ПЕЧЁРЫ

ДВА ПОКЛОНА ОТЦУ АЛИПИЮ, НАМЕСТНИКУ

      Прислал мне Шемякин 2 свечи из Нотр-Дама. Обозлился я на Шемякина: жрать нечего, а он свечи шлет! Изобразил ему в лицах и фотодокументировал, что я с этими свечами делаю: и пил, и вместо пластинки крутил, и в зад, на манер которые от геморроя, ставил. Обиделся Миша на этот фото-концепт: он-то от всей души, а я, свинья...
      Однако же, надо было ехать к Алипию. Кто только к нему ни ездил - и художники, и ханыги, и вовсе чорт те кто - всех принимал наместник Псковско-Печерской Лавры, в прошлом кавалер всех орденов, капитан артиллерии, а вообще-то -художник-баталист студии Грекова. А после войны пошел в монаси. И пёрли к нему безместные и безвестные художники со всех концов страны, знали: обругает /а то и похвалит/ и денюжкой благословит. Попёр к нему и я.
      По весне 74-го, когда жил у меня художник Белкин /а художник Иванов уже отвалил по своим темным

 делам/, пришел ко мне ханыга, отрекомендовавшийся племянником Алипия. Так вот не сделаю ли я отцу Алипию в подарок - антологию поэтов питерских? Отчего же не сделать? Белкина я усадил за иллюстрации, сам же собрал 12 имен помоложе, и сел. Антология в 200 с лишним страниц должна была быть сделана за неделю. И была. Темным мне показался этот племянничек, а Белкин просто ныл: отвезет, благословение себе заберет, а мы останемся с носом. При этом /или от этого/ помянутый Белкин - не мог сделать даже мало-мальски приличных заставок. Пришлось обойтись фотографиями поэтов, которые блестяще раздул в лист неутомимый Гена Приходько, смотрелись. А Белкин все ныл. Знал я и сам, что в нашей благословенной стране - собственному пальцу доверять нельзя, так что ж - вообще ни с кем не сношаться? Антологию я делал ради двух "А": ради антологии и ради Алипия, которого заочно уважал и любил. А племянничек... Что ж, вот пусть племянничек и отвезет меня с книгой, представит отцу наместнику. Правда, племянничек этого не хотел /точнее, хотел не этого/. И когда, переплетенная в знатную холстину, книга в 2 с лишним сотни страниц лежала на столе - без иллюстраций Белкина, но с фотографиями поэтов, я так прямо и спросил. Завертел гусек. Неудобно ему, да то, да се, он, мол, сам... Ах, сам, говорю, вот тогда, сынок, САМ и сделай книжечку, и отвези. Осталась она у меня.
      Но по этому пробному, в одном экземпляре, "изданию" - началась работа по новой. Во-первых, изгнанный из дома Кривулин был представлен стихами 5-летней давности, во-вторых - плохо был подобран Куприянов. В-третьих и в-четвертых -добавилось еще 2 поэта: Стратановский и Ожиганов, и получилось 14. Эта-то книга предназначавшаяся Алипию - и легла в основу всех моих антологий. А не приди племянничек, с заманчивыми предложениями?...
      Книга лежит - ходов к Алипию нету. Племянников разогнал, Шемякин в Париже, Овчина - жулик и вор, остается ехать самому.
 

      КАК Я ОТ ЦЕРКВИ ОТЛОЖИЛСЯ
 

      Уговорили меня жена ехать в Псков на Покрова Богородицы. В Пскове я, несмотря что дед смотрел за Поганкинскими палатами /еще до 1-й мировой/, почитай что и не был. Взял жену, 2 книги - антологию и переплетенную ею в парчу мою "Вавилонскую башню", сумку с батонами и бигудями, и колбасой тож, поехали. Поезд на Псков отходил с Варшавского, у нас 1-й вагон. Прем по перрону мимо салон-вагонов для иностранцев, освещенных и радостных, перрон кончается и надо с полотна лезть в темный 1-й вагон. Электричество в нем, естественно, было перегоревшее и в сортире тоже, отчего говно развозили сапогами по всему вагону. Пах он - как пахнут вагоны в России вообще, общие, разумеется. Я всегда сплю на 3-й полке, так что мне место нашлось, а жена у меня маленькая, приткнул в угол. Едем. Чаю - и говорить нечего - не дают, свету нету, в сортир - не приведи Господь: по колено. Злые и невыспавшиеся приезжаем во Псков. Осмотрели. Башни там крепостные; нищенкам каким по мелочам роздал - подаяния просят, словом - туристский аттракцион. Спать, однако, негде. Тыкались и в Дом колхозника, и по домам аж -не протык. А

жена еще бигудей набрала, такую суму, что я еле пру. Невыспавшиеся поехали в Печоры. Камеры хранения нет, сидим на автобусной станции. После заутрени, отстояв малость, вернулся я уже один с дарами к наместнику. 2 свечи из Нотр-Дама, да две книги самодельные. Сунулся в трапезную - монаси с жестяных тарелок какую-то капусту едят, весь монастырь, похоже, ею провонял. Спрашиваю, как наместника найти - посылают в дом к нему, к секретарю. Выходит келейник, чернец: "Ня знаю, ничаво ня знаю, отца наместника не велено беспокоить!" Да хоть подарки, говорю, передайте. "Ня знаю, ничаво ня знаю, ня велено." Насилу секретаря допросился. Выскакивает моложавый пидер, длинный и гибкий, и, заламывая руки, тоном истерической бляди: "Ах, почему все ко мне пристают, я ни о каких подарках не знаю, и знать не желаю, почему меня не оставят в покое!" - визжит, будто его уже. Поговорил я с монасями этими, плюнул, иду, слезы текут, закурил сигарету, чтоб руки не дрожали - вылазит какой-то рыжий в рясе из церкви: "А в монастыре курить не положено!" "Иди ты, говорю ... подале! Я только что от церкви отложился", а сам плачу. Прихожу на станцию - жена на сумке с бигудями сидит. Сменил я ее, пошла она в монастырь помолиться - праздник же!, а сам, не спавши, лег на лавку. Гляжу - пара сапог останавливается рядом, начищенных. Поднимаюсь, мент. "Простите, говорит, но на лавках спать не положено!" А где ж, мне, говорю, спать? "А вот там - гостиница." Что ж ты, говорю, думаешь, я в ней не был? "Ну, вы извините, а все равно - не положено." Что за чорт? Монаси как менты гавкают, а менты - на "вы"! Ошизел я от этого. Вышел покурить. С мужиком каким-то курим, балакаем. Бабуся подходит, с пучочком цветов осенних, вялых. Перекрестила нас -"Вот, говорит, возьмите по цветочку, от Покрова они!" Взял я цветок, перекрестился. "А вы, говорит, верующий?" Я, говорю, бабуся, сейчас от церкви отложился! "Ну, Бог простит," говорит. И так мне от этого тепло стало, от бабуси этой после этих монасей! Поцеловал я цветочек и спрятал. Долго потом хранил. А то ведь чуть действительно, не "отложился"!
 

      КАК ОТЕЦ АЛИПИЙ ПУГОВКУ ПРОГЛОТИЛ
 

      А все предыдущее, значит, было по осени 73-го, я вечно с датами путаюсь, еще в школе по истории стабильную тройку с минусом имел. А по осени 74-го объявившийся у меня ученичок, художник Саша Исачев, из Беларуссии, юный и здоровый, повез уже со мной К Алипию холсты Шемякинекие дареные, и других художников, потому что собирался я в дальний путь. Не то что холсты вывезти - самому выехать не на что было - у нас же тыщу рублей выкупа с рыла берут, за "отказ от гражданства", которое даром не нужно! Ну, думаю, отвезу Алипию в коллекцию работы друзей, там они сохранней будут, а может, еще и денюжкой благословит! Мишу-то Шемякина он очень любил, принимал по-царски, не раз. А я как раз его работы везу! С Сашенькой мы доехали без приключений и, прождав какой часок, были допущены перед светлыя очи наместника. Вышел сам, глаза хитрющие /а как выглядит - уж и не помню, а портрет - где найдешь? Не Брежнев же!/: "Пришли, вонючие, волосатые, картины свои вонючие принесли. Небось, с клопами?!" Что Вы, говорю, отец наместник, откуда ж клопы, художникам самим жрать нечего! "А сами-то каковы! Кто сказал, что в человеке все должно быть прекрасно?" Горький, говорю /я ж классиков не читаю, обрыдли, где ж мне помнить, что Чехов?/ "Ну вот, а сам был безобразен - и душой, и телом!" Вывернул, батька Алипий! Ладно, принимает он нас, говорю - картины там, оставить бы, уезжаю к Мише... "Умру, говорит, монаси - все повыбрасывают!" /Так и случилось, к слову/. Антологию и "Башню" ему презентовал. Разглядывает морды поэтов, на Ширали остановился /а я все только молю, чтоб на "Святую блядь" Генделева не наткнулся ненароком! Но пронесло./ Принимал он нас в первой гостиной, что при кухоньке /которая в коридоре/. Ханыга какой-то звонит, денег просит. Послал его Алипий. Работать, говорит, надо, а не пить. Сидим, за разговорами. Бальмонта мне наизусть читает. И опять телефон: "Приезжают? Кто приезжает? Макариос? Так ведь его же убили! Убежал? Ну-ну..." Вешает трубку, вызывает отца-эконома. Входит отец-эконом, бороденка как у Чингиз-хана, глаза-щелочки, руки сложил на утробе. "Тут к нам убиенные киприоты приезжают, так позаботься принять, отец-эконом!" /И что-то - чтоб не как в прошлый раз, когда котлет нехватило, вроде./ И опять к нам. "Отец Иоанн Кронштадский, говорит, так он сразу в двух местах находиться мог! Один Иоанн Кронштадский раненых благословляет, на Манчжурском фронте, а другой - вот он, в Петербурге! Я ведь так тоже могу. Помнится, маленький я еще был, и один я - на коленях у матери, а она шьет, а другой он же я - в колыбельке! И тот, который у матери-то, я - взял пуговку - и проглотил! А тот, который я, в колыбельке - он ее и выкакал!" И смеяться никак не можно - так серьезно Алипий рассказывает! А глаза - хитрые. "Тут, говорит, туристы у меня под балконом, экскурсия, выхожу я на балкон - и матом их, матом! А потом мне секретарь Псковского райкома звонит - ну я и его на хуй!" Где врет Алька, где правду говорит - разобрать невозможно. Пригласил отобедать, по-келейному. Мишку-то, я знаю, да и других художников - он в задних покоях кормил, и пиры им закатывал, а с нами, по первому разу, так, запросто. Щей похлебали, да еще чего-то скромненько, себе и Саше он из початой бутылки коньячку налил /я отказался, случается - что и не пью/, мило так, мирно и тихо посидели. Собираться стали. Саша картины обратно перевязал, зря тащили значит, я даже взгрустнул: уж очень я на Алипиевскую денюжку, на отъезд, рассчитывал. Вышел потом в другую комнату, долго копался, возвращается, дает мне конверт. "Да мне не надо, говорю, отец Алипий, я ж не для этого, я книги Вам просто в подарок!" "Бери, бери, от моих денег не отказываются! Это тебе за труды." И Сашу благословил полсотней на дорожку. Попрощались. Открыл я потом во дворе конверт, и ахнул - 700 рублей! Я ж таких денег в жизни живьем не видал! А потом понял - правильно: не за картины ДРУЗЕЙ МОИХ, не за их труды, не покупатель он, не Костака, а - за МОИ труды, за антологию, за "Башню". И это был мой первый честный гонорар.
 

      И не видел я больше батьки Алипия. Послал ему еще, с тем же Исачонком, в феврале, наверно, 75-го, два МНОЮ сделанных каталога - "Выставка 23-х" и выставка "Под парашютом", приехал Сашенька еле живой, в температуре 40, вошел в квартиру - "Вот, говорит, поручение выполнил, вот конверт от отца..." и потерял сознание. Я его в больницу, еле-еле по лестнице снесли, он в гриппе ехал, да еще промерз жутко под окнами: наместник был то ли не в духе, то ли, как оказалось потом - сам болен. Еще мне 200 рублей прислал, "за труды". Саша-то молодой, здоровый, на второй день уже оклемался, а отец Алипий той же весной - уже не встал. И не стало еще одного светлого человека, и не к кому сунуться стало, со своими работами и заботами. Не будет он уже поить коньячком никому не известных художников, не будет привечать поэтов. Но останется Алипий в том, что я делаю, в работах /все мощнеющих/ глубоко религиозного Саши Исачева, останется он не в своем /потому что все свое - он разменял на других/, не в своих сусальных ангелочках, которых он рисовал - я правда немного и видел, 1-2 работки, останется он во всех этих художниках, даже если их работы пропали.
 

      А работы, я слышал, пропали. По смерти Алипия наместником поставили, как я слышал, далеко "не лучшего" из монасей, коллекцию его перешерстили, что получше /поизвестней/ - продали, а остальное - куда?
 

      Видел я его один раз, а запомнил - как старика Дара.

      Потому что - НАШ.

      САШЕНЬКА ИСАЧОВ
 

      В белые ночи, в 71-м или 72-м, таскался я по улицам с Оленькой Назаровой /у Оленьки - мама, у меня - жена, а на vлицax - лето/ и на Марсовом поле наткнутся на трех белорусов. 2 мальчика и девица - жена вроде, или сестра журналиста Владимира Белича. "А Багдановича - знаете?!", - насыпался на белорусов. /Гришка-слепой очень уважал его триолеты/. Багдановича они знали, поскольку оба писали стихи, а один был еще и художником. Игорек потом сам отвалился, в последующие приезды, а Исачов стал моим учеником и приемным сыном. Пристроил я его на постой к Юлии /у нее по лету детская пустовала/, расписал-размалевал ей Исачов все стены темперой - но потом она все уничтожила, полаявшись с автором по сугубо бабьим делам.

 Девушка она была восторженная и романтическая, а юный возраст художника - ему было, вроде, 16 лет в том 73-м - теперь уже дату припомнил, но по моему, это было уже второе его "пришествие" /когда я выставил его на психфаке, на выставке Графики и Фотографии - Левитин и Авидон меня надули, забздели, и пришлось срочно привлечь фотографов, что изменило концепт, но при этом и Гран-Борис тоже слинял в последний момент/. Исачев никогда не линял. И был самым верным другом моим, учеником и прозелитом. Юлия, побаловавшись с мальчиком в Саблинских пещерах - очень девушка любила "романтические" места - со мной, к примеру, был почти "альянс" на крыше, но

забравшийся туда же Папа /через чердачное окно/ устроил побиение морд Юлии, и мы там своротили немало антенн - как сами не ебнулись с 5-го-6-го этажа - ума не приложу. Сашенька, по молодости лет и от пейзанской жизни /был он из Речицы, Гомельской губернии/ был поздоровее меня, и сам вынес Папу на лестницу и посоветовал отдыхать.
      Гляделся он удивительно красиво: я, быв знаком с белорусами по описанию Некрасова /"...волосом рус, видишь - стоит, изможден лихорадкою, высокорослый больной белорус"/, болезненности в Исачеве не находил, а здоров он был, как истый художник. С 73-го года Исачов как бы поселился в Ленинграде. Не могши вечно ошиваться у меня, и расставшись с прекрасной Юлией, жил и ночевал где придется, завел сайгонские знакомства с художником, алкоголиком, шизиком и хулиганом Геной Волосовым /удивительный умница, но, как и Олежка Григорьев - абсолютно "асоциальный" человек!/, и с прочей тамошней братией /что я не одобрял/, но меня при этом не покидал. Рассказывал мне множество интересных вещей о прошлой культуре Белоруссии, о китабах, которыми занимался старший друг его, Белич - еще до Скорины, переселившимися в литовское царство караимами, белорусский язык был записан арабскими летерами, вязью! /Сейчас вот, как детектив, с упоением читаю Леву Гумилева, "В поисках вымышленного царства" - как пишет сын убитого поэта! Как поэт! И получше маменьки./ Словом, с Исачовым у нас было о чем поговорить. И рисовал он - все лучше и лучше, зрел буквально на глазах. Был он моим верным оруженосцем, до самого последнего момента /см. фото отъезда/, а я ему - посвятил лишь единственный текст, и тот - сделан для рукописной книги Марка Пессена, а у меня и копии нет. Книга выставляется в каких-то библиотеках в Европе. И закончу я это воспоминание о самом любимом моем малыше - его четырьмя строчками, запомнившимися:

... Пойду с папирой,
С сумой пустою
Бродить по миру,
Памхой опоен...

      Бродит Исачонок из Петербурга в Речицу, а я лежу в Техасе...

О ХРИСТИАНСТВЕ В ЛИТЕРАТУРЕ И ЖИВОПИСИ

/50 страниц и 5 имен Вознесенского/

      Опять меня повязала полиция. Перегонял машину свою, с просроченными номерами и инспекцией, из ремонта - полагаю, на выброс /90 уже заплатил, надо еще... 500, чтоб ходила, а где взять?/. Знают меня копы и в Остине: 2 года назад он меня под дождем, после какой-то поэтической парти, пьяного на улице подобрал. Пишет же Сюзанна Масси /в "Живом зеркале"/, о том, как "юный милиционер выкопал поэта Кузьминского из сугроба во время страшной метели, а то бы замерз" 8 лет назад уже.
      Отпустили. А ехал я и думал о Вознесенском, с его "божественной" фамилией, о Глазунове и христианстве, потому что с утра читал "Соблазн" Андрея Андреевича. По дороге к механику - прочел Лизке Литтл целую лекцию на тему о государстве и христианстве. Попробую повторить. Протоиерей Дм.Константинов копается много лет уже в фактах и фактиках великой страны социализма и атеизма, и результаты печатает в "Новом Русском Слове": тех повязали, тем молельню прикрыли, у тех детей отобрали и т.д.
      Отделена, отделена церковь от государства. Что государству, иной раз, бывает невыгодно. Немцы в 41-

м под Москвой стояли, Сталин уже всю шоблу свою эвакуировал и сам самолет держал наготове, чтоб смыться, оставив баб и детей защищать с ополчением сердце России, но - одумался бывый семинарист, и призвал Патриарха. За победу над супостатом молиться ему повелел. И, как говорили мне церковники, с 17-го по 41-й не упоминавшиеся в молитве власти предержащие /там, "за Бога, Царя и Отечество"/ снова были введены в ритуал. В обмен Патриарх выторговал у сатрапа, тирана и деспота некоторые льготы церквам. В 45-м - порушенную и пограбленную Александро-Невскую Лавру /силами населения и на деньги из-за границы!/ восстановить позволено было. Серебряная рака Александра Невского, правда, так и стоит в Эрмитаже /а где мощи - неведомо мне, хоть и экскурсоводствовал я в Лавре/, а иконы так и не вернули. И фрески заново написаны.
      Что-то помнится мне, что во дворе Лавры, помимо затруханной семинарии -еще какие-то госучереждения располагаются. Рассказывал мне друг мой, отец Лев Конин, что к 100-летию Ильича заставил ректор семинаристов "Интернационал" разучивать. И ревели в 300 молодых глоток будущие отцы святые: "Никто не даст нам искупленья - ни Бог...", и на них благосклонно взирал сам наставник. Курс материализма читается в семинарии лекторами из Обкома партии /можно там не сдать - Закон Божий, но - попробуй, на материализме завались! Как в любом вузе, попрут/. Сам Лев Конин отделался, вместо тюрьмы, дурдомом ... за распространение религиозной литературы на ротаторе. Сами святые отцы и донесли в ГБ.
      Лень мне поднимать мои архивы по церквам /а кое-чего имеется/, искать международный журнал "Спутник" с восторженными описаниями Загорской семинарии и Лавры /у проф. Джерри Майкельсона в Канзасе нашел/, но и так: речь пойдет о почвенниках. Потому в России без почвы нельзя никак. Но только ли они?
      Привожу совписовского Вознесенского подряд:
      Раздел книги "Соблазн" так и называется - "Милостыня мирозданья":.
     "вербное воскресенье", "злоумышленники чудотворные", "христианскою сиренью / освежит твое чело", "в этом есть что-то от общей молельни", "не призываю питаться акридами", "божьей милостью актеры", "когда крылатей серафимов", "с этих крыл / той осени, отрясшей ризы", "луковки Москвы / мерцают", "ноги закинув тесовым крестом", "у столов, небесных и волшебных, / званые сидят с шести сторон", "не ведали вы, наши Вифлеемы", "Преображение", "ведь в каждой спит мадонна, светла и осиянна", "завтра они выйдут на Преображенскую, / и у каждой будет Чудо на руках", "божьего дара", "Спаситель", "как ожившее распятье", "благовещенских соборов / золотые хохота", "божественно после парилки", "дух и тело", "Христос не воскресал для всех. / Он воскресал для посвященных", "как заклинание псалма", "Византия", "Слово "бог" опустело, как ульи пустые, / Я святою водою залил радиатор", "Христианская нимфа", "Возврати меня в веру, как зов атавизма"
...

Страницы 105 - 155 сборника под редакцией В.С.Фогельсона, Москва, Совпис, 1979, тираж 200 000 экз. /второй завод 50 001 - 200 000/, прескверно оформленный ранее хвалимым мною Володей Медведевым - сошел-таки и он, "родченковец-лиссицкианец", чорт знает, во что.
      За аналогичные "псалмы" /напоминаю/ 7-8 лет тому назад Соснора был лишен публичных чтений сроком на два года.
      Времена изменились? Сомнительно. Вознесенский уверовал? А как посмотрит прот. Дм. Константинов на такой образ - "чайка - это плавки бога", выраженный, к тому же, "графическим стихом" /лень повторять, но Джек Хиршман, "левый" калифорнийский издатель, уже с восторгом перевел и тиснул/.
      Не времена изменились /и Осипов, издатель "Вече", и Игорь Огурцов - а куда как христиане! - сидят и по сю, и отец Дудко покаялся, и адвентист Шелков на восьмом десятке - и восьмом лагере! - помер и и и и и и - см. в любой русскоязычной газете за рубежом, ЗА ЛЮБОЕ ЧИСЛО - повязы, прихваты, покаяния, доносы -и ни слова лжи нету в этих газетах, но, а правда.../
      Правда заключается в том, что Церковь /КОНТРОЛИРУЕМАЯ/ и поэты-художники /куда, как более контролируемые!/ жизненно необходимы государству. Не стихи подпольного юрода Охапкина, не религиозный журнал "37", не сучий феминистско-христианствующий журнал "Мария" даже, а - свой, надежный, как Брежнев, христианствующий формалист - неважно, будь то Глазунов или Андрюша. С ними, как с Соллоухиным - все просто: дай ему построить четырехэтажную избу, обвешать ее крадеными /"спасенными"/ иконами /как, скажем, великий коллекционер искусства русского, поминаемый у Вознесенского "Гостаки"-Костаки, самая темная лошадка на российском гипподроме подпольном!/ и будут они писать о травках в "Науке и жизни", временами вставляя словечко-другое правды, что, мол, цветов не разводят, частного сектора нет - да хрен с ним, частным сектором на цветы! - это ЦК и Брежнева не всколыхнет, как и черный рынок /поминаемый, кстати, Андреем - стр.184-5 - правда, только, книжный.../. Можно позволить. Чтобы потом западные литературоведы писали статьи "Соцреализм спускает пары" /в бытность мою в Вене один западный идиот доказывал о "перемене климата" в литературе, что, мол, уже можно слово "О-кей" употреблять и в советской литературе встретить/. Написал статью "Соцреализм на всех парах", Игорек Шур на немецкий перевел - не напечатали, продолжают того идиота читать. В Канзасе студентов по советским пропагандистским фильмикам обучают, через посольство в Вашингтоне полученными /"Военно-морской парад на Неве"/, а в Техасе - по советским учебникам /сам для корки хлеба записывал на маг: "Как вы относитесь к абстракционизму?" - "Я абстракционизм за искусство не считаю." - в учебнике грамматики. Вдвоем, с женой, на два голоса записывали, за ебаных 2 или 3 доллара в час - 23 доллара на двоих - а жрать-то надо, если меня в профессора без советского диплома не берут?!/.
      Но Западу начхать. Будут либеральные слависты с книжечкой в руках доказывать "либерализацию в Союзе". Сослужил Андрюша службу. Да и то - не носорога же Максимова за христианина почитать, когда его и читать-то невозможно, или -гундосые пророчества новоявленного пророка Сола! "Это уже крайности", для того же Запада, скажем.
      А то, что все почти поэты, представленные в данной Антологии - действительно ХРИСТИАНЕ /иные даже и некрещеные - меня не допустили 18-летнего Лешу Любегина крестить, без письменного разрешения родителей! Ну, сам окрестил. Отец Лев отпустит опять!/ - так это смотри в их текстах. Там "плавок Бога" - нет.

2

      Раз уж пошла такая пьянка, поговорим подробнее о певчих. Об опыте и, скажем, языке. Горячо любимый мной с юности Андрей Андреевич - фигура, безусловно самая колоритная в советской поэзии. И, хотя в последнем сборнике он обнаглел, печатая просто почеркушки и заготовки - ему дозволено. Сегодня же, правда, пришло письмо от Джона Боулта, на оборотной стороне совершенно маразматического зирокса из "Комсомольской правды" /от 11 окт 80/, "Поэтические встречи" с физиономией "бабомужа" /как его метко окрестил Охапкин - вспомним народное, написанное Л.Б.Петровой-Урицкой: "Ах тыны-тыны-тыны, / У старых Крымских вод, / Где женщино-мужчины / Заводят хоровод!", адресованное, правда, архитектору Сяве Титову, но вспомнившееся при виде хари Вознесенского - "антиголова" уже у него прорезалась, одним словом/. "Баллада спасения" из какого-то Ш.Нишкнианидзе, о каком-то профессоре Жордания /не родственник ли меньшевика?/, отдавшего свой спасательный жилет незнакомой девочке, которая теперь ездит в "Мустанге" и отчего погибшем. Слюняво и омерзительно до безобразия. Я так писал в 58-м году, за что меня Бродский, полагаю, и возненавидел. Ни себя, ни Вознесенского не привожу. Но мой-то "грех" хоть один Иосиф знает, а не многомиллионная аудитория "Комсомолки".
      Итак, 13 ноября, "День Вознесенского". День мрака, мрази и неудач. Жена дневник в сортире утопила, пришлось выковыривать, копируя Драгомощенку с клерками из "Зирокса" переругалась - какая им выгода каждую страничку по ОДНОМУ экземпляру делать?, меня менты захомутали /но отпустили/, у Мыши шемякинский чек в Университетском банке не приняли /но завтра обещали/, машину нельзя починить /но можно выбросить/, словом - "черная пятница" /несмотря что четверг/.
      Опять постранично. В стихотворении, эзоповым языком названным "Антверпен", Вознесенский говорит о "люмпен-интеллигенции", которая из гордости вместо инженеров пошла в дворники /и при этом "бородатая"/ - так смотри описание профессий в этих моих томах - о ком он пишет? О нас, но как и с "Купавинским шоссе" -действие перемещает в "Антверпен". Гениальный офортист Валя Левитин тоже свои петербуржские пейзажи называл "Антверпен", чтоб пройти худсовет в Лавке художника. Но он Антверпена не видел.
      Маменька Вознесенского, оказывается, "любит Блока и Сирина" /15/. Псевдоним Набокова, правда, Вознесенский не раскрыл - а кто такой "Сирин" - в России даже редакторы не знают.
      В "Mecce-04" идет речь о самоубийце, отравившемся газом, и опять - без указания "места". Месса, опять же. Правда, "04" - это, по-моему, телефон неотложки. Опять фига в кармане, эзопов язык.
      Драматург М.Рощин у него оперируется на сердце "хьюстонскими врачами". Всякую сволочь в Америку пускают, да еще оперируют: свобода. Тут же он поминает "небесного Михаила"-Архангела /81/, правда, странным звучит упоминание "бескорыстнейших рук земных" по отношению к хьюстонским врачам - или они советских лечат бесплатно? - я от остинских на 4-й день сбежал, увидевши счет! Сердце у меня -крепкое, так что инфаркта не было. А счет я так и не оплатил.
      Может быть, действительно "поэзия выше нравственности" /85/, цитируя Пушкина - Вяземскому? У Андрея это так. Может, и мне следовало бы мой счет Толстовскому фонду оплатить? А кто тогда антологию будет делать? Лев Толстой?
      Водит Вознесенского "по Зазеркалью" "Вергилий второй эмиграции". И в этом разбирается! А как там в Союзе, читатели? Это точно - третья эмиграция его водить не будет. Пьет, правда. Тот же Лимонов с Евтушенко.
      Призывает: "Не надо улиц переименовывать. / Постройте новые и назовите." /96/. Втуне призыв. См. мою статью /одну из/ о Льве Успенском. Но Вознесенскому можно.
      Оказывается, Андрея Андреевича приглашают и на прощальную парти сенатора Хьюберта Хэмфри! И никто ему, гостю страны Советов, на брюки не наблевал! /98/
     О родстве с Юзом Алешковским, Высоцким и Веничкой - говорит текст, посвященный Андрею Тарковскому /124/: "Блатные москворецкие дворы" с лагерными реалийками: "... главарь / на танцы шел со вшитою жемчужиной". Это цензоры проморгали - вживление бусинок в член, но я знаю по Марченко, вроде.
Текст же "Преображение" - ПОЛНОСТЬЮ перекликается с "Маскировкой" Юза Алешковского /читал? полагаю./ "Бабья революция воет в вытрезвителе". /На начало 60-х женские вытрезвители были только в Мурманске и Владивостоке, а сейчас, следственно, и в Москве?/ "Муж придет как выдоен... / Станем себе сами братья и мужья". "Я тебя, сестричка, полюбила в хмеле. ... Давай жить нарядно, словно две наяды, / купим нам фиалки..." "Что там пририсовано на стене "Трем витязям"?" "Чтобы в рот взяла я эту дрянь? Спасибо. / Я хочу быть женщиной. / Мальчика рожу." - Перифраз известного анекдота: "Мама, я никогда не забеременею... Но глотать эту гадость!" /127-128/
      Та же тема "безмужия" развивается и в тексте "Над омутом" /131-2/: "То ли мужик перевелся в округе? / Юбки упруги...", заканчивающемся сексуальным образом: "И, содрогнув, пробежит по удилищу / рыболовецкий трепет мужской." Там же и /см. статью мою к Лосеву/ поминается почти непристоем: "Бабушка, правда есть рыба БЕЛЬДЮГА?" /выделено мною/ "Дура, тащи!" - разговор бабушки с невинной внучкой.
      Может, действительно, что переменилось? А я и не знаю? За пять лет-то тут? Но нет - привожу я и письма Рейна, и Охапкина, и многих.
      Вознесенскому можно.
      И поминание "лагерной баланды" /153/, и "Словно ввели в христианство тебя, / роща, омытая будто язычница!" /165/, и "Завидую тебе, орел двуглавый..." /правда, в контексте: "тебе всегда есть с кем поговорить"/, и парижского кабака "Распутин", по аналогии с почвенником Валентином Распутиным /тоже из "левых"/ /183/.
      И рядом еще фамилии. Помимо признания того, что "черный том Ахматовой" на черном же рынке стоит чуть ли не "зарплаты инженера" /уже 100? в мое время было, максимум, 50 - не зарплата, а Ахматова. Пропили, вроде, с Чейгиным./ и тут еще поминается "сплошной Массивий Муравлев" /Василий Журавлев, "псевдоним" Анны Ахматовой - см. в 1-м томе "Поэты-лауреаты"/, и "Страною заново открыты / те, кто писали для "элит", но тут же поправляется, сугубо по-советски: ""Есть всенародная элита", /184-5/
      "Оттаивал, точно тоник" /190/, продающийся разве только в московских валютных магазинах и повсюду на Западе. Я не пью. Дорого. Жена воду с лимоном делает, поскольку клюква тут не та, парниковая, полагаю. /См. о клюквенном морсе у Сюзанны Масси/.
      "Мундук ты муж" /191/ - может, и по-якутски, но уж "Он мой", - говорит Олуу. / "Ух тебе", - говорит Олох." /196/ - это уже вполне по-русски а от перестановки букв смысл не меняется /ср. народное - Георг Отс - "Жора Уй"/, как и его классическое: "Каркнул ворон: - А на фига?" в рифме с "бугая" и т.д.
      Тут же эзоповые ссылочки на мясо, стоющее "7 р." на базаре /хоть и "мамонтовое"/ - советскому итээру и писателю это знакомо: Марина Соснора не в магазине телятину покупала, для обеда с Сюзанной, и почем - я знаю/.
      Характерно перечисление фамилий западных и русских /советских/ в одном ряду /за одним столом жрали, и не брезговали - см. статью о "ЦДЛ" Халифа, а любимый мною Фарли Моуэтт - общался не со мной, а со вполне советским Горышиным/. У Вознесенского же все в одной миске: "Ваксенов, Олби, Макгибин" /195/. Союз! И Лоуэлл, хоть меня и читал - не ко мне приезжал. А к Андрею. Переживем. Уй с ним.

