"Песнь о любви и смерти корнета Мария Рильке" в переводе Кости
Азадовского тщетно ищу уже 17 лет. Приносил ее, раскопав откуда-то,
Гришка-слепой в 1964 году, и с тех пор - не могу забыть. И до, и
после читал я немало Рильке - и в переводах Сильман, слышал переводы
Петрова - но сразил меня один Азадовский.
Самого Костю встретил я в
том же 64-м, ночью, на Лиговке. Я шел с бабами и читал им на память
Бродского, он шел тоже, вроде, с бабами и говорил о своем приятеле
Бродском. Так и познакомились. Привел я его на Плехановскую к бывшей
своей /тогда еще не ставшей/ супруге, но вынужден был вскорости -
увести его обратно: за один вечер тезка предложил себя всем
наличествующим бабам и, вообще, вел себя как сексуальный маньяк. С
тех пор не видел его года до 68-го, когда встретил на Невском и
Портрет
Константина Азадовского работы Толика Белкина, 1976. Масло, холст? В
оригинале - синенький такой, страшновастенький. Слайд Белкина был
послан Половцу в "Панораму", где и утерян. Обычные дела. Поэтому
печатаю ч/б копию, что была в газете. Со статьей Аксенова, вроде. Но
где, все-таки, "Песнь"?
выпивали мы у него /было лето/ на
профессорской квартире на Желябова /во дворе, не доходя ДЛТ/. Костя был,
мягко говоря, циничен и рассказывал о своей работе в Интуристе, о гидшах,
которых подсовывают иносранью в койку, чтоб потом, сфотографировав,
шантажировать. К тому времени он вернулся из Карелии, куда был выслан за
что-то /за что, я так и не понял/, и пить с ним было не настолько приятно -
все время разговоры о том, где бы раздобыть девочек - а не о стихах, что я
его больше не видел аж до 74-го. В 74-м он заявился на выставку "23-х" у
меня дома, где, вероятно, и познакомился с Белкиным. Помимо - читал очень
неплохие стихи, но дать их для антологии - отказывался.
По поэтике - даже в переводе Рильке - принадлежал он к группе Бродского,
которая году к 67-му мне уже обрыдла, поэтому особого интереса тезка во мне
не вызывал. Да еще его вечная сексуальная озабоченность и какой-то ущербный
цинизм - так что, когда я тут узнал, что его повязали - я не очень и
удивился. Пришили ему героин и девочек - где он мог разжиться героином в
России - я не знаю /ну, планчик там, за который посадили талантливого
художника Володю Гооза, или там колеса, ширево - это еще понятно, но
героин?/, насчет девочек же - за это можно пересажать ВСЕХ поэтов, вычетом
одного-двух гомосексуалистов. Якобы, он девочек под героин пользовал, чтоб
они расслаблялись - но зачем на них такое добро переводить, когда они и под
бормотуху охотно ложатся, да и так - мне трудно понять. Судя по всему, дело
шитое.
На Западе поднялась очередная, средней вонючести, кампания против посадки
очередного переводчика и поэта, знали его многие, и хорошо - даже Аксенов,
вроде, чем-то разродился, но я все эти протесты больше не читаю: написаны
они под копирку - что о Косте, что о Сахарове-Копелеве-еврейских
диссидентах-украинских и прочих, и прочих... Пишут языком из той же
сукноваляльни, что и в Союзе. Читать - можно и не читать, так, посмотреть
заголовок: кого? А за что, и как - это и так понятно.
Косте от всей души сочувствую, но даже "Песни" этой у меня нет... Ему, я
полагаю, было бы не безразлично. И мне тоже. Но где, где? Всех уже обспрошал...
А Костя - сидит.
КОЗЫРЕВ
2-й
Алексей Александрович Козырев, брат
астронома /Николая/ - который открыл вулканы на Луне, и что Земля имеет
форму не геоида, а кардиоида, и вообще, говорят, сделал один больше
открытий, чем все советская астрономия за 40 лет - так вот, Алексей ничего
не открывал. Однако, сидел, как и брат. О брате пишет Солженицын в
"Архипелаге", о том, как в камере ему по ошибке дали астрономический
справочник и спохватившись, отобрали, но цифры Козырев уже запомнил и
продолжал делать открытия.
С обоими братьями меня познакомил
Охапкин, со старшим Козыревым, астрономом, я виделся один только раз, в
Комарово - высокий, лысоватый, в свитере - каждый день он отмахивал на лыжах
сколько-то там километров, чтоб поправить здоровье от лагерной язвы -
дисциплина, суровость - с ним мы говорили за Хлебникова, я его вербовал
расшифровывать "Доски судеб".
А с младшим братом, среднего роста,
полноватым живчиком, Алексеем, мы и подружились. Попервоначалу, проведя
целый день в Павловском парке в реминисценциях и разговорах, а также чтении
стихов - я был сражен наповал. Году это было в 70-м и на протяжении
последующих пяти лет - я слышал те же стихи, в артистизированном исполнении
Алексея - при каждой встрече. Ссылался он и на то, что его "Мадам Бовари"
очень понравилось Ахматовой. Не знаю, но думаю, что и Ахматова бы озверела,
если б он читал ей их 5 лет подряд.
А больше читать ему было нечего. На
свои полвека с погоном - написал он где-то с дюжину, или две, стихотворений.
Каковые и читал при каждом удобном случае. Случаев представлялось много,
поскольку, имея со своей второй женой Марьяной Козыревой /которая писала
пьесы и печатает прозу/ и сыном Кириллом - уютную квартирку где-то в Купчино,
которую они оба, последние 5 лет, стремились превратить в "салон".
Чрезвычайно милы и гостеприимны были оба, но в людях - фантастически
неразборчивы. Приглашали, кого ни попадя, потом спохватывались - не то
сперли там что-то, не то, не помню, другие какие-то неприятности - словом,
стопроцентный русский дворянский дом конца прошлого века - с суфражистками и
террористами, поэтами и чорт знает, кем.
Где-то очень традиционную пару
представляли Алексей и Марьяна. И не играли они, а просто - оба два - были
обломками той еще эпохи, чем и привлекали нас, и меня в том числе. Жива еще
интеллигенция в России. И отсидевшая /у Марьяны -отец/, а всё либеральная!
Нестеровский, Синявин, АБ Иванов - словом, все, кого выставлял за дверь я -
принимались у них.
Но говорить с ними было чрезвычайно
приятно. Я не говорю за стол - для дорогих гостей металось из печи все, что
было. И выпивали мы, и беседовали - и было о чем! - и было уютно, покойно и
ностальгически-сладостно. В конце же вечера, по просьбе или без, Алексей
обязательно вставал в позу, откидывал воображаемые длинные волосы и читал
"Мадам Бовари":
Блестит Большая
Медведица,
Фонтаны и фонари.
Нельзя ли к вам присоседиться,
Под ручку с мадам Бовари?
Если не переврал там чего. Алексей был мил, как семейный альбом прошлого
века. И стихи были такие же. Марьяна занималась литературой более серьезно -
пьеса там о Бенвенуто Челлини, или проза, что в "Эхе" печатается, но ни ее,
ни его текстов я не сохранил. Выбрал вот, из имеющегося у Левина сборника в
20 страничек три наиболее характерные текста - и ша.
Но без таких людей, как Алексей и
Марьяна Козыревы - литература наших дней в Ленинграде - немыслима. Они -
среда /что не означает посредственности/. Люди они.
ТРИ ТЕКСТА АЛЕКСЕЯ КОЗЫРЕВА
ОБНАЖЕННАЯ
Вот платьице и
слетело.
А я не успел помочь.
Как это притихшее тело
Похоже на белую ночь.
Я вспомнил картину
Гойи,
Где блики сходят с ума,
Где всё - наизнанку, другое,
Светом прикинулась тьма.
Раскосые груди так
робки,
Что могут всем рискнуть.
Природа смутилась и в скобки
Поставила самую суть.
Симптомы болезни:
"Голова бывает полна мыслей, мысли текут
быстро, иногда наскакивают одна на
другую
/скачка идей/, речь быстрая, захлебываю-
щаяся."
Популярная Медицинская Энциклопедия,
Москва, 1961, стр. 575.
FUGA IDEARUM
(сонет)
Упорно ходят слухи,
что комета
В пути из Петербурга в Ленинград.
Монашенкой она переодета,
Стараясь скрыть огонь и черный смрад.
Представь, на
новогодний маскарад
Метель влетает в полумаске лета
И нагишом... Ну рад, или не рад -
Пора, мы едем, подана карета.
Ты, что, уже и нас не
узнаёшь?
Я - Путаница, сонная царевна,
Ты - мой жених, колючий серый Еж.
Свечей венчальных
только не найду.
Их кто-то сжег. Не Анна ли Андревна
На той страстной, в тринадцатом году?
КОЗЫРЕВ
1-Й
Астроном Николай Александрович
Козырев не единожды поминается в последнем сборнике Вознесенского "Витражных
дел мастер" /М., СП, 1980/. Помимо посвященного ему текста /так себе/ на
стр.131 /о пространстве - времени/, есть еще более характерный текст,
который уместно процитировать:
Есть русская
интеллигенция.
Вы думали - нет? Есть.
Не масса индифферентная,
а совесть страны и честь.
..................................
"Нет пророков в своем отечестве"
Не уважаю лесть.
Есть пороки в моем отечестве,
зато и пророки есть.
Такие, как вне коррозии,
ноздрей петербуржской вздет,
Николай Александрович Козырев -
небесный интеллигент.
Он не замечает карманников.
Явился он в мир стереть
второй закон термодинамики
и с ним тепловую смерть.
Когда он читает лекции,
над кафедрой, бритый весь -
он истой интеллигенции
указующий в небо перст.
..................................
/стр.40/
Правда? Правда. Тиражом 150 000 экземпляров. Только... помянутый Козырев -
встречается и у Солженицына, в "Архипелаге ГУЛАГ". О том, как не давали
астроному книжек - математических и по специальности /чтоб еще и этим
помучить/, но однажды - дали. Ошиблись. Через сутки отобрали, но формулы уже
были - в голове.
Об этом Андрей Вознесенский не пишет.
Он проявляет недюжинную храбрость, поминая в 80-м опального в 30-е-40-е
астронома. Он говорит о чести и совести. Поминает "карманников" /которые
тоже повывелись - уже в 50-х: красть-то - у кого, и что? Последнего, верно,
карманника я встретил на Пряжке, в 60-м, когда я косил от армии. Паша
Смольников имел 20 лет стажа и ни свободного сантиметра на теле от
татуировки. Мы его звали "Третьяковской галлереей" и от дурдомовской тоски -
заставляли раздеваться. Он и меня научил, я потом у санитаров перманентно
папиросы физдил - левой ручкой отвлекаешь а правой - в карман! Курить-то
давали ШЕСТЬ папиросок в день, а я и сейчас курю 60 честерфильдин, как Джемс
Бонд в "Live and let die".../ Но Вознесенский в дурдоме не был. Как и в
лагере.
Он этого - "не замечает".
За что и платят, голубчику.
А Козырева Николая Александровича я знал, хотя и побаивался. Дружил с ним
Охапкин. И кстати, Бродский в 62-м, когда я устраивал его вечер через
секретаря Обкома ВЛКСМ Вадима Чурбанова - вечер предполагался в
университете, с обсуждением - назвал в оппоненты Н.А.Козырева. Тоже знал,
значит? Вот так-то...