ДЕЛО ЮЛИИ ВОЗНЕСЕНСКОЙ
 

        И опять работать мне... Профессиональная машинистка, "мать поэтов", Юлия Вознесенская, застряла по выезде в Германии, в припосевовских кругах, сея, жня /?/ и противуборствуя. Со всем пылом она сейчас защищает, по-моему, уже феминисток, а за поэтов, да и за неё - отдуваться опять мне...
        Набирать дневник... Тот самый дневник, который она мне переслала осенью 76-го, который перевел я с Аллой Бураго /тоже русской, но второго поколения/ за весну 77-го, который покушался издать за свой счет /но профессорская зарплата -кончилась, успел набрать только 25 стр. с Денни Швиерсом/ и который Альфред Френдли-младший, московский кор, пристроил по приезде Левина на Бостонское телевидение, где он и вышел часовым телефильмом в январе 1980. При этом Юлию, за вычетом контрабандных, послелагерных съемок 8-мимиллиметровой камерой, играла Виктория Федорова, "дочь адмирала" /а также актрисы Зои Федоровой/, а я и Левин - сами себя. На роли поэтов набрали какой-то эмигрантской швали, по виду - фарцни, поэтому из поэтов получился один Хвост, который играл и пел себя - с Юлией он знаком не был, но я настоял взять его в фильм, как колорит. И лучшие кадры в фильме - это российская пьяночка с Хвостом, девочки и стаканы - словом, всё как ТАМ. В остальном же, вычетом вечно пьяного меня и Хвоста - фильм был о "диссидентстве", что скушно. Но консультантом был не я, а Илья Левин.
        Да, дневник... С одной стороны - это дело сугубо личное, но таким же, полагаю, "личным" - был и дневник Анны Франк! Дал вот сейчас прочитать его американской эскапистке, гурджиевке-успенскианке, прошедшей наркоту и одиночество - это Юлиино свидетельство общности и общения поэтов с поэтами, и поэтов - с людьми. А также - общения милиции и властей все с теми же поэтами...
        Всё-то у нас в России не по людски, или наоборот - слишком уж человечно! Это при всей бесчеловечности системы, а может, напротив - благодаря этому! Пытались у нас эту доброту искоренить, и Ленин, и Дзержинский, ну, Брежнев и свора его - просто шакалы, да и зубы у них - вставные, но 30 лет почти - вышибал ее Сталин, вкупе с Бериями-Аббакумовыми и Ежовыми - не поймешь, в крови она, что ли - страна контрастов и крайностей. Но это уже отступление и не совсем чтобы на тему. Хотя... Пожалуй, основным качеством Юлии и является - доброта. Не слюнявая, не юродствующая /вот где Олег малость "перегибает"!/, а чисто женская, "жалкующая", материнская.
        А потому перехожу, после этого, уже и ненужного, предисловия - к самому дневнику.
 

        /Дневник приводится, натурально, в сокращении, да целиком мне его и не поднять - и зачем, теперь уже, опять же?/

 

 

Заседание «ЛЕПТЫ» у Юлии:

Шендрик, Морев, Нестеровский, Б.И.Иванов, Ханан, Пазухин, Наталья Лесниченко, ККК, Шнейдерман, …?, Шельвах, Виленчик-Гнор, Кривулин, Юлия

 

        Константин уехал - здравствуй,

Константин !
   

        Сегодня 9 августа 1975 года. Сегодня ровно месяц, как ты уехал. Мы уже говорили по телефону, но письма пока еще не доходят. А дни идут, приходят, проходят и забываются. И мне жаль, что какая-то часть нашей жизни так и останется для тебя неизвестной. Может быть, твоя vita nova заполнит без остатка твое время, внимание и сердце, а мой дневник, который найдет тебя много дней спустя после того, как эти дни пробегут, уже возможно будет тебе и ненужен и скучен... Ну что ж, на этот случай давай условимся считать его чтивом для дурной погоды. Словом, я начала и продолжаю.
        С тех пор, как ты уехал...
        Задумав свой "Дневник для эмигранта", я уже знала, что начну его именно этими словами - "С тех пор, как ты уехал". Но уже не всё, что случилось в Ленинграде за это время, хранится в моей памяти - вот почему и нужен именно дневник, каждодневные записи.
        Попробую начать с той минуты, когда 9 июля мы увидели вас уже на "чужой земле" - в зале ожидания для иностранцев. Мы глядели на вас с балкона. Вы были за стеклом и уже очень далеко, недоступные для нас и для многих других. У Папы есть фотография этой минуты. Постараемся вам ее переслать как можно скорее. Потом вы сели в автобус, он отвез вас к самолету, и больше мы уже не видели вас. Потом оставался уже только самолет...
        Наталья зарыдала сразу же, как только поняла, что вы уже не увидите ее слёз. Евдокия Петровна еще держалась. Остальные молчали в полном трансе. И только со мной творилось, как всегда, что-то несуразное: я визжала от счастья, взлетела на парапет и улетела бы еще дальше, если бы Илья не подхватил меня и не посадил на плечи. Я чувствовала себя не женщиной, у которой отнимают единственного и близкого друга, а птицей, которую выпускают на свободу. Но самой высокой точки счастья я достигла в ту минуту, когда самолет, увозивший вас, плавно оторвался от взлетной полосы и медленно поплыл от солнца к груде облаков, клубившихся прямо над горизонтом. Помнишь "Искателей приключений"? Вот то же, только с другим знаком: не тоска и невозможность, а возможность и счастье.
        И только когда самолет вошел в облака, я подумала вдруг: "А если навсегда?..." Я не поверила в это, да и сейчас не верю. Но когда-то мы еще встретимся, и какими мы тогда будем?
        Только тут по-настоящему заплакала Евдокия Петровна. Все бросились к ней с утешениями. Я тоже растерялась, слезла с Ильюшки и пошла плакать к Папе. По дороге заметила полные слёз глаза Сашеньки Исачева. "Еще один осиротел", - подумалось мне. Все как-то бестолково подходили один к другому, отходили в сторону, снова собирались вместе...
        Через две недели я написала об этом:
 

Растрёпанное облако сбежало

за горизонт. Бутылочный осколок

глаз приманил и разочаровал.

Застрекотал кузнечик у стены

и оживил картонность декораций,

и мы зашевелились, зашептались,

и тихой стайкой побрели к такси...

"Последний друг! Последняя любовь!

Земля, земля, постель мне приготовь!"

Лишь дерево с годами хорошеет,

одна вода не ведает разлук.

 

        Написано не очень вразумительно, но точно.
        Потом кто-то предложил всем вместе пойти выпить за тебя. По-моему, это был кто-то не из очень близких людей. Свои были все какие-то пришибленные и разбредались поодиночке.
        Мы с Натальей и Евдокией Петровной взяли такси и хотели ехать втроем. Вдруг откуда ни возьмись - вездесущий Гум. Влез в машину - и мы уже ни о чем не могли говорить. Мы трое слишком хорошо знаем друг друга, чтобы разговаривать при посторонних. Ах этот Гум! К тому же бессонные ночи взяли свое, мне вдруг страшно захотелось спать, спать, спать...
        Ах, Костенька! Ни один любовник мне не стоил стольких бессонных ночей! Утешаюсь лишь тем, что ни один и не умел сделать их столь прекрасными, какими были наши ночи - и работа, и прогулки, и разговоры, и всё-всё-всё. Прощаю их тебе, хотя пальцы от машинки до сих пор ломит. И пальцы ломит и душу щемит.
        Отвезли меня домой, улеглась я в постель и мгновенно уснула, намереваясь спать не меньше суток. Но не тут-то было!
        Проснулась я вечером в комнате, полной гостей из Таллина. Сидели вокруг меня спящей и ждали, когда я проснусь, чтобы договариваться с ними о совместных литературных вечерах. Пришлось проснуться и договариваться. Так-то, дорогой мэтр, хорошенькое же ты мне оставил наследство!
 

        Что было дальше?
        А "дальше" продолжается по сей день. Мы с Натальей пытаемся перестроиться, и либо отвыкнуть от тебя, либо привыкнуть к твоему отсутствию. Обе тоскуем и всё нам обрыдло. Наталья всё не может решить, ехать ей за тобой или нет, а я всё думаю, что станется без тебя с нашей работой. О том, чтобы когда-нибудь встретиться, я уже и не мечтаю. Дай Бог привыкнуть к тому что расстались.
        Каждый день мы ходим к Евдокии Петровне. Называется это по-прежнему "Пойдем к Коке!" Если не можем придти, то обязательно предупреждаем друг друга - не втроем нам очень тоскливо.
        В первые дни мы просто сидели и разговаривали о вас с Эммой. Наталья по записной книжке выполняла твои бесконечные поручения. Потом начали разбирать вещи, бумаги, картины. Это было еще переносимо - большинство бумаг и картин знакомо, со многими связаны самые милые воспоминания. Мы ими обменивались, делились многими своими тайнами - вся троица! Таким образом узнали о тебе друг от друга много нового. А дом по-немногу все менялся и менялся...
        А потом началось самое страшное. Евдокия Петровна каждую минуту была готова к приходу гостей с уплотняющим визитом. Естественно, ей хотелось быть готовой и к их приему. Но ты же понимаешь, что с точки зрения жактовской эстетики ваша квартира была в ужасном состоянии. Евдокия Петровна же, как известно, не из тех, кто любит приводить людей в ужас. Следовательно, нужно было привести в порядок квартиру. Решили сделать небольшой ремонт своими руками. И вот мы своими руками принялись разрушать тот дом, который и для меня-то был единственным прибежищем во всех моих печалях, не говоря уже о Наталье. У нее другого дома и не было никогда. И вот мы с ней начали мыть окна, очищать прокуренные тобою углы и потолки, замазывать следы от гвоздей, заклеивать пятна на обоях и т.д. и т.п. Дом изменялся и на наших глазах изменял нам. Не дай тебе Боже заниматься такою работой когда-нибудь в жизни!
        И вот, спустя 2 недели мы увидели вместо прекрасного, безалаберного, всеми любимого Дома Кузьминского чистую, красивую, но совершенно чужую квартиру. Плохо было нам, Костенька.
        Однажды я пришла, когда ни Натальи, ни Е.П. еще не было. Ваша комната была уже почти пуста, только вдоль одной стены стояли картины. Из окна в доме напротив звучала какая-то славная музыка. От одиночества я начала танцевать под эту музыку и под вот эти стихи:
 

В твоем доме пустом
        нету тебя совсем,

в доме твоем тебя
        с каждым вздохом все меньше,

в доме твоем теперь
        тебя почти не осталось,
 

        В доме твоем
                пустом,

        в доме твоем
                пустом,

        в доме твоем
                пустом

        так танцевать легко.
 

        За поворотом - круг,

        полупаденье - взлет,

        Кроноса крах и крен -

        птицу стреляют влет -

        в доме твоем пустом -

        в небе моем пустом.
 

        К Евдокии Петровне мы привязались за эти дни ужасно! Целыми вечерами сидели на кухне и предавались воспоминаниям. А однажды она нас привела в изумление. Пришли мы как-то, поработали, потом сели ужинать, а она вдруг и говорит: "Девочки, а не выпить ли нам по рюмочке за наших ребят?" И достает бутылку! Мы с Натальей так и сели!
        И мы пьянствовали втроем в этом доме с его вечным сухим законом, с его проверкой гостей на предмет незаконной контрабанды спиртными напитками. До сих пор, как вспомним, так хохочем: "Видел бы Костя!" А Евдокия Петровна просила нас ни за что тебе об этом не говорить. Вот так мы и живем без тебя, Костенька. Как-то ты там без нас? На сегодня я с тобой прощаюсь. Храни тебя Бог, и Эмму, и нашу дружбу!
        /Нарисована птичка и подписано: "Это я. Спать полетела"./
 

 

        15 августа 75 г.
        Папа ушел в отпуск и увез детей в Ириновку. Отправила с ними беспризорного Ширали - пускай отдохнет и попишет на природе. Но этот негодяй повез с собой и любовницу. Шерамур этакий!
        В вашем доме ремонт закончили. Я принялась за свой - на супруга мне в этих делах надеяться не приходится.
        Август у нас пошел какой-то подпорченный - и холодно, и тоскливо, и дождливо. От тоски спасаюсь Натальей, а от дождя чем спасешься? Всю душу вымочил!
        Хожу и твержу бунинские строчки:
 

Скажи поклоны князю и княгине,

Целую руку детскую твою

За ту любовь, которую отныне

Ни от кого я не таю.
 

        Помнишь? Это самые прекрасные его стихи, самые-самые. У него редко случалось, чтобы стихи и жизнь сливались, чтобы они проживались как жизнь. Ну, разве еще про "хорошо бы собаку купить". А Мандельштам весь такой. Без иллюстраций. Да?
        Ах, ну о чем писать, когда и на душе и во всем городе так одиноко, что уж кроме тоски ничто их и не может заполнить. Уж лучше подожду новостей. Прощай пока.
 

 

        18 августа 1975 г.
        Ездила в Ириновку. Милый южный человек Ширали там замерз и сложил печку. Печка взорвалась. Вот такие они, наши поэты! Теперь согревается с помощью девочки Светы. Надо сказать, она действительно настолько хороша, что стоило ее тащить в мою Ириновку. Я, правда, женщин не люблю, но на некоторых из них смотреть приятно. В этом, наверно, и заключено зерно нашего взаимопонимания с Трифоновым. Для него они, как и для меня, декоративный, но практической ценности не представляющий пол.
        Ширали ничего не пишет. Весь его архив я конфискую. Он не умеет хранить свои стихи. Сейчас приходится снова заниматься датировкой его текстов - всё растерял, разбазарил, раздарил дамам!
        Стихов написала. Вот.
 

Накажи меня строго, Господь, - без расплаты нельзя

научиться читать в небесах пустоту и истому.

Небо - только дорога, по которой уходят друзья,

небо - только дорога, по которой уходят из дому.
 

В облаках я читаю, в этих белых Господних кудрях,

в облаках я читаю. Выходит - не встретимся боле.

Накажи меня, Боже, другим разлученным на страх,

все равно человеку не вынести этакой боли.
 

Тишина в вышине, и не стукнуло в небе окно,
и никто не ответил, и снова, как в выжженном поле,

я стою на сиротской земле: мне осталось одно -

пережить эту боль в ожидании будущей боли.
 

        Вот такие получились вирши.
        Ширали сказал: "Не понимаю, как можно писать красивые стихи о таком, в сущности, безобразном моменте." Ну уж не знаю, хороши ли стихи, но 9 июля - один из красивейших дней моей жизни, несмотря ни на что. Вот так. А Шер забыл собственное: "Боль твоя высока - разве только собака услышит." Да ну его - я на него сердита за печку.
        Кстати, он познакомил меня с Топоровым. Умница. Холоден, но дьяволоват. Приятен, но не представляю, как с ним можно водить дружбу. Поживем - увидим!
 

 

        23 августа 75 г.
        А твоя Наталья - картежница! Хуже того - преферансистка! Приехали Кривулин с Коняевым и с картами, уселись играть и тем извели меня в /гм.../ конец. Приезжает Наталья. "Ну, - думаю, - сейчас начнется нормальная светская жизнь." Не тут-то было! Эта мадама садится к ним третьей - и пошло, и пошло! Они ушли, когда пошли трамваи.
        А пишу я это неспроста. Натальюшка, наконец-то, настроилась ехать. Так ты уж там ее не вози в Монте-Карло, сделай милость. Продуется в пух! Предупреждаю тебя самым серьезным образом.
        Вот так. Целую. Иду спать. Кроме азарта у Натальи ничего нового в Ленинграде не появилось. Все понемногу съезжаются. А у меня перо сломалось - последнее наследство А.И/сачева/! Это он приучил меня писать тушью.
        "Храни вас Бог, храни вас Бог, храни вас Боже."
                                                                        /из Аронзона/
 

        /Пропускаю 8 страниц дневника, где Юлия рассказывает о смерти своего друга Юры Козлова - это грустно, и к антологии отношения не имеет./
 

 

        27 сентября 75 г.
        . . . . . . . . . . . .       

        Сегодня познакомилась как следует с Понизовским - об этом дальше.
 

 

        28 сентября 75 г.
        12 сентября, если ты помнишь, день рождения Пети Чейгина. В прошлом году мы справляли наши дни рождения вместе. Ну, в этом все само собой отменялось. Все-таки я выбралась из дому и зашла на 5 минут к Пете - поздравить его и вручить подарки. У него застаю Охапкина, Куприянова, Ширали и множество всяких разных дам, в том числе нескольких мне приятных. Присела выпить чаю - вечер уже шел к концу.
        Охапкин вдруг предложил: "Хочешь, я прочту свою новую поэму?" Я хотела. Охапкин прочел. Я уснула. Да, уж если Охапкин хочет кого наказать, так он читает стихи, не ударив перед тем /слушателя/ по уху. Оглушает медленно, вдумчиво и садистически продолговато. Удивительно умеет проваливаться в поэзии наш великий Олег Охапкин! И это я пишу при том, что лучшей его вещью считаю "Флиген Холлендер" - самую длинную из его поэм. А эта называлась "Самсон".
        - Ну как? - спрашивает после чтения автор.
        - Не знаю. Я не уверена в том, что Библию нужно переписывать. По-моему она достаточно хороша. Тем более такими простенькими стихами.
        - А ведь это очень трудно - писать просто! - заявляет Охапкин.

        Я пожала плечами: - Это очень скучно.
        Тут вскипел Боренька. Но вскипел тихо, так что я едва его расслышала:
        - Так не нужно было и слушать!
        - Простите, Боренька, я не расслышала, что вы сказали?
        - Я спросил, хотите ли послушать мою поэму?
        Каков Горацио?
        - Прочтите, Боренька! - прошу я его.
        И он в пику мне, не понявшей гениального "Самсона" Охапкина, читает свою поэму "Лисистрата".
        Боже мой! Я уж думала, что у меня не осталось никаких слез, кроме траурных. А тут и мороз по коже, и слёзы по глазам.  Какая поэма, Костенька!
        Ну, после "Лисистраты" в сторону Охапкина как-то даже неловко было и смотреть. А помнишь, что я говорила? А говорила я, что Олег напрасно так давит на Бориса: Борис талантлив от Бога, ему всё на пользу, так что будет, если он от Олега научится писать длинные вещи? Тот потеряет свое самое большое отличие - продолговатость. Борис задавит его первой же поэмой. Смею тебя уверить, что так оно и было. Нет, этим надо срочно раздружиться! Иначе мы скоро будем пировать не на "пиру отечественной литературы", а "на тризне печальной Олега".
        Теперь о другом дне рождения - о моём собственном. День рождения я отменила. Все знали о нашей беде. Но близкие друзья, то есть наши с Юркой, решили все-таки вечером собраться у меня. Просто для того, чтобы я в свой день рождения не сидела одна. Первой пришла Наталья и заказала разговор с тобой. Потом пришел Петя. Мы сидели и тихо говорили о том, о сем. Зазвонил телефон. Это был ты. Наталья поговорила с тобой /я в это время ухожу всегда из кухни - ну вас с ней, у вас свои секреты!/ а потом позвала меня поздравляться.
        Ты уже наверняка забыл этот разговор, закончившийся моими слезами. Тут есть одна очень важная вещь. Теперь ты уже должен о ней знать. "Теперь" - это время, когда ты будешь читать мой дневник. В моем "теперь", когда я пишу его, ты еще ничего не знаешь. Ох, как трудно распутаться с этими поправками на время! Ну, читай, ведь ты уже знаешь: УМЕР АЛИК ТИХОМИРОВ.
        Когда ты поздравлял меня, ты об этом не знал. Евдокия Петровна приказала нам с Наталией молчать. Мы с ней Алика знали мало - решать ей. И вот ты звонишь, а у меня две таких ужасных вести... Я-то молчу. А ты вдруг спрашиваешь: "Как там у вас, все живы-здоровы?" Я отвечаю, что всё в порядке. Через две фразы ты опять: "Главное, чтоб вы там все живы были." И в третий раз: "Хорошо, что вы все здоровы", и в четвертый, уже совсем каким-то несуразным голосом: "Все ли живы у вас?" Вот тут я и сказала про Юрку. А про Алика удержалась - не моя воля говорить или молчать. Наталья, когда вы встретитесь, расскажет тебе еще раз, как это было. Я была уверена, что ты почувствовал смерть Алика.
        Теперь расскажу тебе о Наталье, какая она прелесть. Я бросила трубку и побежала в комнату. Сижу, реву. Петька утирает мне слёзы и сопли. Папа побежал в магазин за бутылкой - это у него такая метода успокоения женских нервов.
        Наталия закончила разговор с тобой и тоже бросилась меня утешать. А чем тут утешишь?
        - Ну, хочешь, - говорит, - я тебе сейчас отдам подарок, который к вечеру приготовила?
        Я отмахнулась - не до подарков!
        Наталия вышла из комнаты, повозилась, пошуршала, потом возвращается и стукает чем-то о стол перед моим носом. Я открываю один глаз и вижу пёстренькую керамическую пепельницу-башмачок. Ну и что? Я закрываю глаз и продолжаю реветь. Она опять стукает. Открываю другой глаз - передо мной уже два башмачка...
        Когда она таким же образом выставила ШЕСТОЙ башмачок, я не смогла удержаться от смеха.
        Так и шел мой день рожденья: были поздравления, были смешные подарки - и все вперемешку со слезами.
        К вечеру набралось довольно много гостей. Зная, что я ничего не собираюсь устраивать, они принесли с собой и вино, и закуски, и даже какие-то салаты. Я сидела в углу дивана, напротив твоего стола, и только принимала поздравления. Пили немного. Петька вышел зачем-то на кухню /это уже начинается новая глава!/. Потом возвращается и говорит мне на ухо: "Папе стало плохо. Он лежит там на кухне. Иди, помоги ему!" А сам начинает быстро-быстро собираться домой и торопить Эллу.
        Недоумевая, иду на кухню. Папа лежит без сознания лицом в пол. Вокруг него осколки телевизионной трубки /она там стояла на полу/. Я позвала ребят, они отвели Папу в комнату, уложили. Я всем объяснила, что это на него вино так подействовало после всех переживаний, хотя выпил он, как и все, очень немного.
        А Петя с Эллой уже собрались - и к дверям. Я их провожаю. В дверях Петя оборачивается и спрашивает:
        - Ну, ты, кажется, уже приходишь в себя?
        - Да, Петенька, спасибо.
        - А как совсем в себя придешь, так снова примешься за свои литературные дела?
        - Конечно. Куда я от них денусь?
        - И за "Лепту"?
        - И за "Лепту".
        - Ох, и надоела ты мне со своей "Лептой"! - орет он вдруг ни с того /ни с сего/, делает зверскую физиономию и ударяет меня со всего размаха в левое плечо. Я отлетаю и стукаюсь этим же плечом о дверной косяк и теряю сознание.
        Андрей был в это время на кухне. Он подскочил к нам и увидел, что я тихо лежу на полу, а Петенька изо всех сил пытается закрыть за собой входную дверь. Ему мешают мои ноги, так он, голубчик, прямо по ногам дверью и лупит. /На другой день я никак не могла понять, откуда у меня на ногах страшные ссадины и синяки - потом уже Андрей рассказал/.
        Мой милый сын, увидев эту картину, недолго думая, взял да и съездил Петеньке по морде. Тот вдруг ужасно перепугался и бросился бежать вниз по лестнице. Андрей поднял меня и отнес в комнату.
        Теперь представь себе удивление моих гостей: вносят Папу, затем - меня. Хозяева без сознания, и никто ничего не понимает.
        А Петенька? А Петенька через несколько минут вернулся! Открываю я глазки - а он стоит напротив меня, прислонившись к шкафу, "и ручки скрестило бедное дитя". Тут уж настала моя очередь всех удивить. Поднялась я с диванчика, подошла к нему и как начала его лупить! Ох, Костя, как я его била! Кулаками, наотмашь! У него сразу же хлынула кровь, так я его била прямо по крови. Кто-то закричал "Остановите ее!", я обернулась - "Кто подойдет - убью!" У меня руки были в крови по локоть, брызги летели по всей комнате.
        Андрей тем временем рассказал о сцене на кухне. Тут всех охватил гнев уже на Петю и Новиков крикнул: "Не мешайте Юле, пусть хоть женщина один раз его проучит!" Петенька понял, что дело плохо и бросился бежать. По дороге его подхватил Андреев, добавил ему от себя, и перекинул Новикову, стоявшему ближе к дверям. Новиков, этот воспитанный человек, тонкий искусствовед, одной рукой согнул Петеньку втрое, а другой нанес ему страшный удар сзади по шее - ребром ладони! Папа знает Новикова 10 лет, еще со времен Чукотки, но такого Новикова он никогда не видал и ужасно испугался, что тот просто-напросто убьет гордость нашей Элиты. Он вырвал "гордость" из рук взбесившегося искусствоведа, но не удержался и сам добавил Петеньке уже от себя. Словом, методом теплой дружеской передачи великого поэта выдворили за пределы его бывшего второго дома. Такие дела.
        Петенька еще немного побузил во дворе - сорвал в подъезде и разломал почтовые ящики, проломил голову камнем шедшему ко мне Жене Курако. Веселился, в общем. Выпроводив Петеньку, мы спросили Папу, с чего же это все началось?
Оказывается, нашему Чейгину вздумалось с Папой померяться силой. А у Папы такого настроения почему-то не было. Тогда Петенька обхватил его сзади, приподнял и со всей силы швырнул на пол. А на полу стояла телевизионная трубка. Папа упал на нее, разбил и потерял сознание. Забегая вперед, скажу, что у него сразу же разболелся бок. Но мы думали, что это очередное обострение плеврита. И только через неделю зашел Генделев и определил перелом ребра. Я потрогала - и правда! Ребрышко-то пляшет!
        До сих пор Папа не может спать на правом боку, а я на левом /у меня разрыв связок в плече/. Представляешь, какие семейные неудобства мы терпим?
        Петр Николаевич Чейгин отныне для меня не существует. Такие дела.
 

 

ЕВГЕНИЙ КУРАКО
 

 

* * *

 

Очищая бананы, я помню упрямое тело,

Европейскую мягкость и варварских линий излом.

И уродливость божьих творений и ...
                                                    творческой лени.
 

 

 

ВЕЧЕР ДВЕНАДЦАТЫЙ

 

БАТТЕРФЛЯЙ
 

Соломенная вдовушка с японских островов,

Ночная бабушка на солнечной булавке, -
На белом шарфе - пятна! пятна! - кровь.
 

Бежать бы с Нагасаки без оглядки!

О, гейша смерти и пресветлых снов,

Играешь ты в трагические прятки.
 

Будда простерт... и кинут солнцем кров.

Порхнешь в окно, но боль сведет лопатки.
 

Но я в саду, но я среди цветов -

Над милым трупом легкой азиатки.
 

 

 

ВЕЧЕР ПЯТНАДЦАТЫЙ
 

На Русь! На Русь! О, я бы белой птицей

Взлетел с твоей протянутой руки.

Два-три прощальных круга над столицей

Над этой венерической больницей,

И полетел бы до живой реки.
 

 

ПРИМЕЧАНИЕ: актер и поэт, приятель Юлии, которому Петя Чейгин по пьяни проломил голову /см. дневники Юлии, в самом начале/. Из цельной книжки самиздатских стихов Курако - я выбрал только типические 3. Это уже окружение Юлии, не мое.
ККК

 
 

        29 сентября 75 г.
        Написать тебе о Борисе Понизовском?
        26-го от него уехали Исачевы, и 27-го я пришла к нему знакомиться. Мы уже много раз до этого говорили по телефону о том, о сем, и о том, что нам необходимо увидеться. Ну что ж, "я пришла к поэту в гости. Ровно полдень. Воскресенье..."
        Помнишь, именно так я пришла к тебе в первый раз. У тебя тогда была в иждивенцах собака Шемякина, полосатая какая-то, но очень добрая. Ты меня тогда зачитал чужими стихами.
        У Понизовского тоже бродила по комнате добрая собака, и он зачитывал меня чужой прозой, но... Хотя это было и славно, и умно, и мило.
        Сначала - хорошее. Хорошо что он назначил встречу в такое время - ровно в полдень, в воскресенье. Я сразу вспомнила тебя и настроилась на самый дружеский лад.
        Хорошо, что он много говорил о живописи и о прозе. Он читал почти наизусть, т.е. на память рассказы Федосеенко. Вечером пришел Вадим и стал читать с листа. Оказалось, что Борис читал чуть-чуть улучшенный вариант, тонко обходя не очень удачные места, "забывая" их и выделяя лучшие.
        Хорошо, что он добросердечен, приветлив, ласков, откровенен, умен, эрудирован, азартен, любопытен, почти всегда верен в оценке людей.
        Что у вас общего? - Чисто русская мощь натуры. Целостность. В этом ему ничуть не мешает отсутствие ног. Впрочем, так же, как тебе не мешало любить и быть любимым твое мелкое блядство, видимо, тоже вызванное какой-то давней ампутацией твоей эротии.
        Это напоминает мне одно биологическое открытие, ты его, должно быть, знаешь. Если взять часть древесного листа и сфотографировать его в неких лучах, то на снимке появится контур целого листа.
        /Следует примитивный рисунок. - ККК/
        Этот контур, полученный на снимке - душа листа.
        Так и у вас с Борисом. С вами могут происходить любые метаморфозы, но ваша аура все равно будет просвечивать и засвечивать ваш внешний, сиюминутный облик. В меньшей степени это свойственно всем нашим поэтам и художникам. В большей - никому из тех, кого я видела в жизни. Знаю одного, которому это "грозит" в будущем, но пока - нос не дорос. И знаю много других людей, которые кажутся такими вот - /рисунок святого/, а приглядишься - /рисунок чорта/.
        Очень интересный прозаик - Вадим Федосеенко. Ты его должен знать: я помню, что он провожал тебя на аэродроме. Он напоминает мне одновременно Набокова и Ерофеева. И все это - от натуры. О Ерофееве он услышал от меня, а Набокова Борис дал ему прочесть всего неделю назад. Попроси Наталию приготовить для тебя его рассказы.
        На этом я прерываю дозволенные речи. До завтра, милый друг, до завтра!
 

 

        . . . . . . . . . . . . .

 

 

        И тут у меня опустились руки. Не у ЮЛИИ, а у меня - автора, редактора, составителя, компилятора и изготовителя антологии. Машинистки и корректора, и дизайнера заодно. Не говоря за прочее. За прочее - отвечает жена, моя сортиры, нося мне почту, копируя сотни страниц - Гробмана, Алейникова, Золкина, Савицкого, Лимонова, Куприянова, Мотрича - сотню-другую еще москвичей, киевлян, харьковчан и минчан. Юлия год и 2 с лишним месяца как на Западе, защищает положение женщин в Советском Союзе, а мне приходится защищать - положение мужчин. Живя на иждивении жены /а иначе и в Америке с голоду сдохнешь!/, которая волочет на себе меня, плюс эту антологию. Поэтому, при всей любви и уважении к литературному творчеству Юлии, при всем том, что пишет она о материях сугубо насущных - на полстранички "голой" лирики - 10 страниц о поэтах, войнах с издательствами, властями неизвестно что предержащими, с редакторами и рецензентами, референтами по молодым /уже довольно старыми/ - а я и сам старею, мне уже 41. И 6 лет на Западе я, кроме как об этих поэтах - ни о чем и не блекотал. И надо завязывать. Машинистка с меня никакая, а поднять еще 350 страниц дневника Юлии, даже в выдержках - этого не выдержу ни я, ни даже сама антология. При том, что материал этот - первоклассный! НО КТО ТОГДА БУДЕТ ПЕРЕПЕЧАТЫВАТЬ САМИХ ПОЭТОВ? Юлия? А кто тогда женщин защищать на панели в Аахене? Я не в Аахене и не в Уухене. Я по-прежнему в Остине, кропая эту антологию, без всяких отпусков /вычетом запоев/ ТРИ года, не считая - трех годов "подготовительных", когда я работал с Роз-Мари Циглер над немецкими переводами этих стихов для издательства в Цюрихе /не состоялось/, когда перевел дюжину поэтов с Кэрол Эмерсон на аглицкий /вышло, в 77-м, в журнале "Тикет", Остин - где и как - справляйтесь в библиографии/, с Грэди Хиллманом /"Гришкой"/ - переводили Соснору, Глеба, Иосифа /тоже где-то вышло/, с Полем Шмидтом устроили вечер в Манхэттен Театр Клаб, в двух отделениях - с дюжину-другую поэтов в нашем с ним исполнении, в бесчисленных лекциях по протухшим славикам по всей правой половине Америки /в Калифорнию не звали и не зовут/, и, наконец, в фильме "Юлия". "Дневник Юлии", to be precise. Так вот, я эти дневники перепечатывать - отказываюсь. При всей их, повторяю, необходимости.
        А приведу я, в приложении уже, материалы по аресту Юлии, равно и все материалы по сборнику "ЛЕПТА". И перейду к поэтам.
 

        На это мне не жалко ни сил, ни времени, потому что, даже набирая "третьестепенного поэта" /как любят выражаться литературоведы и прочие трупоеды/, я открываю еще что-то, ранее незамеченное, увиденное по-новому, или просто - любимое. Мне еще ЭРЛЯ с микрофильмов перепечатывать, и Брандта, и Ханана, и и и и и.... А Юлия - подождет. Да и то, как за последние годы выяснилось, сами стихи поэтов стояли у нее на втором месте, после авторов. А по мне - гори они огнем, авторы - НЕ НАДО! - но и авторам-то - нужнее СТИХИ. И скорее, скорее, скорее. Пока этот период не сменился - следующим, а то и вообще.
 

        И потому 8-ю /в оригинале - 29 рукописных/ страничками дневника - я и воспользуюсь, как затравкой, заставкой, потому что "Время-не-ждет", говоря любимыми мною и Юлией героями Джека Лондона /писателя, НИКОМУ неизвестному в Америке -опрошено свыше 300 студентов, наркоманов, педерастов, дзен-буддистов, лефтистов и реднэков - молодежи: НИКОМУ/.
 

        Антология эта - как солитер, как цепень, как цепная реакция: если ее подкармливать - она растет. И жмут меня уже с 3-м томом /5-й я принципиально делать не буду, пока не дадут академическую ставку на харч и не оплатят расходы по предыдущим/, и жмут не те, кто печатаются, а те, кто не печатается - И ТУТ.
        Ибо и тут - сложилась своя "медия", своя серость и корысть, серой коростой открытую рану поэзии благопристойно прикрывшая. Я и сам, наконец, хочу писать! Правда, не скажу, чтоб в англо-испаноязычной стране /Техас/ я писал меньше по-русски. Я пишу БОЛЬШЕ. Больше, чем - из-за пьянок, баб и поэтической дребедени удавалось там. Тут - я лежу в тишине, в одиночестве, в тихом квартальчике около университета /там я не нужен - кому?/, хотя относительно тихом... Позавчера, в час ночи, за тонкой соседней стенкой, 2 негра изнасиловали нашу подругу Салли - тихую гурджиевку-успенскианку, меломанку, эскапистку. Вошли в незапертую дверь, нож к горлу: успокой собаку! Уже почти беззубый, добрый и старый, "Д-р Финеас Смит" /из 2-го тома/, здоровый, белый с черным пёс, который отродясь никого не кусал, смотрел на все это жалобно - и понять не мог. А она боялась, что и его убьют, ей-то руку ножом пополосовали, чтоб не кричала, потом забили в рот трусы, а ночной рубашкой связали, и поочереди. Забрали кассетник, 20 долларов деньгами и ушли. А она заснула, читая по моей просьбе статью какого-то американского мудака-профессора о четвертом измерении Малевича в связи с философией Успенского. Я ее тоже прочитать не мог, заснул. Но мне больше повезло. Крик-то я слышал, вышел посмотреть - кошки орут. А больше она не кричала.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга