А.Шаррад. Портрет Рабинера.
 
 


 
 

 

* * *

 

И я Раскольников. Раскольников и Карамазов
сразу.
Не смыть крови и страсть - моя беда.
В любви, в любви - день страшного Суда.
 

Раскольников я - прочь!
Как снежна эта ночь.
О, господи, как снежна эта ночь!
И до сих пор с тех пор
Под мышками топор.
 

И это девичье в малинике:

"А ну-ка догони меня."
 

 

 

 

* * *

 

Зеленой чешуей древесной -

Леса, былинный знак Руси.

Здесь хлябь и топь.
      Здесь солнце к вечеру

Заглатывает мгла трясин.
 

Оно оранжевую бороду

Протуберанцев вскинув высоко-

Течет сквозь мрак лесной, соборовый

Спеша себя лучами высказать.
 

Молчи. Вечерние румяна
И запах трав как близкий обморок
И наваждений
           и обмана

Сгущающееся облако.
 

 

 

 

НЕОН

 

Неон сочился так кроваво-красным

В названии мясного магазина,

Как будто в бойне, над мычащим мясом

Не прекращала танец гильотина.
 

Бежали буквы, вспыхивая блитцем.

Асфальт горел витринам рыжим в тон

И каждого прохожего в убийцу

Гримировал сочащийся неон.
 

И только выше всех - кариатиды,
Устав держать пол здания собою:
Переглянулись и за все обиды -
Спокойно
расступились над толпою.
 

 

 

 

НОЧЬ
 

Дождь с фонарем в руках

Куда-то по улочкам шел.

Беззубая шлюха-осень

Листвою плевалась в канал.

А там, где грязь с нечистотами

Блестит как китайский шелк

Пробиралась крыса

Лабиринтами сточных канав.
 

 

 

 

Корабль блуда
 

Все руки мачт воздев под небосвод

Сквозь темень волн летит корабль блуда.

Затылком ко всему - резной смущенный Будда

Глядит в пучину вод.
 

Сшивает молния тяжелый свод с землей

И дергаясь как будто в пляске Витта

Руками и ногами перевиты

Тела блестят - как рыбы чешуей.
 

Они лежат вповалку: на полу,

На палубе, на скрученных канатах.

Сама ль судьба там корчится, каналья

На члене воткнутом в нее, как на колу.
 

А море - расходившийся бедлам,

Рвет, мечет волны, рушит их как горы

И расползается медузами по голым

К друг другу присосавшимся телам.
 

Всех гибель ждет. Так торжествуй разгул.

Все лучше так чем биться в стенку с воем.

На волю - мысль! Желанья все - на волю,

Химерами засевшие в мозгу.
 

Карающе как будто на таран

Идет волна, прихватывая с пеной

Обрывки рубищ, щепки, сгустки спермы,

Тела уставшие и сам корабль.
 

Корабль тонет, волнами тесним.

Под ним уже разверзнутая бездна.

Свой адский танец там заводят бесы

И ангел смерти носится над ним.
 

Сомкнувшись с плеском, черная вода

Всех поглотит навеки, без следа.
 

Прими, господи, детей твоих,

Последних детей земли.
 

 

 

 

* * *

 

Моя прошлая жизнь представляется мне иногда
Ярко освещенной витриной,
Где женский торс соседствует с книгой
Положенной на пюпитр,
А порнографический искус наподобие жука-древоточца
Проел насквозь тело распростертого подростка.
Где губы живущие как бы отдельно
Диктуют что-то моему отражению в зеркале.
Где в темных лабиринтах комнат,
Чтобы отыскать себя нужен компас
А мечущиеся от двери к двери тени
Только усиливают
Тревогу ожидания неизбежного.
 

 

 

 

* * *

 

Потуши свет... Так хорошо мечтается,

Так четко видится в кромешной темноте.
 

Вот - женщина. Та, что пригрезилась.
Прильнула телом голым
И сладко так почувствовать в ладонях
Лицо ее, и волосы, и кожу
И изможденно рядом замереть.
 

А это, словно виденное где-то:

Башку кладет на плаху славный малый.

Палач показывает голову народу,

Кровь льется под ботинки палачу

Лицо казненного с твоим ужасно схоже.
 

Вот путешествие желанное - Помпея
У ног твоих, весь этот город мёртвых:
Собака замершая на бегу,
Мужчина в странной скрючившейся позе
И пеплом отформованный старик.
 

Потуши свет... Так хорошо мечтается,

Так четко видится в кромешной темноте.
 

 

 

 

Истоки
 

Сюда когда-то вполз туман

И спермацетовою слизью

Стек, просочась тропою лисьей

В овраг глубокий по холмам.
 

Так этот город был зачат.

Три дня грозой здесь лес метало.

Земля три дня здесь грохотала

И извергала камнепад.
 

А на четвертый день она

Затихла, бледная, немая,

Холмы-колени разжимая

И вся откинувшись для сна.
 

Все остальное без неё

Здесь довершилось и сложилось.

По каменным и медным жилам

Забило кровью бытиё.
 

Под черепами черепиц
И за слюдой высоких окон
Зрел друг за другом нежный кокон -
Лгунов, тиранов и убийц.
 

И весело здесь кровь неслась.

У самых плах, в ее потоке -

Кораблики в немом восторге

Пускала будущая мразь.
 

И в мясорубки труб витых

Всех гнало так парадным маршем,

Что даже самый гордый - фаршем

Смердел как все вдоль мостовых.
 

Тогда гудел восторгом плац.

Сексот торчал из каждой ниши

И если надо - нотой ниже

Из глотки выжимал палач.
 

В разливах груб, под барабан,

Под бесконечные "виваты"

Полз важный серый, клочковатый

Родоначальник всех - туман.
 

Так длилась жизнь. Века подряд.

Казалось неизбывным это.

И только раз громовым эхом

Упал за городом раскат.
 

И вынырнув из облаков,

Во тьме ночной скрипя чуть слышно

Дамоклов меч над каждой крышей

Завис как маятник Фуко.
 

Как знак беды, пока палач

Вздымал тесак над чьим-то горлом

Я медленно прошел сквозь город

До глаз закутан в черный плащ.
 

Слепил закат. Я шел в поля.
Назад не бросив даже взгляда,
Я знал - за мной
Огнем и Адом
Уже разверзнулась земля.
 

 

 

 

КРИК
 

Троллейбусы срезающие взгляд

Машин и шин змеиное шипенье.

Мысль на бегу: "На кой все это ляд?"

И город к вечеру - в цветной

Отливной пене.
 

Потом воспоминанья: чей-то жест,

Обрывок спора. Анекдот из трепа.

День как отточенный тяжелый жезл,

Безжалостно вонзившийся под ребра.
 

Зато потом - веселый грешный жар,

Отдохновенье духа, песня песен.

Когда б не это - пропади и спейся

Усталая, безгрешная душа.
 

Еще от книг тончайший аромат

Бумаги, букв, даров открытых в поте

Да, аромат. И аромат и мат

Каких-то черных грязных подворотен,
 

Клоачных ям, где окон желтый свет

Сверлит в затылок всем: "Исхода нет!"
 

 

 

 

Акробат

/экспромт/


Браво акробат и ты в цене!
Сцена - ад, а в зале только черти.
Ну и что? - жизнь тоже ад по мне,
Попривык и знаю круг очерчен.
 

Но и в том кругу на вираже
Вдруг рванусь назло чертям и смерти.
Да устал, да нету сил уже
Только раж сильней всего поверьте -
Акробатом механическим Леже
Шпарю так, что рты раскрыли черти.
 

Ввинчен в синеву и взвинчен ею

Понимаю я уже в прыжке

Ад заменят раем коль сумею

Ублажить всех этих в кабаке.
 

Пейте дьяволы! Гарсон - еще им водки!

А теперь смотрите дураки

Вон у той вот электрической проводки

Спичкою черкнут мои виски.
 

И под мат старинный и блаженный

Мимо столиков и мимо милых рож

Унесут меня спокойного со сцены.

Всё. С покойного чего возьмешь.
 

Руки сложены. Плевать на ваши вздохи.

Член я положил на все плевки.

Лучше так чем в кой-то день издохнуть

Вымучив зевотой желваки.
 

 

 

 

Вступление
 

Взор диких зорь. Набеги татарвы.

И ковыля прощальные поклоны.

И неизменный тот узор оконный

Венком вкруг чьей-то русой головы.
 

Все это Русь.
А может быть не Русь.
 

Тяжелых баб увесистая ругань

И похоть-стон от чьих-то голых ног;

А надо всем как власяница грубый

Одним ударом выдолбленный Бог.
 

Все это Русь.
А может быть не Русь.
 

И голубые реки как напряженье чьих-то жил

И из варягов в греки

Лодчонок острые ножи.
 

Крик черный. Крик черный

Все выше и выше.

Плывут челны. Плывут челны.

А крик никто не слышит.
 

 

 

 

* * *

 

Зима... От Москвы до Тобольска

Скользко.
 

На колокольнях черные грачи.

На гроб скользнули рыжие лучи.

Березовые белые бинты

И резь в глазах до слепоты.
 

Разбуженный выстрелом лес отряхнулся -

Проснулся.
 

Горизонта узкая каёмка.
За спиной мотается котомка.
 

Леса серые и лысые.

Следы быстрые и лисьи.

По снегу носится,

Рыжим глазом косится.
 

У... бестия.
Б-бах.

Б-бах.
 

Хорошо. Морозец.
Рыжая на снегу.

У-гу-гу...
 

 

 

 

ЕРМАК
 

Ещё я силы наберусь:

От гу6, от рук, от жаркой крови.

Верстами, как крестили Русь

Благословляет путь сыновний.
 

Благослови мой тяжкий путь!

Дай вывернуться. Будь порукой.

Над прорубью, у вражьих пут -

к руке протягивая руку.
 

Всё морок чёрный да туман.

В пол-силы сила, свет в пол-света

И в чём загадка? Где обман?

Кто пересилит? —
                Нет ответа.
 

И я
Ответить не берусь.

Кружиться ворон над становьем.

Верстами, как крестами
                      Русь

Благославляет путь сыновний.
 

 

 

 

Давние времена
 

Мороз на Руси чуть нежнее Малюты.

Клещами, антихрист, рвет уши и нос.

Ить напасть какая. Не ворог ли лютый

Москву в тайном умысле снегом занес?
 

Да только злодейство и стужа
                          хоть розно -
Все общая пытка для многих мужей.

Болтают: Малюте мирволит сам Грозный,

К боярской казне подбираясь уже.
 

Болтают о многом. Что будто над Спасской,

/Скуратов с царем пировали как раз/

Мол гром громыхнул
             да по окнам как хряснул
И выветрил начисто Тайный приказ.
 

Теперь заседают и денно и нощно,

Гонцов по Руси разослали везде -

Без пыток, без казни, без крови
                              как можно
Держать неразумное стадо в узде?!
 

 

 

 

СМЕРТЬ Ивана Грозного
 

В покоях мрачных Иоанна

Горит свеча. А в полумраке

Монах с лицом достойным сана

Глядит в узорчатые знаки.
 

И губы жесткие монаха

И вычерченный хищно профиль

Полны как будто черным страхом

Христовых пыток на Голгофе.
 

Чуть голубеет свет из окон.

Приподнят слугами повыше,

Царь неотрывно скошен оком

Под свод, в решетчатую нишу.
 

Судьба ль его там словно голубь

Трепещет бьется глупой птицей

Пока ей кто-то целит в горло,

Пристроясь с луком у бойницы.
 

А память жжет, но плохо греет.

И даром кровью жилы бухли.

Пред скипетром благоговея,

Склонились пудренные букли.
 

Сместилась царских глаз орбита

И медик был ощупан взором

От губ жующих: "Bitte, Bitte"

До пуговицы от камзола.
 

И грянул час. Цветные тени
Легли на пол. Как в мрачней драме
Входные царские ступени
Вдруг раскрипелись под шагами.
 

Зловеще, прижимаясь к стенам,

В ладонях с гробовой доскою —

Толпа невинно убиенных

Собой заполнила покои.
 

Как призраки из преисподней

Они сошлись. Царя из платья

Тряхнули - и в одной исподней

Швырнули к божьему распятью.
 

Пока там память суд свой длила
И крик души был к небу взмолен
Москва неистово звонила
Со всех российских колоколен.
 

Впервые над зубцами башен,

Над сонмищем рабов несметным

Был явлен всем и не был страшен

Лик и ужасный и бессмертный.
 

 

 

 

Осьмнадцатый век
 

Сердце замерло.
Не страна, а - кунсткамера,
 

Россия... Мокрый плащ Петра,

Не раздеваясь, до утра

В ботфортах.

Жилы - шнур бикфордов.
 

Боляринская Русь

У... - гнусь.
 

Как водка в красивом штофе -

Петр первый в Петергофе.

Ожог на нервы - этот первый.
 

Меньшиковская брага.

Бедняга.
 

Екатерининская страсть...
Усы... кровать,
Между ногами - пасть
Упасть - пропасть.
Упало: в ляжку, в тину, в перину.
Мать ее за ноги, Екатерину!
 

Катька!
А ну ложись, со мною сладь-ка!
 

Ну и времечко -

Почеши темечко.
 

Серебряный крюк месяца.
Кто хочет - может повеситься.
 

 

 

 

Сказка о длинных и коротких зверях.
 

Длинные звери невзлюбили коротких. И началась между ними война. Всем верховодили конечно змеи. Они спали днем, а ночью злобно шипя, наполняли лес страшными звуками. Любая короткая мышка или зайчик прижимались от страха к стенкам своих нор так сильно, что их более смелым братьям и сестрам надо было заостренными папочками отлеплять их от стен.
Такая жизнь надоела коротким зверям и однажды днем переплетясь друг с другом они сами обвили лес и громко стали звать на бой спящих днем длинных зверей. Но змеи и крокодилы отдыхали и не хотели из-за каких-то там смешных коротышек прерывать свой сладкий сон. Тогда короткие звери стали подгрызать деревья и валить их прямо на спящих врагов. Деревья разбивали длинных зверей на маленькие отдельные кусочки и каждый кусочек кричал чтобы его немедленно соединили с другим шевелящимся рядом. С той поры в лесу настал мир ибо все звери были теперь одинаковой длины. А как только кто-нибудь оказывался длинней чем все ему сразу же укорачивали хвост лесные врачи.

И никто не обращал внимания на вопли несчастного. В лесу стало тихо и только те, кто были когда-то длинными зверями не могли смириться никак с тем, что они такие короткие как все. Некоторые из них прятались в густых кустах и там дожидались срока, чтобы опять разрастись в длинных змей и крокодилов. Так проходило время. Лес наполнялся то воинственными криками длинных зверей, то коротких. И только солнце неустанно посылало сквозь листья деревьев свои теплые лучи, стараясь примирить всех зверей. Но все было напрасно. Войне зверей не было конца и солнце устало мирить их и перестало светить. Лес погрузился в такую темноту, что всё перепуталось в ней. В темноте короткие звери перекусали друг друга, а длинные, приняв за врагов своих же братьев и сестер разорвали их на мелкие короткие кусочки. И в лесу не стало зверей. Солнцу больше некого было мирить и оно согревало лучами листья. А листья, подрагивая шептали друг другу историю гибели коротких и длинных зверей. Лесник живущий в лесу подслушал этот разговор и рассказал о нем мне, а я вам - грустную-грустную историю о зверях, которые не любили друг друга.
 

