тогда началось многое, если не сказать - все.
Я выступил с "Вавилонской башней", пошли еще и еще выставки, встретил
А.Б.Иванова и меня узрела на сцене Малютка, она же - Глуховская-Генделева-Черток.
Начался чертогон.
А подошли ко мне по январю в "Сайгоне" или на Малой - Росс с кем-то и пригласили
почтить выставку и почитать на оной. Пришел я на психфак, благо это на Красной,
бывший географический факультет в особняке графов Бобринских, памятный мне еще
по январю 59-го - там училась моя первая любовь Ирина Ивановна Харкевич, она же
- Болотный Цветок, которой и "Туман" /13 окт. 59, на площади Репина, что у
Калинкина моста/. Так и завязалось - родные стены, где ждато было ее по
аудиториям и курилкам /и курить-то начал - ее для: чтоб изо рта хоть табаком
пахло/. И провожато было: через Мойку, по Маклина, и мимо Пряжки - сотни и
тысячи раз...
И приводят меня - туда. Там студентики организовали клуб "Леонардо", чтоб под
маркой психологических тестов - выставки и чтения неофициальных делать.
Додумались, хитрожопые! И первая же выставка - трех провинциалов: Росса-Захарова
из Владивостока, Путилина тоже оттуда откуда-то и Глумакова из Донецка. Первые
двое жили и учились в Ленинграде, а третий приехал к друзьям-психологам. На
выставке Росс и Путилин ходили гоголем, позировали, как водится, а Саша Глумаков
- надыбал пачку бумаги, сел в углу и рисовал чего ни попадя. 4 рисунка у меня
сохранились, привожу. За что его и возлюбил: художник, а не позер.
Чай ходили пить ко мне, благо в другом конце Красной-Галерной, а и вся-то она -
три квартала. На выставке ошивались ежедневно, народ пер, а на второй, не то
третий день я выставил свой первый поп-арт. Кто-то там на стол черный, из
прессованных опилок -рыбку положил сушеную, окушка с палец, а рядом -
троллейбусный талон. Увидел я, вырезал рамку-маску, рядом название: "La toit"
/Крыша/, техника - "рыба, бумага, металл" /поскольку рядом тут кто-то сразу же
гривенник подложил/. Ничего, пользовалась успехом, и даже к гривеннику - то
двугривенный, то пятиалтынный перманентно подлипали, которые я прибирал.
Пито было умеренно, поскольку собирались не для того, а 14-го, перед
обсуждением, предложено было мне прочесть поэму. Народу набилось в аудиторию -
до потолка, человек 100-200, читал я в красной трикотажной шемякинской
безрукавке и шемякинских же кожаных штанах. 100 страниц - это добрый час, при
чем была там глава "Командировка от обкома", где поминалась Клара Плешкина. И
был я вызван к ней. Но не в обком, а - домой, на чай с коньяком. Читал. В обкоме
комсомола, надобно сказать, работали тогда Чурбанов, Тупикин, Плешкина и
Мазалова, как на подбор. Но, не взирая на мерзкие фамилии, ребята были - свои.
Вадим Чурбанов, секретарь обкома, еще в 62-м имел со мной беседу в "Серой
лошади" /кафе Ровесник, на улице Правды, что у Пяти углов/, по поводу
привлечения меня зам.завом отдела поэзии в проектировавшемся молодежном журнале
/будущей "Авроре"/. Привел меня будущий зав. - Ленечка Палей. Я сразу быка
/Вадима/ за рога: "Бродского печатать будем?" Нет, Бродского он печатать не
хотел, тогда я понес и Вадима, и журнал, и Советскую власть. А за соседним
столиком слухач присутствовал. И рассказывал мне Ленечка, что потом Вадима
спросили: "Кто это с Вами беседовал тогда?" На что Вадим сообщил им, что на
жалованьи в ГБ не состоит, и могли бы спросить сами. Потом Вадима перевели в ЦК
комсомола, где он, получая первую получку, обнаружил еще и пакет,
прилагательным. "А это что?" "А это так, дополнительно..." На что Вадим заявил,
что и так получает втрое больше рабочего и швырнул пакет в зад. Вызвали его в
ЦК, уже партии, и говорят: "Мы Вас очень ценим, но в селе Суселкино или там
вроде, в Кустанайском крае - хромает работа, так мы Вас, как активиста, посылаем
туда." Так, наверно, и спился в каких-нибудь Суселках... А мы с ним
проектировали вечер Бродского в университете, осенью 62-го, собрались у меня дома,
Иосиф забыл, и мне пришлось ему звонить, высвистывать, так Вадим назвал в
оппоненты на вечере - ректора Александрова, а Иосиф, от себя - астронома Николая
Козырева. Александров, говорят, потом полетел, быв замешан в процесс "второй
партии", что характерно.
Плешкину Клару никуда не дергали и не выдвигали, поскольку была полиомиэлитная и
еле ходила. Но пеклась и пыталась.
Я не случайно уехал "не в ту степь", потому что
организаторы всех этих выставок и
чтений были такие же студенты, комсомольцы и активисты, и шли они на риск и на
верный втык - только чтоб позволить выставиться и почитать - нам. И продолжалось
это в каждом месте, пока не истощалось терпение "вышестоящих", то есть -
партейцев уже. Так и на психфаке.
Вслед за этим я организовал там с ребятками вечер памяти Аронзона, поскольку
обещанный было зал в Доме архитекторов, не то композиторов - не дали, но
организовав, я на вечере не был, поскольку с помянутого января - закрылся на
дому с А.Б.Ивановым, писали кучу книг и песен, делали детские, подкуривали, и
заодно я с Белкиным и Приходько - грохнул для отца Алипия первую антологию
"12". Всё это - с января по апрель. И еще Наталья киевская приезжала, Гузя,
любовь там, поэма, 4 детских книжки и 1 взрослая, порезвились, одним словом.
А.Б.Иванов был темной лошадкой. Высокий, с усиками, с седой прядью, прекрасным
баритоном, наркоман и алкоголик, обаяшка, он поселился наглухо у меня. За год до
этого я сделал книжку "Китобои", оформив ее попсовыми коллажами - трап там
веревочный, палубу выклеил из зубочисток, осьминога там из магнитофонной ленты,
но так и не кончил. Иванов за неделю или меньше нарисовал всю. А потом еще 3, и
еще я начал писать "Последнего точильщика", но только одну строфу, она в
шемякинском каталоге, эпиграфом. И работали мы сутками, развлекаясь и отвлекаясь
- то я Ленку волоку позировать к Элинсону /см. на фото/, то ее же отдаю в позеж
Россу, а она, девочка добрая - говорит потом: "Осталась я у него ночевать, под
голову он мне русские сапоги положил, а накрыл - холстом." Скудно живут
русские художнички. Росс там комнату снимал у кого-то, иногородний же, да и
пожрать бывало не густо. Подруга эта позировала и А.Б., а потом и моим
фотографам, и еще Ольгу с собой приводила, но все это был - голый кайф. Кира
Гоголева, директор аптеки, тоже уговаривалась, но не дала. Позировать. Так мы и
жили - планчик там, или водочка, а чтоб бардак или группенсекс - ни-ни.
И тогда
же нарисовалась Е.Б., ебэшка, Евгения Борисовна Гуткина, Геша... О ней особо. Но
- заказала А.Б. серию "Неделя", которую он, нарисовав 3-4 картинки, не кончил,
охладел, я ее вмазал по бедности Нортону Доджу в 77-м, когда ни работы, ни денег
не было. И еще с десяток рисунков А.Б. же.
А.Б. был личностью странной. Ни в одном доме приимном - не мог удержаться, чтоб
не напакостить, своровать или чего еще. Разрушал им же самим созидаемое,
очаровывал - сходу, а потом - гадил себе же в тарелку. "Все дозволено" - так и
вылетал из дома и из другого. И у Лозинской и Лонского, с кем на снимке - тоже
чего-то ляпнул. И у всех. Кого ни спроси. И не в целях обогащения, а так - чтоб
нарушить.
От меня он исчез в апреле, спёр шемякинский замшевый костюмчик и книжку о
парках. А оставил - не на одну тысячу долларов рисунков, по сю продаю.
Непонятно. Выяснилось потом, что Геша на нас - по сотне в месяц через него
давала, чтоб поддержать коммуну, но я об этом узнал потом.
Потом же я узнал, что в конце 70-х - он уже преподавал рисунок детям ДИПЛОМАТОВ
иностранных, это уже повышение.
Рисовальщик он - экстра-класс. Академия, архитектурное /не кончил/, а там
рисунок дают, не в пример Мухе. Так он и жил, перебираясь из дому в дом.
А.Б.Иванов, естественно, в темных очках, Лонский, Лозинская.
Те же без.
И когда я устроил по весне на психфаке - выставку "Графики и фотографии" -
Иванова на ней уже не было. Зато был его друг, Толик Барков-Шестаков /о нем -
см. в главе "Мы ебали КГБ"/, выставившийся плакатами.
На сей раз, поимев неприятности с вечером Аронзона /"Почему были одни евреи?"
"Почему не было студентов?" и "Почему читали стихи?" - три основных пункта,
обвинения/, мы уже были осторожней. Сначала затевалась выставка графики. Я
окантовывал, стекла куплялись на Сытном рынке, но два графика меня подвели, в
последний момент: Левитин /как всегда/ и Авидон /в первый и - я уж позаботился -
в последний раз/. Авидон рисовал тушью на больших листах ватмана жуткие цветы:
бегонии, которые невесть чем, питались, и подобные. Я его прочил во весь правый
угол, а он - на попятную. Архитектор, за работу бздел, да еще книжечки для
Совписа оформлял - "Аиста" Сосноры /безобразно/
и вторую его друга Гены Алексеева - так себе. Словом, слиняли. Тогда я ввел в
бой - фотографов: Приходько, Пти,
Гран же - как всегда - тоже слинял. Или он у меня на выставке "Под парашютом"
завыпендривался? Не помню, за давностью. Словом, фотографы были. А стены...
Стены - в гнусной зеленой масляной краске, кое-где - шматы штукатурки, заплаты.
Живопись еще можно вешать, а графику... Словом, завал.
Спасла положение Юлия Вознесенская, с год как тому нарисовавшаяся. Спиздила
цельный рулон газетной бумаги, из типографии "Правды", где работала. Просто,
мальчики ей выкатили, а там - на такси. Может, тираж путем ее не вышел! Но нас
она спасла. Выставку мы, предусмотрительно, продержали дней десять "в
оформлении". Все, кому надо - знали, и шли. А начальство не знало.
В понедельник, наконец, отворяем официально. Пришел декан с шоблой-комиссией.
Замдекана по идеологии - узрел мое "Эспри маль турнэ" /Перья не в ту сторону, что
означает так же - извращенный ум, в переводе/ - красный страусовый плюмаж-перо,
на зеркале, под стеклом и в раме, размер - 20 на 30, техника: перо, зеркало - "Кузьминский?
... Поп-арт?! Может, он еще стихи читать будет?! Снять!"
И первая работа, которую сняли - была моя. Потом еще какие-то плакаты Толика
полетели, а во вторник - прибегают ко мне студенты, бледные: "Ты вообще туда не
ходи. Все посымали, разгром."
А я знал, я пытался загодя - подстраховать. Пошел к Женьке Ковтуну, из Русского,
не взирая, что он мне за бабу /меня предпочевшую и к себе затащившую/, как-то
губу по пьяни разбил. Женя, говорю - ребятам надо помочь. Приди, скажи, что,
мол, так мол и так, на уровне любительской, экспериментальной, отчего же? "Ну,
говорит, - если б это был Малевич!..." Ах ты, говорю, сука - Малевич! Он себе
лежит, мертвенький, и на хуй ты ему, искусствовед, не нужен, а ребята - живые,
ИМ - надо помочь! Не пошел, гнида. Зато его сейчас - такие же трупоеды-вонючки,
американские уже - на выставку Филонова приглашают. Его, а не Гешу Гуткину...
Словом, Ковтуну следовало дать по ебалу - образование не позволило... Бля. А
выставочки наши - так на этой и прикрылись.
И, несмотря что и фотографы выставлялись - НИ ОДНОГО КАДРА! Ведь открытия-то не
было. Даже и не помню, кто и что там выставлялось. Кто свалил - помню. Это я
всегда помню. А выставлялась, над камином, в частности - Доська Шемякина, все 5
ее рисуночков, из которых у меня осталось, почему-то, 3 /секретарша Наталья,
надо понимать, не дослала/. И смотрелась круто.
Ну не помню, хоть убей - кто? Петроченков - точно. Доська. 3 фотографа.
Шестаков-Барков. Итого 6. А было 12 участников. Ну я - 7.
Вот вам и история-мемуар, а всего - 13 лет прошло. Да, Белкин, Исачов. А еще 3?
С этого, собственно, и началось - по крупной.
Весь, однако, конец 73-го я в общественной жизни не участвовал, занимаясь с
Малюткой:
сбежал из дома и жил на Льва Толстого, где, вычетом запоя октябрь-январь, был
только
хэппенинг с Кучинской и дикобразом.
Малютка оказалась сукой /хотя я сам согрешил с Шашенькой/ и предпочла мне гниду
Генделева. Зато я написал "Биробиджан", который дважды проиллюстрировал Г.Элинсон.
Но
с марта по декабрь - не писалось, пилось.
Чего я делал летом - ума не приложу. Пьянствовал с толстым бисеком Сережей
Зубаревым,
из Донецка же, вроде, была и Наталья минская /через которую я не попал на
Таганку/ -
или это было другим летом? Словом, не помню.
А тут все восхищаются "моей памятью". Она ж у меня - избирательная. Стихи и
поэтов, к примеру, помню. Художников тож. Дат не помню. Баб тоже путаю. Помню
зато - кто, где, когда и по какому поводу подложил мне свинью: с выставкой ли, с
бабой, с добычей стихов, помню замыленные книжки /у меня, не мною/.
Летом у меня и ушла Малютка. К Генделеву. Это я тоже помню. Помню, как стоял на
лестнице, под утро, просил братца Жекочку.
Помню, что было хуевее - некуда.
Впрочем, мне по этой части всегда хуево, а гомосексуализму я не обучен. Не
тянет, как-то.
Помню друзей, поскольку их было. Сейчас Росс - в Мюнхене, Путилин - в Париже, а
Глумаков, полагаю - в Донецке же.
Я вот - в Нью-Йорке. Выставки делаю, и эту вот книжку - в которой уже 9-й том.
Деньги же платят Щаранскому. За шпионаж, полагаю.
И Алику Гинзбургу. Но не за
литературу. Так и живем.