      ... Отлучите его, к ебене матери, от церкви! Да не Андрея, а отца Иоанна! Чтоб так, на Западе, и не за деньги - расхваливать дешевку и БОГОХУЛЬНИКА, Андрея Андреевича, надо быть - или святым, или -идиотом. В святости отца архиепископа позвольте мне усомниться, а вот в другом...
     

      ... В той же Калифорнии, в Сан-Франциско, в Беркли - издает свои "левые" журнальчики и переводы малость стебанутый Джек Хиршман. "Каллигруны или Изопы /из зопы" и печатает их в Кришна Копи Центре, в издательстве "Слепая собака". Тиражом, по счастью, 300 штук. "ЧАЙКА -ПЛАВКИ БОГА" он перевел,
как "GULL - SMELTED GODS", /Господи, да это ж он "плавки" с "плавкой" перепутал!/ - что надо понимать - "расплавленные боги". Далеко не так похабственно-богохульственно, как у христианствующего Вознесенского. "Подлинно русского поэта", как называет его отец Иоанн. Наверно потому, что в нем "слышно веяние Логоса Божественного, смысла всех вещей". Даже Юлия - дурища Юлия - и та усекла, что в отличие от Иоанна /и от нее/, ее "тезка" пишет "бога" с маленькой буквовки! Она, почему-то, не заметила, что "стихи Вознесенского - своеобразное осуществление русского гуманизма". Как не заметил преосвященный Иоанн, КОГО он читает. Да и зачем замечать? Главное - это обмен культурными ценностями. То, что христиане в России - будь то ортодоскальные, католики, баптисты, иеговисты, пятидесятники -сидят по лагерям, и тщетно взывают к отцам Иоаннам всех наций - отцы общаются с "некоторыми писателями из Советского Союза". И говорят "о Ренессансе" - такая близкая, животрепещущая тема! Говорят с ПРОДАЖНОЙ СУКОЙ, даже не атеистом - атеиста, последовательного, еще можно уважать - говорят, и не брезгуют.
       Я брезгую. Брезгую сенильными пастырями, вроде отца Иоанна, брезгую принимать советских граждан - будь то писатели или экономисты, как брезгую во Христе юродствующими, имя всуе мусолящими - ЗДЕСЬ. Ибо в России - это подвиг. Подвиг веры - БЕЗ церкви, БЕЗ пастырей, БЕЗ Библии и Евангелия - веры просто в Христа и просто - в Добро.
      Вознесенский - в Христа не верит. Он верит в членский билет Союза Писателей, позволяющий ему навещать /за советские и ЗАПАДНЫЕ деньги/ прекраснодушных пастырей рода человеческого, не рискуя от них заработать по морде крестом наперсным. А общую тему всегда можно найти: о Ренессансе или гомосексуализме. И с Хиршманом и с архиепископом. Тошно, Юлинька, тошно!...

ВТИРАЖНЫХ ДЕЛ МАСТЕР

/ДЖИНСЫ И ИКОНЫ У А.ВОЗНЕСЕНСКОГО/

    Втирает очки Андрей Андреевич. Лихо втирает: архиебископа на дешевку купил, пролистал пастырь преклонный с сотню страниц - и на каждой Андрюшенька Боженьку поминает, иной раз даже с заглавной летеры!
      Пролистал эти страницы и я. Помимо говенных "переводов" из Микельанджело, столь восхитивших ренессансную душу /или похуже? Микельанджело-то ведь был, того, похоже, что однополым/ калифорнийского архипастыря, читаю:
        "Нужна хоть кому-нибудь исповедь,

         как богу, КОТОРОГО НЕТУ!" /92/
      Да ладно, нету и нету. Но уже:
   "Б" вдаль из-под ладони загляделася -
    как богоматерь, ждущая младенца."

 /96/ - отдает "Святой Блядью" Генделева - уж в летерах-то Вознесенский силен, равно и в значении их - недаром, через полдюжины страниц, видим: