Боб Безменов вернулся году в 64-65 из Африки. Колониальный пробковый шлем, ноги на стол положил, "Негритянок мы там, говорит, шахтёрками называли!" Сигару курит. Уже не до стихов.
        А в 60-м году, по осени, после колхозных будней, предавались мы поэзии пар экселленс, и еще политике. Помимо того, что все стихи его, приводимые здесь, отзывают политикой, Боб участвовал и в редколлегии "Зуба". Правда, что он там делал, не припомню. Второй же Боб, Соков, редактор "Зуба", готовился к политике серьезнее. Собираясь стать террористом, он для начала прочитал все мемуары революционеров, и стал практиковаться выращивать лук в тюремной камере. Человек он был мудрый, поэтому начинал с конца, то есть с посадки. До посадки дело не дошло, да и познания его мало бы пригодилось, поскольку, как явствует из нынешних свидетельств, лук в камере выращивать не дозволяется, чернильницу же из хлебного мякиша с молоком для симпатических записей, которой пользовался Ульянов-Ленин /и даже съел немалое число их/, по причине отсутствия в советских лагерях молока /и хлеба, который тут же съедается/, изготовить сейчас трудно.
        Я к тому времени, а точнее, в декабре 61-го года, в деревне Родионово под Томском, где я изображал гидролога, а в основном писал стихов, за неимением другой литературы, прочел детгизовское издание "Рассказы о Ленине". Особо меня сразило и запомнилось следующее: "Проклятое царское правительство сослало нашего вождя и учителя, Владимира Ильича Ленина, в деревню Шушенское. Там ему выплачивалось нищенское пособие политического ссыльного, на которое он мог кормиться, оплачивать квартиру и охотничьи припасы, а также выписывать из-за границы нужные ему книги и журналы..." Я забыл, еще, что после слов "он мог" следовало слово "ТОЛЬКО". И всего-то? Я вот 39 лет ищу такое правительство, которое сошлет меня в какую деревню, оплатит мои расходы и даст возможность мне получать нужные мне из-за границы книги и журналы! Не попадается чего-то такое правительство. Даже в Америке. Приходится работать, антологию эту писать, за которую мне долларов 500 заплатят /и столько же бочек гавна вывернут!/, но хоть работать можно. Ленин вот тоже работал - над построением социализма в одной отдельно взятой стране. Построили. Но ссыльным перестали платить пособие /я не говорю за книги и журналы/, и чернильницы в лагерях перевелись. С молоком.
        Боб же Соков вместо терроризму закончил биофизическое отделение, работал учителем /по профилю/ в деревне на Псковщине и, наконец, был взят в научный институт в Москву. Событие это было отпраздновано в "Метрополе" /откуда и знаю название одноименного альманаха/, вышел террорист Боб Соков в холл, и со словами: "Пусть лучше совесть пропадет, но мочевой пузырь не лопнет!" - выдал струю прямо в холле.
        Боб Безменов струй не выдавал, да и вообще, сказать по совести, был малость трусоват. Боб на меня не обидится, он сам это знает. К тому же, у него была очень строгая мама, как и у меня, учительница, из-за которой он кончил университет. Но биология /биофизика/ впрок ему не пошла.
        Самое интересное для меня - это появление "из ничего" блестящего поэта, и тут же - в один год - его исчезновение. Конечно, Бродский был только предлогом. Безменова интересовала теория поэзии, для чего он /ОПОЯЗ-то не переиздается!/ сам начал анализировать Голофаста по гласным. Разбирался им текст "Работа" /"БылА киркА глАдкА, и кАк АтпАлировАннАя кость - БылА белА мАя рукА, КАк будтА я в рАботе гость"/. Но при этом, не читавши Чичерина, он путал фонему с летерой /о чем см. мою статью "300 лет футуризма" в журнале "Soviet Union", по-моему, за этот год./
        Был - и вдруг перестал. В тот же год.
        А сейчас, я слышал, он работает ... переводчиком в духовной академии!

        Нашел на слепой кинопленке еще несколько. Привключаю.

        Перепечатываю по рукописям и машинописи, практически подряд, потому что что бы ни случилось с этим человеком - человеком он остался, а поэтом - навряд. Но эти тексты 59-61 гг. - тоже часть той истории, нашей истории, истории меня. А она - это антология. Памяти и слепых экземпляров.

        О эти борьбы богов и волов конца 50-х! Стихи под эпиграфом, переписка - см. мой очерк о Марго Фроловой. Не я - тему Галича поднимал Боб Безменов в "Вожде":

        Это прогулка по набережной, без Пушкина, но с Бродским, это Тучков и мост Строителей, до того, как перевели их в бетон:

        Вот и все, где-то 11 текстов, написанных Борисом Безменовым и изданных Борисом Тайгиным по моему наущению. А без этой неполной дюжины текстов я чувствовал бы себя как-то неуютно, одиноко в этой антологии. Это часть моей юности и часть стихов, которыми я восторгался. Я люблю их и сейчас. А то, что Безменов не пишет - так не все же Бродскому писать! Который существованием своим и подкосил Боба, или это была - Африка?
 

        Но начинали мы так.

        Собственно, Боб Бирюлин возник уже "под занавес", когда было не до него. Кроме того, он мне с Олесей нагадил, не вовремя припершись со стихами. Стихи же его были странны. Сборничек его издал все тот же Боря Тайгин, все в том же 62-м году. Занимаясь составлением "Лепты" в 75-м году, я вычислил Боба Бирюлина по новой. И вроде он даже стихи приносил. Но засыхая в собственном соку, Боб с 62-го года не пошел дальше. Инженерничал, как многие наименее удачливые из нас, но помимо оказался он родным кузеном фотографа /amateure, как у нас говорят/ Вили Оникула, которого я перевел с ново-греческого, как "Одноглаза", участника моей выставки 13 фотографов "Под парашютом" /парашют, действительно, был, натурально - краденый, которым я затянул потолок и лампы на потолке, как, впрочем, и почти вся фотобумага/. И я снова через Оникула воссоединился с Бобом.
        Мир поэтический тесен. Оникул мне показывал фотографии поэтессы Выверни, своей страстной любови, а я и здесь на нее натыкаюсь. Но поэтессами я не занимаюсь. Предоставим это васебетаки. Он нам в петербуржскую подборку Зойку Афанасьеву подсунул, все связи которой с нами заключались в том, что однажды, поддавши, мы - Кривулин, я, Боря Куприянов и Юра Алексеев, заночевали у нее. При этом она, как женщина либеральная и эмансипированная, Кривулина себе за занавеску в постель затащила. Нам же с Борей /Юра ушел/ было скучно, поэтому мы всю ночь говорили им всякое под руку, отчего Кривулин в хохоте падал с Зойки и с постели, а утром, "С постели приподнялась / Неутоленная Мэри...", как писал Сельвинский в своем сборнике "Рекорды" /ГИХЛ, 1930, страницы не помню/ и послала нас за пивом /выдав денег/, надеясь, что мы прошляемся никак не меньше получаса. Я никогда еще так не бежал, у ларька мужики пустили нас без очереди, и вернулись мы - через 10 минут, позвонив в дверь, в акурат когда Кривулин намеревался "черное дело", говоря словами поэта Олейникова, "свершить". Дело не свершилось, и всю обратную дорогу в электричке Кривулин попеременно то матерился, то хихикал. На этом связи поэтессы Афанасьевой с "ленинградской школой" и заканчиваются. А было это в 67 году, когда образовались две соперничающие школы - "конкретная" моего ученика Кривулина и -"звуковая" - моя. Ни в одну из них Зойка Афанасьева не входила, хотя "конкретная" школа, говоря словами графа Потоцкого о Екатерине, чуть не вошла в нее.
        Так вот все и вырисовывается, от Бирюлина, Молота и Олеси, до поэтесс царскосельского села. В том же 67-м году на моем с Кривулиным выступлении в "Серой лошади" та же Зойка Афанасьева вылезла: "Я, говорит, тоже с польского перевожу!", хотя мы с польского не переводили, а просто ей хотелось свои переводы прочесть. И это - связь? На том же чтении и Юп нам в коллеги набивался.
        Бирюлин же, наоборот, как возник в 62-м году, так больше и не появлялся. А стихи его по тогдашним временам удивляли. Нестандартным каким-то подходом. Вроде:
 

Или:
 

Подряд я все не помню, там чего-то еще в середине было, да я к тому же говорил, что по причине Олеськи Войцеховской, поэзию Боба Бирюлина воспринимать не могу. Он, правда, сделал со мной примерно то же, что мы сделали с Кривулиным в случае с Афанасьевой, и без такой изощренной жестокости, но это дела не меняет. И я его не извиняю.
        Помимо Бирюлина был еще Гулька, который замылил газету "Зуб" и портрет Лалы, что потом пытался искупить с кем-то из своих приятелей, тоже заядлым театралом /а театралами, надо сказать, были почти все - кроме меня. Я в театр не хожу, потому что был женат на внучке свояка Мейерхольда, о чем особо, и вылетел с 5-го курса театроведческого факультета, написав с дюжину принятых рецензий на спектакли, на которых я отродясь не был, и разбор "Тартюфа" Мольера, которого я отродясь не читал. Зачет мне, тем не менее, поставили. Так я и проторчал 5 лет в театральном, ни разу в театр не сходив, и даже числился в отличниках!/. Так вот, вокруг Молота /из-за Мрожека, что ли?/ все бредили театром. Особенно который на Таганке. Один из друзей Молота, завсегдатай Таганки, почти организовал мое там чтение за кулисами, но поскольку я был пьян, они уехали, так меня и не послушав, после чего, я естестественно, встретился с таганковцами /с поэтом Леней и еще кем-то/ на квартире моего друга художника Володи Макаренко в Таллине в 75-м году, который тогда иллюстрировал гравюрами три мои поэмы герметизма /"Царевну-лягушку", "Ермака" и "Наталью"/ и из которых сделал две иллюстрации /кроме "Ермака"/, которые две иллюстрации куда-то замылила моя бывшая секретарша Наталья Лесниченко, в последстве известная, как поэтесса Гум. Известная, впрочем, только на Западе /как и поминавшаяся Зойка Афанасьева/. Пришел Леня /я не помню, как его фамилия, поэт и актер с Таганки, но он там один, кроме Володи Высоцкого/ к Макару, а там уже сидел я, и устроил им обещанное чтение с запозданием на год.
        Все это я веду к тому, что закрут в Ленинграде - невообразимый. Все - или молочные братья /через баб/, или натыкаются друг на друга /даже в Таллине/, или - поголовно знакомы, почему и сделаю в приложении к антологии систему пересекающихся кругов, а иначе - трудно объяснить, почему я на Гордина, скажем, натыкаюсь то в связи с Бродским, то приезжаю к Яше Виньковецкому в Хьюстон - а у него сборник Яши с дарственной, не говоря о том, что Виньковецкий - boosom friend of Волохонского, и Хвоста, и мой, и с Бродским и Неизвестным в друзьях, и с Глебом пил в 50-х и вась-вась с Кулаковым, а обожатель Кулакова и друг - Алик Рапопорт, которого в 64-м году привел к моей бывой 4-й супруге художник из Грозного Сеечка Григорьев, помимо того, что Кулаков дружен с Мишей Мейлахом, с которым дружен и я, и через которого мы и воссоединились /заочно/ с ахматовской школой - Рейном и Найманом, с которыми я никогда не был знаком, но Женя меня возлюбил. За антологию. Не эту, а за предыдущие две - по 14 поэтов в каждой.
        Вот так и вяжется вязь, через грязь и бязь подштанниковую, от Олеси Войцеховской к Васе Бетаки, через сплошную путаницу наших отношений, через сплетни и дрязги, пьянки и баб, через салоны /о которых будет особо/ и выступления, и все это остается все той же "подземной пирамидой", от которой видны только случайные верхушки - или официальные, за вихор вытащенные, как Евтух /а ведь и он - посвящал стихи Жене Рейну!/ или Окуджава, или - вылезшие сами, как Бетаки и Бродский, вопреки. Звоню эмигранту Лимонову - у того в Нью-Йорке советский поэт Евтушенко сидит, куда ни плюнешь - в своего попадешь. Я с Барышниковым не знаком, с ним в друзьях был Аркаша Драгомощенко и Миша Шемякин /оба мои друзья/, зато изрядно общался с Валерой Пановым. С Бродским, с которым у меня ничего общего - я связан сотнею ниток, все его друзья - вплоть до Гарика Элинсона - и мои друзья, и поэтому так необходимы - "круги". Чтоб понять, кто, зачем и почему.
        А вообще-то - просто мир тесен. И государство, к тому же, жмет нас со всех боков - таких разных, враждебных и непохожих - в одну перемешавшуюся кучу, отчего в эту кучу и Зойка Афанасьева попадает, и с той же Ахматовой Халиф в поезде пил, а юных Кривулина и Пазухина - к ней на показ водили. А к кому еще? К ней, или к Гнедич. Я все пытаюсь из Яши Виньковецкого информацию об Иване Алексеевиче Лихачеве выжать: с ним Гришка-слепой, мой лучший друг и учитель, дружен был, а сошлись они на музыке, оба меломаны, я же - не, поэтому к Лихачеву и не попал. А он сыграл роль весьма заметную в ленинградской культуре. Или - Дар, породивший и Соснору, и Глеба, и Кушнера, и Охапкина, одного Бродского он отверг, "Идите, говорит, и разучитесь писать, а потом ко мне приходите!" Но и Бродского же он знал?
 

        Потому и предстоит столько еще сделать, о Понизовском придется писать заново, потому что я его почти не знаю, пообщались под звонок, о Лихачеве, о Гнедич, а пишут пока - об Авраменко. Вся эта жизнь протекала скрыто от глаз, но на глазах многих, пишу я о геологах - а что я знаю о Ефиме Славинском, кроме парочки сплетен? Да и о Мише Пчелинцеве, друге моем - немногое могу я сказать.
        А кто скажет? Алла Скоринкина - об Анри Волохонском? Да я от нее, кроме биографии, ни одного хорошего слова не выжал! Жена ж, и покинутая. Мои жены тоже мало обо мне хорошего скажут. А у кого еще спрашивать?
        Вот и пишу эту вязь, цепляюсь за ниточки, за зацепочки, чтоб хоть как-то очертить круг этой культуры, о которой знают и говорят - все, и никто ничего не скажет. Потому и у поэтов выбираю зачастую не лучшие стихи, а - с посвящениями. К примеру, Юп к Бродскому обращается. Так ведь обращался же! В одной грязной кастрюле варились! Хорошо, хоть ко мне не обращается. А я, однако, обращался:
 

И далее:
 

Одначе, однажды рупь выдал. После этого я подходил к нему и спрашивал: "Юп дал руп?" Но больше он не давал. Но об этом - в портрете.
 

        И так - со всеми. Потому здесь и Боб Бирюлин, и Соков, и Безменов: все это было, и было частью той культуры, о которой мы и говорим.

Как ни странно, подобный факт имел место быть. Как поэты Горного института. Году в 61-м-2-м, когда я был уже выгнан, по весне, в коридоре ЛГУ /ближе к библиотеке/ открылась выставка. Оффициально разрешенная, на щитах. Первые 2 отсека занимал Марек Штейнберг своими абстракциями и портретом бабы с синей харей, Марек приходился сыном оффициальной художницы Назаровой. Рядом с ним скромно был представлен Адольф Озол, латыш, по прозвищу "Альфонс", один из двух "волнистых попугайчиков" /вторым был Сережа Попов, по прозвищу "дегик" - ласкательное от "дегенерат", так его называли дома/. Чего выставлял Озол - не помню. Потом 2 отсека же занимал шишкинианец Боб Шипилов, это было омерзительно, и наконец, у самой библиотеки, один стенд был Славы Кушева. Был там очень экспрессивный троллейбус и "Зверюшки Сола Стейнберга", сделанные путем оттисков пальца в краске и пририсованных к ним ручек-ножек. Выставка пользовалась умеренным успехом и не подвергалась никаким санкциям.
 

Все это был прием 58-го, с которым я воссоединился, оставшись на второй год. И относился потому, как к сосункам, свысока, быв на год старше.
Году в 66-м-7-м Озол выставлялся уже рельефами, очень формальными и красивыми, на выставке в ЛОСХе, Марек Штейнберг покончил с собой, как, позднее - и Боб Шипилов: перейдя из шишкинианства в сюрреализм, он намалевал кучу, говорят, хороших, холстов и - утопился в Кристательке. В пруду, что в Старом Петергофе, где мы проходили практику. Кушев же, являясь лауреатом премии Комсомола по генетике, служил в лодочных сторожах, вместе с прочей нашей братией /см. поэму "Бутка", т.4Б/, был fiancee моей подруги Елены Лозинской, сел же - по делу об убийстве Кита, гитариста, мужа фотографа Оленьки Корсуновой. И, судя по всему, не по делу.
 

Таковы были наши кадры. И, если в статье о "барачниках" Анри Волохонский перечисляет количество смертей, дурдомов и отсидок - то ведь и барачников было несколько побольше.
Характерна другая деталь. Горный, биофак и геолфак ЛГУ - дали куда больше творческих, экспериментальных личностей - нежели даже филфак. Конечно, это были - концентрические круги, от камня, запузыреного филфаковцами в 50-х и, чем дольше - тем дальше к периферии. В 70-х - круги достигли уже психфака на Красной, а также и района Старого Петергофа, куда перевели общежития.
 

Биологи и геологи - обитали в одном коридоре здания 12-ти Коллегий, там же находилась и главная библиотека ЛГУ, Горьковка. То Бродского устраиваем на кафедру кристаллографии, лаборантом /через Маргу Фролову и Березовского, поэтов же, геологов/, то в другом конце коридора, в библиотеке, служат уже после меня - Эрль, Макринов, Куприянов, Алексеев. Родные пенаты. И - КОРИДОР.
Коридор служил местом встреч и хэппенингов, и еще во времена довоенные. Отец моего соученика по аглицкой школе, Витохин - прокатился по нему на велосипеде. В наши же времена - геологи, парень с девкой, устроили по коридору голый забег - традиции "нюдизма". Проходили по коридору на руках, на животах, случалось, ползали - но главное - был ОБМЕН ИНФОРМАЦИЕЙ. Включая выставки, чтения стихов - в каждом углу и аудиториях, рукодельные стенные газеты и, конечно, лирика...
 

С 17-ти и до 21-го - коридор был моим университетом, трибуной и полем боя. А до меня - там ошивались Дмитрий Благоев, Александр Ульянов, со мной же учился внук меньшевика Герка Чхеидзе и одноногий почвовед Лаппо-Данилевский, чья двоюродная бабка держала бордель в Воронеже, а мать была актрисой и моделью Н.П.Акимова, и тому подобные личности.
 

И о каждом из этих людей - можно было бы написать РОМАН.