 

 

 

Сказка о толстом Томасе
 

Толстый Томас был очень толстым, то есть таким толстым, что для него одного должны были построить отдельный дом. И когда ночью толстый Томас ворочался на своей громадной кровати то всем спящим казалось, что у них в комнате воры - такой стоял кругом скрип. Тогда в домах зажигался свет и люди с фонарями в руках обшаривали каждый угол. Даже малыши подвигали свои ночные горшки и светили маленькими фонариками под свои кроватки. Ну а уж когда толстый Томас начинал храпеть, то все опускали в квартирах окна обитые очень большим слоем ваты и затыкали ватой уши, чтобы суметь заснуть. И только бездомные псы собирались вокруг дома толстого Томаса и лаяли всю ночь как сумасшедшие.
Но толстый Томас только ночью доставлял беспокойство людям. Днем он был очень добр и ласков с ними. Он шел по улице обычно обсаженный детьми. А в парке, когда он ложился отдыхать на траву, он становился похожим на громадный холм, так что ребятишки могли бегать по нему как по настоящей горе - то опускающейся под ними то поднимающейся. Зимой толстый Томас как и летом ложился отдыхать в парке и разрешал заливать холодной водой свой живот, а когда живот замерзал то дети катались на нем на лыжах или скатывались с него на санках, а толстый Томас смотрел на них и улыбался. Я же сказал - он был очень добр этот толстый Томас. Но однажды, когда он шел в парк и ребятишки бежали за ним, неся в руках санки и лыжи - толстому Томасу стало вдруг очень плохо и он упал на землю, ломая деревья и кусты, но стараясь не задеть детишек. Он так и остался лежать неподвижно, толстый добрый Томас. Дети очень оплакивали смерть Томаса. Они плакали везде: на улицах, в метро, в автобусах, в школе и дома. И тогда взрослые решили залить толстого Томаса специальной жидкостью. А когда его залили то он стал похож на большую стеклянную гору, внутри которой спал толстый добрый Томас. Он так и лежал в своей стеклянной могиле с доброй тихой улыбкой так что всем казалось, что он просто прилег отдохнуть. А дети как и прежде могли кататься и играть на его животе как это делали до них другие дети. Только теперь ночью никто уже не боялся воров и не заглядывал под кровать, никто больше не опускал ватных штор на окнах и не затыкал уши ватой, а капризных малышей успокаивали перед сном сказкой о добром толстом Томасе, сказкой, которую я рассказал вам.

 

 

 

 

Клещ Роджера
 

Этот парень был обречен. Он смеялся уже четвертые сутки. Смех душил Роджера как душит убийца свою жертву, захватывая руками все горло и не давая ни на секунду вдохнуть глоток свежего воздуха. Иногда смех был таким удушающим, что раскрасневшийся Роджер с лицом человека, которого вот-вот хватит апоплексический удар, складывался пополам, колотил себя в живот кулаками и судорожно глотал воздух. Оцепеневшая в своем горе жена Роджера сидела на кухне, сложив худые ладошки рук на кухонном переднике. Она отчаялась чем-либо помочь своему мужу и ждала либо какого-то чуда либо самого худшего. Все семь дней Роджер ржал и не произносил ни единого слова. И только на восьмой день из его глотки стали вылетать какие-то булькающие звуки. Врачи, окружившие кольцом Роджера и напиравшие на это кольцо репортеры ничего не могли разобрать пока кто-то из журналистов наиболее близко стоявших к нему не закричал с победно-сиящим лицом: "Я понял... я понял, что он сказал". Все немедленно бросили Роджера и плотным кольцом сдавили удачливого репортера. Беднягу разрывали на части, не давая ему никак произнести, что же все-таки выдавил из себя переламывающийся от смеха и брошенный всеми Роджер. Наконец он отбился от всех и громко сообщил, вскарабкавшись на стул и показывая пальцем в сторону Роджера: "Он сказал... - подлец выдержал паузу, явно испытывая нервы разинувших рты врачей и репортеров - ... он сказал, что ему щекотно. И видя сразу сникшие и разочарованные лица всех присутствующих, топнул ногой о сиденье стула и важно добавил, ткнув себе пальцем в живот: "Он сказал, что ему щекотно внутри живота."
В этот день газеты наконец могли преподнести сенсационную новость. Все семь дней на все лады варьировали они эту странную болезнь Роджера. И читатели и сами пишущие стали уставать от этой безмолвной пикантной истории, которой, однако, не видно было конца. На следующий же день после того как Роджера посетили репортеры, его слова были вынесены на первые страницы всех газет и значение всему сказанному было придано едва ли не всемирно-историческое. А между тем успокоение в семье самого Роджера не наступало. Наоборот все становилось только мрачней. На девятые сутки Роджер не выдержав залез под кровать и оттуда уже раздавался его хохот, перемежающийся криками и даже рычанием. Устали врачи, установившие дежурство в доме несчастного, устали репортеры. Роджер был забыт и заброшен. Окончательно и бесповоротно. Жена его извелась и почти не выходила из своей комнаты, боясь врачей и репортеров не меньше чем завывающего уже в диком смехе мужа.
К концу второй недели, вечером она услышала странный крик своего Роджера и впервые за все это страшное время четко прозвучавшие фразы. Радостно рванулась она к двери комнаты, в которой находился муж, но застыла на пороге ее словно жена библейского Лотта, превратившаяся в соляной столб. Роджер сидел у кровати на полу в громадной луже крови с ножом в руках, торжествующий и сияющий: "Извини, Марта, - сказал он. Я не мог больше этого выдержать. Я пощекотал, наконец, это проклятое место." "Извини"- сказал он и рухнул на бок, так и застыв с блаженной улыбкой на измученном судорогой дикого смеха лице.
Вскрытие показало, что в желудок Роджера попал клещ. Его движения в пищеводе и были причиной столь долгого и безудержного смеха. Клещ был извлечен из желудка несчастного Роджера, заспиртован и выставлен для обозрения в музее клинической истории. "Клещ Роджера" - было написано на темно-коричневой стеклянной банке и добавлено что-то по латыни из чего можно было понять, что теперь и навсегда клещ этот будет назван его именем.

 

 

 


Предки


Осень уже коснулась леса. Желтые, ржаные и ярко-красные листья лежали вперемежку на жирной щетинистой от травы земле. Птица, спрятавшаяся в кустах камыша издавала тонкий протяжный свист и через минуту, словно нехотя и полувздыхая ей отвечала другая. Над болотом завис туман, неподвижный и такой плотный, что его можно было бы взять в руки. У самого края болота, с правой стороны длинного ряда сосен примыкавших к нему, слышался стон и булькающие странные звуки, напоминающие причмокивание или удары деревянной ступы о что-то мягкое и влажное.

Они лежали на земле. Друг на друге. Голые, розовые и разгоряченные. Листья прилипли к их телам, но они даже и не делали попытку снять их. Лениво, у самого их изголовья, плескалась вода и высокое солнце полоскало в ней свои длинные прозрачные руки. Казалось, что это не они, а лес сейчас совокупляется, войдя по самые кроны, в теплое влажное лоно осени. Ее ноги были согнуты в коленях. Пальцы рук впились в его ягодицы и если бы она могла всего его втянуть и поместить в себе - она бы сделала это с готовностью. Она была его родной сестрой и они оба, воспользовавшись тем, что отец ушел в пещеру проверить очаг, схватились за руки и... через минуту были уже в лесу. Они долго кружились по лесу среди высоких сосен, разрывая ногами густые заросли папоротника. Она подставила у одной из сосен ладони, словно пытаясь налить в них солнечные лучи, дымившиеся у самого ее лица, а он подбежал и крепко прижал ее к себе. Она вырвалась и они долго бегали по лесу. А потом катались по земле. Они скатились с высокого холма. С одного. Потом с другого. А когда они набегались и накатались вдоволь и он почувствовал, что у самого паха его затвердело и налилось силой так, что грозило порвать набедренную повязку, он подхватил ее и понес к болоту. И сейчас он, откинув голову, лежал на ней, прислушиваясь к себе и ловя себя на ощущении близости бурного финала, когда он рухнет на нее всем телом и вгрызется зубами в это круглое розовое плечо. На плече ее до сих пор не зажили полосы и багровые рубцы, отметины их былых грехов и игр. Он закричал, откинув еще больше голову назад. Закричал так громко, что птица сидевшая недалеко на раскачивавшемся камыше, испуганно взвизгнула и порхнула вверх. А потом и не пытаясь сдержать себя, зверски рыча, он упал на нее, просто рухнул громадным булыжником, смяв в лепешку ее грудь и вонзив с наслаждением зубы в ее уткнувшееся в самый подбородок плечо. Отец встретил их тяжелым взглядом исподлобья. Мать сидела у котла и помешивала в нем похлебку. Ей ужасно захотелось есть. Она отошла от брата и потянулась к очагу. Но отец загородил ей дорогу. Она увидела в его глазах злое, упрямое желание немедленно, сейчас вот обладать ею и хотела избежать этого. Но он не дал ей уйти и потащил в угол. Вытянув левую руку, она изо всех сил тянулась к очагу, где уже булькала и пускала пар похлебка. Она упиралась, мычала и бросала умоляющие взгляды на брата. Отец тоже метнул взгляд на сына и увидев в его глазах недовольство, распалился еще больше: сгреб ее своими лапищами, повалил тут же у огня и буквально распял на полу. Она не чувствовала еще его в себе, но пальцы его копошились уже у ее ног, под самым животом, нетерпеливые грубые пальцы, которые могли бы разорвать ее от паха до головы.
Брат, стоявший все это время у порога, не спускал глаз с отца и сестры. Скулы его были сжаты, вот-вот и раскрошатся друг о друга зубы. Наконец он не выдержал - закричал, издал какой-то звериный рык и рванулся к отцу. Схватил его руку, вывернул, заламывая за спину. Гримаса боли и злости прошлась по лицу отца. Быстро и резко подхватился он на ноги, оставив дочь на полу. Двумя руками вцепился в горло сына. Он душил его, упиваясь выпученными глазами сына и его беспомощным хрипом. Страшным напряжением рук разжал сын пальцы отца и выбежал из пещеры. Схватив костяной нож у порога, отец ринулся за сыном, во двор.
Он догнал его у края двора и два раза погрузил свой нож в его живот. Сын разинул рот, но на крик его уже не хватило. Он упал на бок, держась за живот и жалобно постанывая. Мать не вышла на порог потому, что если бы она вышла то кто бы остался у очага. Тем более что дочь, воспользовавшись суматохой, запустила уже плоско оструганную палочку в котел. Она вцепилась в волосы дочери и с силой рванула вниз. Драки бы не миновать, но в это время в пещеру вбежал отец. Руки его были перемазаны кровью, взгляд был дик. Он победно взирал на притихших мигом женщин. Он схватил дочь и как она не упиралась, вытащил все же во двор. Он бросил ее почти рядом с дергающимся в конвульсиях сыном и, словно довершая победу, так потянул на себя, что она закричала и застонала. А он мял ее громадными руками, длинные грязные волосы его висели над ней, загораживая собой небо и солнечный свет. Она плакала, слезы текли по ее лицу и она не могла утереть их так как ладони ее были зажаты его руками. Но толчки его тела были такими могучими, уверенными, так остро ощущала она его в себе, что боль и раздражение постепенно оставили её. Его всклокоченные волосы и борода развевались над ней огненно-рыжим пламенем. Тело ее уже давно отбилось в судороге наслаждения. Она лежала под отцом, забыв обо всем: о том, что она голодна, об утренних ласках брата, да и о самом брате. Она презирала его, умирающего рядом с ней. "Ничтожество - думала она о нем. Ублюдок несчастный. Ведь он даже не смог защитить меня".

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2007

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга