Художница Татьяна Кернер
 

        Привел меня посмотреть ее живопись писатель Рид Грачев. В редкий день мы не встречались с ним в ту пору, и ему, пожалуй, не терпелось поделиться открытием. Как он нашел Таню Кернер, мне оставалось неведомо. Словом, пришли в какую-то не слишком прибранную комнатку, где и отодвинуться на подходящее расстояние, чтобы посмотреть картины, а не нюхать их, было разве что сквозь стену. Некоторое число картин висело почти "ковровой развеской", очень близко друг к другу. Еще десятка три картин стояли хаотическим завалом у стены, как и полагается, без рам. Те, что висели над диваном, сразу захватили, я бы сказал взволновали - не частая реакция при встрече с современной живописью. Затем перешли к "завалу". Во всех картинах был тот же стиль и тот же удивительный колорит; художница, еще очень молодая, уже определилась в своем главном.
        Единственная ассоциация, которая возникла, вела к Гончаровой. Доказывать это влияние не берусь. Впрочем, настолько полоснуло духом той эпохи, что словно эссенция серебряного века, алхимически добытая, была добавлена к краскам Кернер. Найден был цвет того времени, но интерпретировался он с точки зрения свойственной времени нашему. И поэтому нельзя было бы говорить о ретроспективных настроениях. Картины были лиричны, даже мечтательны и странным образом эротичны, так что Рид Грачев острил: "Таня пишет гениталиями". Эротичным был цвет, а не сюжеты.

        Сама художница в тот раз вроде бы не произвела выдающегося впечатления. Так случилось, что картины словно затмили их автора. В то время она заканчивала или только что закончила Среднюю Художественную школу. Ей было, наверно, вокруг восемнадцати лет, выглядела как очень длинный худой подросток, состоящая вся из углов, знающая, однако, цену себе и не знающая цену своему таланту. Готова была удивляться каждой реплике по поводу ее картин. У Грачева к живописи был абсолютный "слух", как и к музыке, и сказал он насчет чувственности в этих картинах точную вещь. Оставалось добавить, что такой цвет имеет пол, и не зная автора картин, без колебанья скажешь: художник - женщина.
        Колорит ее ранних картин фантастически хорош - живой, независимый от предметности. Расцвет и цветение цвета! Предметы, фигуры окунаются в стихию колорита, как галлюцинация и так же,как галлюцинация, не обязательны. Предметность существует в сфере цвета и за его счет. Предмет лишь организует цветовое пространство, присутствует в нем ненавязчивым путеводителем, ориентиром для глаза. Этот цвет в ее ранних картинах мечтает о другом - еще более фантастическом - астральном цвете.
        В картинах Лисунова, тоже ленинградца, умельца астрального цвета, тогда, в шестидесятые годы, взят был силовой подход: техникой, продуманными приемами, расчетом, теорией, знанием, любой ценой свести с астральных небес на холст проблеск нездешнего цвета. Скромного формата картины, которые я видел однажды у него дома, мрачны, контрастны, тревожны и как бы наполнены электричеством. Татьяне Кернер цвет давался легче; она - не скажу мыслила - чувствовала цветом. Картины колдуна Лисунова тревожили. Картины Кернер околдовывали.
        Работы Олега Целкова, еще одного колориста, знакомого мне в те дни, шли в своем цветовом поиске, отчаливая от известного, от живописи Франции, куда он, в конце концов, и вернулся. Вот уж не случайность, а точная рука судьбы! В картинах Целкова немало и иных находок, помимо цвета. Колорит, как соло саксофона, но и другие инструменты слышны. У ранней Кернер цвет не инструментальный, но более непосредственный, "вокальный", так сказать собственный ее голос.
 

        Наметилась и еще одна линия знакомства с Кернер. В апреле 1961 года я внезапно встретился с Глебом Горбовским, выходившем из вино-водочного отдела гастронома на углу Стремянной и Марата. Мы не виделись несколько лет, и более неожиданным, чем сама встреча, оказалась для меня особенная Глебова расположенность и дружественность, ибо ранее мы были едва знакомы. Выяснилось, что мы соседи и что живет он на Пушкинской улице. Через два дня, довольно поздно вечером является ко мне вдруг компания во главе с кристально трезвым Глебом. В числе пришедших были братья Ивановы - Константин и Михаил /художник, тоже учившийся в СХШ одновременно с Кернер/. Оказалось, что Таня их двоюродная сестра.
Итак, в квартире Ивановых, в том же 1961 году я не раз видел работы Кернер. Подтверждалось мое первое впечатление о ее обостренном чувстве цвета. От самой же Тани, нередко навещавшей братьев, оставалось впечатление, что за пределами своей живописи, она не чувствует себя принадлежащей какой бы то ни было житейской ситуации. Отсюда, пожалуй, происходила заметная неуклюжесть движений, их излишняя размашистость. Но в своем главном, в живописи, Кернер исключительно пластична. Пластичен сам цвет, ибо не столько краска, сколько колорит явился материалом ее картин. По существу экзальтированная, она, как это казалось, жила словно вне быта. Так и не знал никогда, где работает и на что живет эта птица Божия.

        Еще следует упомянуть "шаландный период". К нему принадлежат художники Владлен Гаврильчик, Михаил Иванов, в какой-то мере Кернер, писатель Борис Иванович Иванов, возможно, еще кое-кто.

        Словом, шаланды, полные Ивановых, если иметь в виду, что с нами работал еще и Константин Иванов, философ по образованию и со-изобретатель /вместе с Вл. Гаврильчиком/ стиля "маразмарт".
        Шаланды возили стерильно чистый песок, добываемый земснарядом со дна морского в Финском заливе, довольно далеко за Кронштадтом.
        Ходили эти посудины связанными попарно; буксирный катер шел чаще всего впереди /иногда сзади/ и тянул посредством троса два огромных железных корыта. На каждой барже работали по двое - шкипер и помощник. Так, наша четверка помимо меня, включала Бориса Иванова, Михаила Иванова и Гаврильчика. Но приходил помогать брату Константин Иванов, а также частым гостем бывала Кернер - летом и ранней осенью 1971 года. Словом, это была плавучая мастерская, ибо из обитателей, каждый что-то писал, рисовал, сочинял. Через десять лет Борис Иванов писал мне из Ленинграда: "У Гаврильчика есть прекрасная картина "Лахта" - то место, куда приходили наши шаланды. Вообще шаланды сейчас превратились в легенду".
 

        Сохранилось благодаря случаю и несколько других отрывков, относящихся к "шаландному" времени. К нашей теме о Татьяне Кернер они имеют не самое прямое отношение. Однако, как я сказал, она была частой гостьей у Бориса Иванова и братьев и соответственно свидетелем тех дней: "Мы шли вдоль портовых причалов, я на воду долго глядел, там стаи стремительных чаек пытали рыбацкий удел. Был день серебристый осенний, но это был день золотой печали веселых растений, а воздух недвижный /какой? -забыл, В.К./ /простой - ККК/. И вспомнилась светлая осень, где тленная кленов краса и зелень внезапная сосен и трав увлажненных роса. И скоро теряют свой жаркий, дороги, свой яркий наряд, и листья как древние парки прядут и как чайки парят".
        Как бы там ни было, сентябрь действительно выдался невероятный. Я бездельничал на палубе. Другие были трудолюбивы - сидели по каютам. Иногда лишь Борис, отрываясь от своей ветхой пишущей машинки, поднимался ненадолго наверх. Посмотрит на обалденную красоту и скажет: "Не рейс, а осенний вальс". Кернер, примостившись на палубе, рисовала с натуры. Это было для меня новостью, ибо у художницы формального направления почему-то не мог предположить склонности к натурному рисунку. Общения было мало. Ее вопросы были какими-то "наждачными", и я, по возможности, сторонился. Ее экзальтация казалось мне того свойства, которое говорит о тревоге и существенной утрате баланса. Неловко прыгала она с нашей шаланды на "параллельную" к братьям. Любой такой прыжок без надлежащего, хотя бы небольшого опыта мог оказаться последним, ибо шаланды могли разойтись во время прыжка и сойтись как раз в момент падения между ними.
        Года через три, когда я уже поселился в Квинсе, дошла весть, что Тани нет в живых - выбросилась из окна. Поздних ее работ я так и не видел, не считая рисунков, сделанных на палубе. Ранние же работы относят их автора к удивительному петербургскому феномену, выплеснувшему на свет Божий около ста или более талантливых поэтов, художников, писателей, которые пренебрегли приспособленчеством и не заискивали перед режимом.