КИЕВСКИЙ ЭРЛЬ

Я нашел Эрлюшу -

Это не Эрлюша...

Осиротянский, Осточертянский, Остоебянский, Ассиро-Еботянский - несть числа псевдонимов, мною данных, этому человеку. Изнасиловал он меня в первый же день моего пребывания в греческой Астории. Хотя было и до - но по почте - и не очень настойчиво. Пришел, сел, открыл неизменный плоский чемоданчик-дипломат /у Эрля, напомню - портфель/, и начал. Продолжается это и по сю.
Существенные отличия /при всем сходстве/: у Эрля - рыжь волос и веснушки, Очеретянский же волосом чёрн, и зарос таковым, как... /отсюда следующий его ксюндаминт - "Обезьян"/, Эрль - чистокровный русак /Горбунов/, Очеретянский же - стопроцентный киевский - как бы это помягче сказать - иудеец. Эрль предпочитает - чифирь /и к таковому, по возможности - травку/, Осиротянский пьет, что ни попадя /если пьет/, в пьянстве становится не то, чтобы буен, но настырен /будто он в трезвом виде - не!/ и безобразен. Прошлый раз - перелез через забор и насрал у соседей в садике /у львовчанки Маруси, ди-пи, милой старушки на пенсии/, я же отлавливал его с фонариком и убеждал перелезть взад. Но это, так сказать, факт "непоэтической" биографии, каковых у каждого немало /у меня же - в особенности/. Отсутствие чувства юмора, наконец, и некоторый провинциализм, у пыку утонченному снобизму петербуржца /хотя и крестьянина, по предкам/ абсурдиста Эрля.

Сходства: год рождения - 47-ой. Папы - полковники. Дети, оба /и Эрль, и Очеретянский/ - зануды и буквоеды. Гениальные библиографы, составители, обобщители. Помимо сего - поэты. /К поэзии собственнной - относятся по-разному: Эрль устал быть гением лет в 17, опубликовав к тому времени себя и всех своих малосадовских монстров-друзей, Осиротянский же - неопубликован и по сю, отчего комплексует/. В противность сходству, оба они - мои категорические антиподы. Отчего и люблю. Опять же, только с ними и можно сотрудничать, что и делали или делаем. Поднять ТОННЫ справочного материала /что мне не только не под силу, а главное, что не в кайф/ - способны только Эрль, или, в данном случае - Осточертянский.

Отношения же личные - складываются соответственно и, я бы сказал, идентично: у Эрля дома я, вычетом максимум пары раз, никогда не бывал, у Очеретянского - не был еще ни разу /правда, и знакомы мы всего месяцев восемнадцать/. Наоборот, как Эрль посещал меня в Питере, чуть ли не еженедельно, принося пачками и охапками материалы и материалы - так теперь это делает Очеретянский в Нью-Йорке.
 

Более об обоих сказать ничего не имею, вычетом, что люблю. Так же относится к ним и моя жена, хотя и ее они убивают занудством. Занудство Очеретянского, впрочем, без вычурностей, попроще: когда если и удается вытащить его от материалов к столу - он и там продолжает говорить о деле, когда даже жрет /в чем он силен, уважаю/ - при этом жрет он не глядя - например, Мышь однажды подсунула ему из пакисти, за бесконечный разговор, бутерброд из одной аджики /"вырви-глаз", при том/ - сжевал, не поморщившись, и продолжал говорить, насилуя меня каким-то очередным проектом. Одно слово - Осточертянский!

Однако ж, люблю.

И помог он мне здорово.

 

Штрих к портрету: если перед Очеретянским сидит баба и - гм - лежит рукопись, то - НОЛЬ внимания на бабу, весь, в волосах и очках, утыкается в книгу-бумагу, чего я категорически не понимаю - хотя б передо мной лежала рукопись самого Гомера или там, Махабхараты. Но - каждому свое.

Баба у него есть, дивная Галка, киевлянка, пышная телом и русая волосом, с сыном Максимкой, которая терпит этого монстра - который уж год. И не мешает ему проводить вечера за книгами. Что он и делает.

Дикси.

 
 
 

Сентябрь, 1984, Н.Й.

На открытии галлереи "Подвал" без картин.

 

Фото Нины Аловерт.

 
    1950 год. Москва. Шаболовка. Ребенку 4 года. Почти рядом с их домом, где он живет с папой и мамой, совсем недавно выстроили телевизионную вышку. Смотреть на нее, так долго что потом шея болит противно и тягуче весь день, доставляет ему ни с чем несравнимое удовольствие. Когда я вырасту - часто думает он — я буду жить там на самом-самом верху. Когда буду таким большим как папа. А пока все равно надо что-то делать. И лучше всего гадать. Впрочем, и ждать можно по-разному. Например так. ... За окном проливной дождь. Но есть одно непреодолимое желание. И в самом деле почему бы ему не осуществиться? - Аликл,- кричит мама,- Аликл!! Ни в комнате, ни в коммунальной ванне, ни на кухне, где орудуют четыре хозяйки.. Наконец, мама догадывается выглянуть в окно. Ребенок сидит в песочнице и усиленно трудится. Он перепачкан сырым песком с ног до головы, но это он, Аликл, его не украли, он только может заболеть, простудиться; воспаление легких! О! И мама, захватив все три шерстяных платка /больше нет/ мчится вниз, с 4-го этажа, ребенка хватает, кутает на ходу во все эти платки и мчится назад. Чай с медом, чай с малиной, ватное одеяло и, конечно, таблетки. - Что ты еще хочешь, Аликл, у тебя болит, где и что, и этот насморк... Температура, дыши, не дыши, постарайся уснуть... Ой-ё-ёй, чтоб только пронесло, на этот раз, ведь я никому ничего плохого не сделала. Через некоторое время, короткое, приходит Ясик. Майор, артиллерист, прошел всю войну, сейчас учится в Артиллерийской Академии. - Ясик, - кричит мама,- Ясик!!! - Она делает при этом очень большие глаза,- Аликл /следует пересказ вышеописанной истории, большая часть которой заполнена соответствующими случаю восклицаниями/... Папа терпеливо выслушивает, подходит к ребенку, щупает его лоб, гладит по голове, и обращаясь к маме, говорит: Все нормально. Жить будет. - У тебя нет сердца, - говорит мама и уходит на кухню. Папа снимает портупею, потом сапоги, расстегивает верхнюю пуговицу на гимнастерке и спрашивает: Тебе, что больше делать было нечего? Посмотри, как мама волнуется... - Да, но мне это очень хотелось - отвечает ребенок. Как видно все папины аргументы исчерпаны, потому что он говорит: Ну ладно, спи.
 

    Выше был описан День необыкновенный. Обыкновенный день начинался необыкновенно и обыкновенно заканчивался. Ребенок просыпался, когда папа был давно на работе, а мама трудилась на кухне. После умывания, причесывания, одевания и завтрака, он делал себе лежбище на диване, доставал припрятанный со вчерашнего вечера кусок шоколадки, мамины коробки с нитками, большой перстяной платок, книжку большую с разноцветными картинками и устраивался поудобнее. Две больших пуховых подушки и несколько маленьких служили ему укрытием. Иногда в свое импровизированное лежбище он брал еще и альбом, семейный с фотографиями. Мамины коробки с нитками, а нитки были всех цветов и оттенков, имели имели очень интригующее название: мулине. Давая волю своему воображению, он мог часами перекладывать нитки, фотографии, рассматривать картинки в книжке, добавляя или отбрасывая те или иные детали по своему усмотрению. Маму такое времяпровождение устраивало не меньше ребенка. Когда отец возвращался из Академии, весь уклад жизни мгновенно менялся. Во-первых включалось радио, во-вторых папа шуршал газетой, в-третьих мама делилась новостями произошедшими за день - и укрыться от всего этого шума и гама было некуда. Комната была одна. Узкая, и как ему казалось - длинная. С одной стороны стояли диван, комод, дальше шла дверь. С другой стороны его, нечто, типа походной койки, стол, три стула и трюмо с огромным - выше папы - зеркалом. Все эти вещи были хозяйскими, то есть той тети, которая сдавала им эту комнату, и которая была очень довольна, что ребенок попался тихий. А то у нее часто болела голова, и вообще с виду она была не совсем, но Баба-Яга. Не совсем может быть потому, что причесанная. Разминуться вдвоем даже папе с сыном в этой комнате не получалось. Поэтому приходилось проходить по очереди. Но это все ерунда, а вот комод огромный вишневого цвета, пропахший нафталином с низу до верху внушал к себе необоримое уважение, к которому примешивалась изрядная доля опасения, что там все-таки кто-то живет... Этот кто-то мог быть хорошим или плохим, в зависимости от того как к нему относиться. К комоду и к тому кто там живет - не может не жить! в таком огромном ящике. Потому и баррикада на диване в углу, около окна, единственного на всю комнату. Он, конечно хорошо старался относиться к комоду, проходя мимо, всегда, даже если и задевал его, то потом обязательно гладил; а если ему казалось что он хотя и непреднамеренно, но был груб с ним - извинялся. И пока все обходилось нормально. Но трюмо, вот это совсем другое дело. Проходя мимо него, он закутывался в мамин платок, и проходил так, чтобы оно оставалось у него за спиной; мало того - чем быстрее, тем лучше. И странное дело: таинственные силы комoда и трюмо бесследно исчезали в том случае когда папа или мама были в комнате. Разумеется, они никуда не исчезали, но в присутствии папы или мамы они попросту ничего не могли бы сделать, даже если бы очень захотели. Он долго размышлял на эту тему, по так и не пришел ни к какому выводу.

 

 

    Книжки были его слабостью. Его страстью. Одни и те же книжки он ног без конца рассматривать, изучать, фантазировать. Недаром он часто повторял: я все книги знаю. При каждой удобной возможности он просил читать ему, и с неослабевающим вниманием выслушивал одно и то же в сотый раз. Даже помня их наизусть. Когда ему было 5 лет, родители купили азбуку. Складывать кубики, составляя слова - не было более приятного в его жизни занятия. И уже через полгода он ходил в библиотеку, благо не надо было переходить дорогу, чуть ли не каждый день. До школы оставалось полтора года. Время было. Полтора года, на предмет почитать, были насыщены до отказа. Сначала только совсем детские, потом про животных, птиц, путешествия. А позже, конечно, все про шпионов. Вообщем, все как обычно, ребенок рос, развивался. Дни проходили за днями. И только один день, этот день врезался в память четко, отчетливо, контрастно. День был не такой как все. С утра весь день гремело радио. Мама ходила заплаканная, ломала руки и только повторяла: Боже мой, Боже мой что же теперь со всеми нами будет. Мы погибли, мы пропали. Это конец. - Почему конец, какой конец? Что случилось? - Мне не объясняли. - Ответ: ты еще маленький, ты все равно ничего не понимаешь. И хорошо, что ничего не понимаешь, потому что ничего хуже быть не может, - меня разумеется не устраивал. Но абсолютно ничего нельзя было добиться. Три коммунальные соседки, сидели на кухне и рыдали в полный голос. В нашу комнату вошла соседка, ребенок которой всего несколько дней назад подставил мне ножку, после чего я упал и разбил нос, за что мама была страшно зла на нее и вообще с ней не разговаривала. А тут она зашла, мама усадила ее за стол. Та что-то сказала, и обе они начали голосить, как заведенные. Пришел отец. Лицом сер, с огромными синими кругами под глазами. Они сидели за столом, мать рыдала, а у отца по щеке медленно, но упорно катились капли одна за другой. Наконец соседский пацан сообщил мне что умер Сталин, Иосиф Виссарионович, вождь и учитель, друг всех народов. - Умер,- объяснил он мне,- это значит больше не живет. И больше стоять на Красной площади не будет. - А кто-нибудь будет стоять там? - поинтересовался я. - Нет, наверно больше никто никогда там стоять из будет, - ответил он мне. - Потому что он был генералиссимус. Он был Сталин. Слово: генералиссимус мне ничего не говорило, но "Сталин" я уже слышал. И много раз. Так закончился этот день. После чего я пошел, и даже! не поужинав, лег спать.
 

А потом я вырос.

 

апр. 83.

 

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2007

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга