Этот перевод Кости Азадовского, поминавшийся в томе 4А, я и разыскивал на протяжении 22-х лет. Естественно, нашел.
От перевода этого мы тогда забалдели с Гришкой-слепым /Ковалевым/. И тщился я, равно как и стихи, получить его от Кости перед отъездом. Но он чего-то тянул, мялся, я так и не понял. Теперь вот, через американскую подругу, получил. Читаю - и впечатление ТО ЖЕ. Значит, стоило искать.
Но в первую очередь оценил его - Гришка.

А он никогда не ошибался.

Вот перевод.

 

Р.М.РИЛЬКЕ


ПЕСНЬ О ЛЮБВИ И СМЕРТИ КОРНЕТА КРИСТОФА РИЛЬКЕ *
 

 

__________________________

* Перевод выполнен в 1963 году.

 

"... 24 ноября 1663 года Отто фон Рильке, владелец поместий Лангенау, Грёнитц и Цигра, был пожалован имением Линда, доставшимся ему по наследству от его убитого в Венгрии брата Кристофа; однако ему пришлось подписать реверс, по которому владение леном объявлялось недействительным в случае, если возвратится его брат Кристоф (погибший, согласно полученному свидетельству о смерти, корнетом в эскадроне барона фон Пированс импер. австр. Гейстерского кавалерийского полка)..."
 

День и ночь в седле, день и ночь в седле, день и ночь.

В седле, в седле.
И тоска стала такой огромной, а храбрость - хрупкой. Нет больше гор, и совсем нет деревьев. Все жмется к земле. Чужие хижины, изнемогая от жажды, согнулись над высохшими источниками. Ни одной башни. И все та же картина. Это слишком мало для глаз. Лишь ночью иногда кажется, что узнаешь дорогу. Не проходим ли мы по ночам обратно тот путь, который с таким трудом одолевали под чужим солнцем? Возможно. Здесь тяжелое солнце, как у нас в разгар лета. Но летом мы простились. Одежды женщин долго светились в зелени. А потом мы долго ехали. Значит, теперь уже осень. По крайней мере, там, где печальные женщины еще помнят о нас.

 

--------


Лангенау откидывается в седле и произносит: "Господин маркиз"... Его сосед, маленький изящный француз, сначала три дня говорил и смеялся. Но больше ему не о чем вспоминать. Он словно ребенок, которого клонит ко сну. Пыль липнет к изящному белому кружеву его воротника; он не замечает этого. Он медленно поникает в своем бархатном седле.
Но Лангенау улыбается и говорит: "Какие удивительные у вас глаза, господин маркиз. Вы, наверно, похожи на вашу мать" - И тогда расцветает маленький француз, и отряхивает свой воротник, и - воскресает.
 

--------

 

Кто-то рассказывает о своей матери. Должно быть, немец, Медленно и верно он расставляет слова. Как девушка, плетущая венок, задумчиво подносит цветок к цветку, еще не зная, что получится: так он соединяет слова. К радости? Или к печали? Все слушают. Даже плевать перестали. Ведь здесь одни господа, они-то умеют держать себя как подобает. А кто из них не знает немецкого, тот все понимает сразу, улавливает отдельные слова: "По вечерам...", "Был ребенком..."
 

--------

 

И все они сейчас близки друг другу, эти господа из Франция и Бургундии, из Нидерландов и долин Каринтии, из богемских замков и от императора Леопольда. Ибо то, что рассказывает один, испытали все и именно так. Как будто на свете только одна мать...

 

--------


Так они въезжают в вечер, в неведомый вечер. Они опять молчат, но они несут в себе эти светлые слова. Маркиз снимает шлем. У него мягкие темные волосы, и когда он наклоняет голову, они, как у женщины, рассыпаются по его плечам. Теперь и Лангенау видит: вдали что-то темнеет, стройно возвышаясь в сиянии. Одинокая полуразрушенная колонна. И позднее, когда она уже давно позади, он догадывается, что это была Мадонна.

 

--------

 
Бивачный огонь. Они сидят вокруг него и ждут. Ждут, чтобы кто-нибудь запел. Но они слишком устали. Красный отсвет тяжел. Он ложится на пыльные сапоги. Он доползает до колен, он заглядывает в сложенные руки. Но у него нет крыльев. Лица темны. Однако глаза у маленького француза загораются на мгновенье собственным светом. Он поцеловал маленькую розу, и теперь ей снова сохнуть у него на груди. Лангенау увидел это, потому что ему не спится. Он думает: у меня нет розы, нет. И начинает петь. Старую печальную песню, которую дома поют девушки на полях, осенью, когда жатва подходят к концу.
 

--------

 

Говорит маленький маркиз: "Вы очень молоды, юнкер?"
То ли с грустью, то ли с вызовом отвечает Лангенау: "Восемнадцать"
И они смолкают.
Потом француз спрашивает: "Ждет ли Вас дома невеста, юнкер?"
"А Вас?" спрашивает в ответ Лангенау.
"Она белокура как Вы".
И они снова молчат, пока немец не восклицает: "Так какого черта вы сидите тогда в седле и едете по этой ядовитой земле навстречу турецким псам?"
Маркиз улыбается. "Чтобы вернуться назад".
И Лангенау становится грустно. Он думает о белокурой девушке, с которой играл. Буйные игры. И ему хочется домой, всего на одно мгновенье, лишь настолько, сколько нужно, чтобы произнести слова: "Магдалина, за то, что я всегда был таким, прости меня!" "Был - каким?" думает юноша. - И они далеки.
 

--------

 

Однажды на рассвете показался всадник, за ним другой, четверо, десять. Огромные, в латах. За ними еще тысяча:
Войско.
Им надо расстаться.
"Возвращайтесь с Богом, маркиз". -

"Да хранит Вас Мария, юнкер".
И они не в силах разлучиться. Они вдруг стали друзьями, братьями. Еще многое должны они открыть друг другу; ведь они уже столько знают один о другом. Они медлят. А вокруг - суета и стук подков. Тогда стягивает маркиз огромную перчатку с правой руки. Он достает маленькую розу, обрывает у нее лепесток. Как будто разламывает, причащаясь, облатку.

"Она защитит Вас. Прощайте."
Лангенау удивлен. Он долго смотрит французу вслед. Затем прячет чужой лепесток под мундир. И лепесток то вздымается, то опускается на волнах его сердца. Сигнал рога. Он едет к войску, юнкер. Он грустно улыбается: его охраняет незнакомая дама.
 

--------

 

Целый день - обозы. От ярких красок, от брани и хохота слепнет земля. Пробегают пестрые мальчишки. Драки и крики. Проходят девушки в пурпуровых шляпах на развевающихся волосах. Манят. Словно кочующая ночь, идут наемники в черных латах. С жаром хватают девушек, разрывая им платья. Прижимают их к барабанам. И от сопротивления торопливых рук просыпаются барабаны, и, как в бреду, громыхают они, громыхают. - А по вечерам ему протягивают небывалые факелы: вино, искрящееся в железных касках. Вино? Или кровь? - Кто различит?
 

--------

 

Наконец перед ним Шпорк. Рядом с его белым конем возвышается граф. Его длинные волосы отливают сталью. Лангенау не спрашивает. Он узнает генерала, соскакивает с коня и кланяется в облаке пыли. В руках у него бумага: это - рекомендательное письмо к графу. Но тот приказывает: "Прочти мне эту мазню". И его губы не шевельнулись. Они нужны ему не для слов - только для ругани. Остальное доскажет его правая рука. Ну, хватит. И это видно по ней. Юнкер давно закончил читать. Голова у него идет кругом. Все заслоняет Шпорк. Даже небо исчезло. И вот произносит Шпорк, великий генерал:

"Корнет".

И это - много.
 

--------

 

Эскадрон отдыхает по ту сторону Раба. Лангенау выезжает один.

Равнина. Вечер. Обшивка седла просвечивает сквозь пыль. А потом взошла луна. Он понял это, взглянув на свои руки.

Он мечтает.
Но вдруг раздается крик.

Разрывается ночь,

и мечта исчезает, как сон.

То совсем не сова. Это просит помочь

единственный клен

в стороне:

Ко мне!
И он видит: привязано тело к стволу,

обнаженная женщина рвется во мглу.

Молодая, в крови и грязи,

умоляет: Спаси!
 

И спрыгнув на землю - в зеленый мрак,
он горячие путы рвет,
и видит пламя в ее глазах
и оскаленный рот.
 

Ей смешно?
 

И он чувствует страх.
И, вскочив на коня,
он уносится в ночь, с бечевою кровавой в руках.
 

--------

 

Глубоко задумавшись, Лангенау пишет письмо. Медленно выводит он большими суровыми ровными буквами:

            "Моя милая мама,
        гордитесь мной: Я несу знамя,
        не тревожьтесь: Я несу знамя,
        любите меня: Я несу знамя - "
Затем он прячет письмо за пазуху, в самое потаенное место на груди, рядом с лепестком розы. И думает: скоро оно тоже будет благоухать. И думает: может, кто-нибудь однажды найдет его. И думает...; ибо враг близко.
 

--------

 

Они проезжают над телом убитого крестьянина. У него широко раскрыты глаза, и что-то отражается в них: не небо. Потом завыли собаки. Значит, неподалеку деревня. Наконец-то! Высоко над хижинами вздымается каменный замок. Широкий мост опускается им навстречу. Настежь распахиваются ворота. Громко приветствует их рог. Вслушайся: грохот, звон оружия и лай собак. Конское ржание во дворе, удары подков и крики.
 

--------

 

Отдых! Хоть раз быть гостем. Не вечно же утолять свои желанья чем придется. Не вечно же грабить и с бою брать. Хоть раз довериться другим и знать: все, что происходит, - благо. Ведь и отвага должна хоть раз обрести покой и покориться себе самой на шелковом вышитом покрывале. Не быть солдатом, снять доспех из стали. Распустить себе волосы хоть на миг и носить широкий открытый воротник, и покоиться в шелковых креслах спальни, и быть таким до кончиков пальцев, выходя из купальни. И вновь узнать, что такое женщины. Каковы одетые в голубое и что могут белые: изгиб их рук и их поющий смех, когда белокурые пажи подносят великолепные чаши, тяжелые - от сочных плодов.
 

--------

 

Сначала был обед. Но обернулось пиром, никто не помнит, почему и как. Огни метались, голоса сливались, и глухая песнь звучала, звучала в такт стеклу и блеску глаз; и наконец мелодия прорвалась, и несдержимо пляска началась. И увлекла с собою всех. Как будто море в залах бушевало, о повстречаться и найтись средь зала, и разойтись, и вновь столкнуться где-то, и плыть во мрак, и слепнуть вновь от света, и все кружить и виться в ветре лета, которые в платьях теплых женщин скрыт.

Из темных вин и тысяч роз струит хмельная полночь, пенясь и искрясь.
 

--------

 

И лишь один стоит, не шевелясь. И он молчит, смущенно наблюдая, и он поник, как будто ожидая, когда наступит пробужденья миг. Ведь лишь во снах случается подчас с такими женщинами пировать так смело; любой наклон их тела точно складка, украдкой падающая на атлас. Из серебра бесед они досуг слагают, их рук - взгляни! - певуч и плавен взмах, и кажется тебе - они в садах, недостижимых для тебя, впотьмах невидимые лепестки срывают. И ты мечтаешь: о, украситься, наконец, розами, и испытать иное блаженство, и заслужить венец для своего пустынного чела.
 

--------

 

Один из них, облаченный в белый шелк, понимает, что не может проснуться; ибо он не спит - он заворожен явью. И робко погружается он в сновиденье, и стоит в парке, одиноко в черном парке. А вдалеке пир. И обманчивый свет. И ночь, что его обступает, прохладна. И он спрашивает склоненную к нему женщину:

"Ты - ночь ?"
Она улыбается.
И тогда он стыдится своего белого платья.
И хочет быть сейчас далеко, одинокий и одетый в латы.
С головы до ног.
 

--------

 

"Разве ты забыл, что ты сегодня мой паж? Ты покидаешь меня? Куда же ты? Ты ведь в белом - я вправе распоряжаться тобой - "
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -  - -

"Или ты тоскуешь о своем грубом мундире?"

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -  - -

"Зябнешь? - Скучаешь по дому?"
Графиня усмехается.
Нет. Но все оттого, что детство упало вдруг с его плеч, словно мягкое темное платье. Кто взял его? "Ты?" - спрашивает он и не
узнает своего голоса. "Ты!"
И больше нет на нем ничего. И он обнажен как святой. Светлый и стройный.

 

--------

 
Медленно погружается замок во тьму. Все изнемогают: от усталости, любви или вина. После пустых и бесконечно долгих походных ночей: кровати. Широкие дубовые кровати. Здесь и молится совсем иначе, чем в грязной рытвине на дороге, где чувствуешь себя как в могиле, когда желаешь заснуть.

"Господи, да будет воля Твоя!"

Короче молитва в кровати.

Зато искренней.
 

--------

 

В башенном покое темно.
Но улыбками они освещают друг другу лица. Они находят один другого наощупь, как слепые дверь. Почти как дети, которым страшно ночью, прижимаются они телом к телу. И все-таки они не боятся. Ведь ничего им не угрожает: ни Вчера , ни Завтра. Ибо время рухнуло. И они цветут на его развалинах.

Он не спрашивает: "Кто твой супруг?"

Она не спрашивает: "Как твое имя?"
Они встретились, чтобы быть друг для друга новым началом.

И сотни новых имен даст каждый из них другому и вновь их отнимет - неслышно, как вынимают серьги.
 

--------

 

В передней свешивается с кресла портупея, мундир и плащ корнета. Его перчатки лежат на полу. Его знамя стоит отвесно, прислоненное к оконной раме. Оно - черное и стройное. За окном неистовствует гроза, разрубая ночь на куски, белые и черные. Лунный свет пробегает как длинная молния, и неподвижное знамя отбрасывает тревожные тени. Оно дремлет.

 

--------

 
Распахнулось окно? Или гроза ворвалась в замок? Кто хлопает дверьми? Кто идет по комнатам? Все равно. Кто бы там ни был. Он не попадет в тот покой на башне. Как будто за сотней дверей этот огромный сон, что объединил сейчас двух людей, объединил как одна мать или одна смерть.
 

--------

 

Уже утро? Что за солнце восходит? Какое огромное солнце. Неужели птицы? Всюду слышатся их голоса.

Яркий свет, но это не день. Громкий шум, но это не птичьи голоса.

Это балки пылают. Это окна кричат. И, красные, они кричат врагам, которые стоят снаружи на мерцающей земле, кричат: пожар.

И с заспанными мятыми лицами все мечутся полувооруженные, полунагие из покоя в покой, с этажа на этаж, и ищут лестницу.

И рога во дворе бормочут, задыхаясь:

Сбор, сбор!

И дрожь барабанов.
 

--------

 

Только знамени нет среди них.

Крики: Корнет!
Лошади бьются, молитвы и гвалт,

проклятья: Корнет!

Лязг и бряцанье, приказ и сигнал;

молчанье: Корнет!

Снова и снова: Корнет!

И стремглав из ворот понесло верховых.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -  - -

Только знамени нет среди них.
 

--------

 

Он бежит, обгоняя бегущее пламя, все быстрей и быстрей в нарастающем гаме, вдоль горящих дверей, что сомкнулись рядами, вырывается он из гудящего зданья. Он несет на руках своих бережно знамя, словно бледную женщину без сознанья. Он находит коня и летит, словно крик: ото всех и над всеми и прочь от своих. Но, очнувшись, колышется знамя над ним, никогда оно не было прежде таким. И они узнают, устремляясь вперед, свое знамя, которое гордо плывет, и узнают белокурого юношу, который мчится без шлема...
Но оно неожиданно рвется из рук, начинает расти, полыхает и

вдруг становится огромным и багровым...
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -  - -

Среди врагов пылает их знамя, и они несутся вослед за ним.
 

--------

 

Лангенау окружен врагами, но он совсем один. Ужас очертил вокруг него кольцо, и он находится в середине его под своим медленно догорающим знаменем.
Лениво, почти задумчиво, он оглядывается. Перед ним много чужого, пестрого. Сады - вспоминает он и улыбается.
Но вот он чувствует: его ловят глазами, - видит людей и понимает, что это языческие псы; и направляет коня в их гущу.
И когда враги смыкаются у него за спиной, это снова - сады, а шестнадцать кривых клинков, что взлетают над его головой, луч за лучом, это снова - пир.
Смех воды в фонтанах.
 

--------

 

Мундир сгорел в замке, а с ним письмо и розовый лепесток от незнакомой дамы.
Наступившей весной (она была печальной и пасмурной) курьер барона фон Пировано медленно въехал в Лангенау. Он увидел, как заплакала старая женщина.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга