Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 4Б

2.9.81 г.

С.П.

Дорогой Костя,
в июне я послал тебе письмо с некоторыми ответами и последним ко мне посланием Д.Я./Дара - ККК/, еще не с того, но ныне уж и неизвестно с какого света. Видимо, чека прибарахлилась. Расскажу байку, каковую мне сказывал Д.Я. в октябре 75 г. после вызова к некоему Федорову, о коем подробности у Левина. Дар так мне сказывал, что вызвали его 10-го 10-го 75 го ваккурат ко дню моего рождения на 31 год, значит, и стали на мой счет что-то там выяснять, мол, отчего это такая страшная судьба у Олега, не Вы ль, Д.Я. в том повинны? И Дар им ответствовал: "Охапкин боговдохновенный поэт. А это редко бывает. Вот потому у него и судьба такая страшная." Сей Федоров переспросил у Д.Я., - Как, как Вы сказали, - боговдохновенный?.. и, усмехнувшись, записал слово сие на бумажку. /ККК: Олег, да не от восхищения, а чтоб пришить еще и "религиозную пропаганду"!/ И продолжал далее: "И все же нам не ясно что случилось с Охапкиным, ведь он занимался у Вас в кружке..." - "Да, занимался, - отвечал Д.Я., - Я помню его с пятнадцати лет его возраста, со времени, когда он учился в ремесленном училище на маляра. Он уже тогда был человеком отличным от других /за что Д.Я. меня, кстати, и выгнал вскоре из кружка своего руками Емельянова - "за гениальность". О.О./. У него всегда был тяжелый характер.

Его никто не мог переделать. Он сам других переделывал и меня даже переделал, и потому я сижу перед Вами. /Д.Я. и в самом деле так считал, и подарил мне однажды свой портрет, на обороте коего написал:

Дорогому учителю

Олегу Охапкину,

С дружбой,

любовью,

верой

Д. Дар,
28. 7. 67 г.

Ленинград.
Mapсово поле.

Это было в то лето, когда я, сам того не ожидая, победил Д.Я., т.е. завоевал его любовь как поэт. А до того он не верил в меня.

ККК: Об "учителях" -
см. высказывания Дара во 2-м томе. А Олег-то
это - всерьез.../

Фотография мне дорога и не посылаю. Послал вот тебе письмо его последнее, да и, вишь, что вышло...
Кроме того он там еще много чего наговорил, как водится у нас, патетиков. Орал им, - "А что, у Ахматовой судьба легкая? А у Мандельштама не страшная? А у Цветаевой какая судьба? А у Гумилева, у Блока?... У какого поэта судьба не страшная?..." И так горячился, что тот Федоров стал выяснять, - "А что Вы и в самом деле считаете Охапкина таким большим поэтом, что ставите его в такой ряд? Скажите, кто, например, по-вашему значительней Ваш Охапкин или Бродский?..." - Дар на сей вопрос не нашелся ничего другого ответить, как только: "Бродский - еврей, А Охапкин - русский, православный. И самый дух его русский, национальный. Бродский поэт международного масштаба, а Охапкин поэт национальный, не мыслимый вне России. Он и есть современная Россия."

И с тех пор, мил друг, Костя, я так и почитаюсь в недрах отечественных опек как некое национальное достояние, сейчас не нужное, может, отчасти вредное, но не настолько, чтоб и с поля вон... Вот и определил мне судьбу Д.Я. с Божьей помощью. И я ему искренне благодарен.
Аще не с Россией, не хочу и жизни самой. Так умудрила меня суровая мужская жизнь русского поэта.

Ты, положим, считаешь это юродством. А христианина жизнь и вся-то - юродство суть. А я как твой приятель Г.Бёлль надеюсь стать настоящим христианином.
Вот 26-го августа у меня и жена ушла, утащив дочь в неизвестном направлении. Написала записку: "Ухожу навсегда не ищи меня в Минске. Ты свободен. ~~О-ра-зводе~~ /последнее слово перечеркнуто/. И это тоже моя судьба. И о всем, скорблю хоть, но и радуюсь, и благодарю Бога. Сейчас я болен. Медленно выздоравливаю. Три дня была высокая t°. Лечился мумиём. Болело сердце, болела печень, болели все отделы груди, т.е. всё грудное вместилище, короче, душа болела. Что-то, видимо, умирало. Но что-то рождалось. Так Богу надо. И я служу Ему.


Слева - факсимиле поэмы, перепосвященной Шемякину /первоначально - Кузьминскому/. Объяснение - справа /письмо/

      Теперь отвечу на твои вопросы.
1. Достоверно не помню, но было это в 68 году, не позже 69-го. Тогда нам удалось возобновить активную деятельность "Голоса Юности" на базе обсуждений прозаиков и поэтов не одного только кружка, но и других, смежных, таких, как кружок Бакинского /ККК: псевдоним прозаика Вадима Нечаева/, кружок Королевой и т.п. Обсуждали прозу Б.Иванова, С.Довлатова, В.Марамзина, В.Губина, Б.Бахтина, Ф.Чирскова, В.Сосноры, А.Емельянова, А.Севастьянова, В.Алексеева, Ю.Шигашева, В.Холоденко, Д.Дара, А.Степанова, И.Сабило, стихи известных тебе: Д.Бобышева, В.Сосноры, Е. Феоктистова, В.Беспалько, А.Ожиганова, Н.Галкиной, мои, Г.Горбовского и даже А.Кушнера. Обстановка была всегда дружеская, доверительная и откровенная. С амбициями не считались. Обсуждали, кажется, и С.Гозиаса. Но ты это у него самого спроси. Обсуждали по-разному. Кто важничал как И.Ефимов, которого тоже, кажись, обсуждали, того брили как в парикмахерской - с одеколоном /не от вшей, конечно, а так для запаху/, кто попроще, тому и кровь пускали. Мне, например, Федюше Чирскову. А Леше Емельянову так и пузо вспороли. Я сам при этом был, и первый же начал. Вспороли оное и Дару, и опять же я начал сию операцию. Так что надо выяснить что более задело Дара, - то, что его самого за кишку тягали, либо любимца его Лешу Емельянова? /ККК: Емельянова, за себя бы Дар не стал. См. письмо Дара/. Либо Федора Чирскова препарация найкровавейшая из всех. Письма Дара не помню. Их столько было и по стольким поводам, что затрудняюсь сказать что-либо определенное, не прочитав самого письма. Прочтя, я вспомнил бы.
      Тогда на поприще устной критики особенно беспощадны и красноречивы были Б.Иванов, А/ндрей/ Арьев и я. Но мы, однако, никогда не обижали малых сих. А вот "голосята", т.е. Шигашев, Холоденко, сам Емельянов и мал того меньше, т.е. моложе и нас еще бывало такого ляпнут /лягнут?/. А приглашали-то мы людей по тем временам именитых в малых литературных кругах... И выходило по-всякому: иногда бывал настоящий праздник сложного диалога, пир мнений, радование общению свободы и дарований, а иногда являлось какое-то непонимание, обнажались чьи-то комплексы.
      Лешу громили от души за бесхудожественность. Дара - за искусственность. Чирскова не знаю за что, ибо я как раз на том обсуждении не был. Тогда что-то вышло с речью Бобышева, так, что его выставили за дверь. Дима, известно, злой и косноязычный. Как мне говорили, пробовал защищать Федора. Могу себе представить что наговорил Дементий. /Так мы звали его, также и Демьяном и Димидролом/. /ККК: Кто-то из поэтесс - Лариса Никольская? - напечатала в "Молодом Ленинграде": "Дима ласка, Дима дроля, / Образован и пригож. / Не усну без димидрола, / Если нынче не придешь!" - Бобышеву?/ Наговорил, небось, какой-нибудь трепетной зауми и это по поводу шизованной прозы Феодора, ибо он читал им нечто о переживаниях интеллигентного шиза. Ну, тут Леша Емельянов, поди, и сказанул что-либо из советского ассортимента о реализме, рабочих мозолях и т.п. Это я фантазирую, но, зная персонажей, не могу удалиться от истины столько уж, чтоб и все переврать. Однако, подробности могу узнать у Феодора.

Короче, вышел скандал. Равно и на обсуждении самого Дара и Леши. Видимо, сказались какие-то обиды плебейские или еще что... Да мало ли что, но Дар, известно, патетик, и написал что-то в сердцах. Но лично я, Арьев, также и Б.Иванов ничего такого себе не позволяли, насколько я помню, ибо знали сии сердца и хорошо к ним относились. А вот сам кружок-то во главе с Лешей был в те поры задирист и неустойчив. Так что Дар, видимо, и обратился к сему кружку со словами обличений. Так бывало не единожды. А потому и затрудняюсь тебе дать ответ наверняка. Обсуждения те шли полосой с осени 68 года и до лета 69-го. /ККК: Характерно, что это и были годы расцвета соперничающих "школ", чтений и выступлений и помимо ЛИТО, см. Кривулина, Ширали, Куприянова/. С весны б9-го я перешел к Г.Семенову вместе с Ожигановым, и многого не знаю. Но подобные обсуждения бывали и прежде, бывали и позже. Помню, я стал бывать на них с 1965 года. Сначала тихие были беседы, юные. С 1966 года всё как-то оживилось. А в 1967 году уже и со стороны стали приглашать разных людей - писателей, профессоров, критиков. Но я, кажется, ответил на твой вопрос.

2. Фотография над гробом Т.Г.Гнедич. У меня нет. Я читал стихи, которые ей нравились и посвященные ей. Листок из самоиздатской книги моей "Высокая цель" со стихами теми "В глухозимье" /1973/. Сей листок я положил при прощании на тело ее, и он остался при ней в гробу. Видимо, истлел уже. Пять лет прошло. Сам гляжу в ту же землю. Но всему сроки положил Господь наш.
      Тетка Таня меня все спрашивала с августа 73 года, как я с ней познакомился: "Вот Вы верующий. Я тоже верю в Бога. Но неужели Вы верите в загробную жизнь? Скажите мне, - если я умру, то смогу оттуда Вам дать весть?" Я условился с ней, что она даст мне весть, ибо был уверен, что так и будет.
      К этому разговору она возвращалась всякий раз, когда бывала со мной наедине. Я убеждал ее в неложности нашего упования и веры. Я приводил ей многие тому свидетельства, и убеждал ее твердо веровать в силу спасительного крещения водного и в рождение чрез крещение огненное, чрез крещение страданием. А она ведь страдала как не за Хритса, если по наговору, если по ложному обвинению и бесконечные сутки выстаивала босиком на холодном бетоне зимой. Так ее мучили. Но ты о том и сам лучше знаешь. И я ей, конечно, говорил и ободрял ее, приуготовляя ее к вечности. Ведь и такое слово христианина священно, и сотворяет чудеса. И она с редким на свете мужеством приняла последние страдания, какими наградил ее Христос. Не стану всего описывать. Я видел ее последний раз летом. Пришел к ней с невестой и с цветами. Принес поэму: "Судьба Ионы" и перевод из Байрона. Она хотела перед смертью составить сборник лирики Байрона в переводах одних только поэтов, без участия профессиональных переводчиков. Она заказала мне предсмертные стихи Байрона, чтоб я перевел их. И я исполнил ее просьбу. Это была последняя наша работа. До самой смерти она готовила статью обо мне для Лениздата. О Ширали она написала, равно и о Нестеровском /я просил ее написать прежде о них, потому что им это было нужнее и для них такая помощь ее была реальней/
      С моей книгой я тянул, чтоб поступить так, как это понадобится. Понадобилось возглавить "Общину" с литературной стороны. Я забрал книгу и сделал так. Но это было уже зимой 78 года.
      Понадобилось бы издать книгу, и я увидел бы, что это реально, я издал бы книгу, не дрогнув. Ты знаешь меня. Не тем я будь помянут!
      В любом случае я поступил бы по совести. Иначе я не умею. Но не всегда меня принимали по совести и не всегда со мной поступали по совести. Тем хуже для тех, кто обо мне заблуждался.
      /ККК: Подробности об "Общине" и книге - см. в стенограмме суда над Порешем, хотя и не столь красочные, а более приземленные./
      Последний мой разговор с теткой Таней был в конце сентября, либо в начале октября 76 года, примерно за месяц до ее кончины.
      Я говорил с ней по телефону. Она сообщила мне, что у нее умер пес, знакомая тебе овчарка, тот грозный цербер, с коим ты небось имел свои встречи... Она утверждала, что это знак ей, что и она скоро умрет. Она ждала выхода своей книги. Оставила все и вернулась к стихам. Как-то летом обсуждала со мной свои последние стихи, одни из них были об Александровском дворце и царской семье. О тебе говорила. Боялась, что ты всех нас пересажаешь... Я как мог успокаивал ее.

      В тот же раз по телефону она просила меня приехать к ней и продолжить работу над книгой для Лениздата, , что она все в ней и готовит вступительную статью.
      Я постарался вселить в нее уверенность, что и ее, и моя, и все наши книги непременно выйдут, что я исполню свой долг, что все мы исполним свой долг. На этом мы простились. Она задыхалась, но была мужественна и взволнована.
      Когда ее не стало, и мы похоронили ее, /тот снимок и есть фрагмент похорон. На похороны я приехал с женой и с Кушнером./, Боря Куприянов, любимый ее ученик, пришел ко мне и спросил меня можно ли отпеть ее в храме? Я сказал, что должно, и объяснил что надо и как надо сделать, снабдив его деньгами. Сам я опять же был хвор, и Боря отпел ее наедине, о чем тут же и доложил мне.
      На похороны свои тетка Таня пригласила много гостей, убеждая их обязательно прийти, что они на них услышат много интересного, особенно стихов много.
      Так и было. Со времен Ахматовой в Питере не было вторых таких литературных похорон. Их стоит особо описывать. Но это долго.
      На Татьянин день она мне прислала весть. Мне был сон. Она в нем была вся в белом в своей квартире по-новому обставленной. Она радостно и возбужденно говорила мне, что поправляется и скоро мы сможем продолжить нашу работу с английским языком, с переводами Байрона, с работой над нашими книгами. Ее книга к тому времени в аккурат вышла, но в жутком виде, урезанная донельзя. Так она и осталась без настоящей книги.
      Далее она мне говорила, что здесь ей хорошо, что собака с ней, и что она скоро начнет вставать.

Милая Танюша! Упокой, Господи, душу ее в месте покойном, в месте злачном в обителях Отца Небесного, где несть печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная.
Аминь.

/ККК: Далее 3 пункта письма пропускаю, как маловажные. Пса - все вспоминал -Татьяны Григорьевны звали Чалый. Мне ли его не знать, когда в конце 60-х я часто с ним и гулял: или Егорий был пьян, или Толик в Ленинград уехал, а ноги у Т. Г. уже и тогда отказывали. Чалый рычал на всех, но меня помнил./

7. На седьмой цифири полагается отдых. А посему напишу что-нибудь стихами, чтоб тебе не понравиться. Это ведь тоже эротика, говорят. А где Эрос, там жизнь и в ЭСЭСЭС ЭРОС! Всюду жизнь!