживал, - на бетонной
отмостке с перочинным ножом в кулаке. В его номере на столе на клочке оберточной
бумаги была обнаружена записка:
"Лена, дорогая, меня сейчас убьют, за что - не знаю. Постараюсь умереть
достойно. Прощай, целую, Вадим."
Дверь гостиничного номера оказалась
взломанной, но местная милиция ничего не заметила и констатировала самоубийство
в алкогольном опьянении.
-
Гроб с телом Василия Успенского прибывал на темной заре.
В помещении аэропорта Пулково пахло
всероссийским рубленным шницелем с красной подливой. Друзья Василия Успенского
ходили стайками по 3-4 человека, соединяясь, не разговаривая, не выпивая.
За пределами аэровокзала стояла
прохладная ночь с небом мелких звезд, цвела сирень и неутомимо били соловьи.
... Я ехал встречать гроб с телом в
дурацкой надежде, что чепуха с трагическим известием окажется фарсом,
головотяпством, розыгрышем, что никакого гроба нет...
... но гроб прибыл.
-
Похороны были на Троицу. Толпа бородачей шла вокруг гроба. Кто-то нес крест из
неободранной березы, перевязанный мочальной веревкой. Встречные группы людей
рассыпались перед шествием. Какой-то мальчишка кричал приятелю:
- Гляди, гляди, цыгане хоронют!
- Не ори, - сказала ему дама. - Не
ори, если не понимаешь. Не цыгане, сектанты это, - видишь, сколько бородатых!
... Остановка перед желтой ямой
могилы. Цветы, цветы, песни - песни цыганские, любимые песни Василия. Шатаясь
словно бы очень пьяный, подходит Сима Островский - подходит и говорит:
- Скажи мне, Слава, почему мы живем,
когда у нас от рубля до рубля..., и гибнем, когда пахнет деньгами?...
Так как твердый ответ ясен из самого
вопроса, то я отвечаю:
- Не знаю, Сима, я этого не знаю.
... И вот открывают крышку гроба для
последнего прощания..., и последняя надежда - глухая надежда моя на ошибку
исчезает: я вижу капроновые подошвы ботинок с острыми носами - и нежданное
чувство виновности заставляет меня хлюпать в рукав. Потом кто-то передает мне
бутылку "Кориандровой" - для утешения, но хмель не приходит, а приходит горечь
от краткой бессмыслицы дней... нашей... жизни.
... И повинуясь обычаю, толпа друзей
с Северного кладбища покатила в город - в переулок Ильича - в мастерскую на
мансарде, где Василий Успенский успел сделать только одну картину, - толпа
друзей покатила на поминки - на многодневную пьянку с рыданиями, подозрениями,
сплетнями и любовью.
... В какой-то из дней поминок в
мастерской появился писатель Олег Григорьев /возможно, что его привел наш друг
Борис Сергуненков/. Олег выпил, чем-то закусил и выступил /приблизительно/ так:
- Хорошо, что люди умирают: можно
выпить на халяву, можно закусить...
Его провожали поджопниками по всей лестнице - все шесть этажей - до двора,
мощеного булыжником, и - очень хорошо! - его не искалечили - ему повезло...
-
Смерть Василия Успенского казалась загадочной. Копытовский, бывший вместе с
Василием Успенским на Камчатке, не привез с собою ясного рассказа. Начались,
вернее, у каждого зародились подозрения. Знакомый работник уголовного розыска
был прям и точен:
- Его замочили. Если хотите, я
проведу частное расследование, но вы мне обеспечьте билет до Петропавловска и
обратно - я получаю не больше вашего.
Идея частного расследования некоторое
время увлекала всех друзей - начались сборы денег. Наталья Галкина с
шапкой-ушанкой в руках прошла по квартирам знакомых и незнакомых писателей в
доме на Звездной улице и принесла очень приличную сумму - более 500 рублей.
Сударь /Маслов/ разбил копилку-свинью и притащил 200 рублей мелочью. Общий сбор
за два дня был равен 1400 рублям. Потом эти деньги совместно пропили. Знакомый
работник угрозыска сказал:
- Говно вы, а не друзья, - только
песни петь... И я, мудак, поверил...
-
Последнее, что сообщество друзей решило сделать в память Василия Успенского, -
была идея посмертной выставки.
Администрация Дома Художников на ул.
Герцена после некоторого сопротивления предоставила для выставки две комнаты.
Борис Сергуненков написал биографическую справку для афиши с фотографией
художника. Несколько человек размещали картины, цветные картоны для стенной
росписи, эскизы, акварели и фрагменты фресок, выполненных для дипломной работы.
Казалось бы, все шло для дела, для памяти, для любви, но...
... утром в день открытия выставки
администрация Дома Художников обнаружила, что в помещении, отведенном под
персональную посмертную выставку работ художника Вадима Игоревича Успенского,
кто-то оставил огрызки закусок, пустые бутылки и человеческие экскременты, то
есть вечером или ночью перед открытием выставки какие-то очень обиженные
злоумышленники проникли сквозь все запоры Дома Художников и насрали, имитируя
неорганизованный быт и хулиганские наклонности так называемой богемы.
Выставку закрыли, не открывая. |