Воспоминанья о прошлом и сегодняшний автор разделены рубежом тысячеле­тия, поэтому тут можно говорить о раздвоении личности не менее чем о разделении времен и миров. Раньше, при всем утопизме и детски-советском сознании, время легко обращалось в пространство. Если завтрашний день частично был (а частично казался) известным и логически вытекающим (из пункта А по чугунной трубе и судьбе), то вчерашний и вовсе застывал монументом.

 

Но вот – как по учебнику – сработала теория систем и катастроф, процесс пошел в «перёд», в глубокую вагину и бесконечно черную дыру. Теперь Время это блуждающая (с ускорением блуда) точка, пульсар, оставляющий реактивный след космического мусора и аннигиляционных вспышек.

 

Впрочем, мы всё еще способны смягчить распад литературой, и это обнадеживает.

 

Утопизм и реализм в менталитете сов-эпохи это репрессивная мораль и внутренние виртуальные миры – классика двойного сознания, гнойник фрейдомарксизма. Что с одной стороны подвигало на «всячное» творчество, а с другой – отрывало от жизни, надувало головной романтизм-утопизм. Подавленный секс плох и подавно, хотя и не худ для худ-сублимации. Как вспомнишь, сколько юнейших ошибок, надуманных страхов, невосполнимых потерь на тучных полях спермотока и амурного гона…  (Не менее чем на всех остальных!). А подростковая сексуальность это страш­ная сила, страдания от нее были ужасны: не раз приходилось заявлять, что не сделал домашнего за­дания, потому что не мог по известной причине (причинного места) выйти с места к доске. А беспоч­венный апофеоз пубертатных влюбленностей?!. В самую красивую девочку класса, конечно, с одновременной же ненавистью за ее недоступность… Однажды наш класс отправился на флюорографию: мы стояли в плотной очереди и одна, уже осознавшая в себе самку, девчонка тесно прижалась ко мне бедром и стала тереться, разглагольствуя притом о чем-то духовном… Чудовищность ситуа­ции заключалась в возможной «потере лица»: рядом – как стрелы в колчане – Соц-Коллектив – учителя и отличники, смехачи-стукачи, обидчики и дебильные двоечники, хули­ганы с рабочей окраины (будущие насельники шконок) и субтильные очкастые «воблины» (будущие мегеры и профсоюз­ные лидерши). Липкий страх перед насмешками Коллек­тива превышал все «потно-потентные» наслаждения. Казус состоял еще в том, что девчонка была уже мною записана в ряд «так-себе-девочек», то бишь не соответствовала претензиям подросткового, романтически-бредового мира.

 

И сё лишь малый случай из сотен подобных: сейчас даже трудно понять те упертые недооценки и упущенные возможности. Ох, дурачина!..  Опять же, суть не в самих упущениях (кое-что таки удалось наверстать! [1]), а в философии обиды на мир, в противоборстве с  реаль­ностью, в упорном нежелании знать ее, суку негодную, в бунте-протесте, за­мешанном на книжных дрожжах.

 

Да, и солнце и страна тогда были гораздо краснее, а мы и трава – зеленее… Но вот рухнула коллективистская башня имени Гегемона, а лучше почему-то не стало: все вернулось в биомагму, в толпу – от стаи до стада. Это как сравнивать, что хуже: мучиться жаждой, или когда пописать не дают? Толпа организуется лишь в тоталитарном виде и выбирать из двух зол не приходится.

 

Золотой век допотопных утопий, демо-Эдем, где мирно соседствуют волк и ягненок, это жизнь до или после отеческой жизни. Но при желании ведь можно понять и проблемы гомо элитуса. Любого периода. Вот сегодня, представьте, вы где-то с глянцевой «б», сидя на углеводородной трубе, починяете примус или где-нибудь у дивных Мальдивов повышаете уровень глубокого дайвинга, а в прошлом у вас, и вокруг ­– в пространстве прописки, мутит воду, пищит и тоскливо маячит отчаянно-неискоренимый «совок»… 

 

Все же нынешний мир животного «чистогана» доступней и проще, снисходи­тельнее к человеку: он не предъявляет непомерных духовных претензий и тем избавляет от излишнего «достопрустофрейдизма». А вот печоринско-байронический «ндрав» (с присадками из «Атоса», «Оцеолы, вождя семинолов» и сорвиголов Буссенара) уже с четвертого класса общеобразовательной школы… это не лучшее проявление шестидесятничества. И далее, на этой идейной индейской платформе, в сознаньи (моем) произошел «естественный» переход от ирокезов и арамисов к рок-культуре и хипстерству, а затем – к андеграунду и формализму [2]. Сегодняшний виртуализм совершенно иной – объективно-тех­нический; извращая и симулируя, он не обманывает, т.к. не противоречит ре­альности, а, напротив, продуцирует оную.

 

Здесь особую значимость обретают постмодернистские (ПМ) изощренья гурманов, обожравшихся знанием до рвотных рефлексов. Все связано со всем, можно доказать что угодно и любой факт превратить в симулякр… И по-своему это выглядит весело: в области «чистой» игры богемной тусни да в приколах сервисных журналистов.

 

Но не так уж все это и ново: обыкновенный циклизм. Не случайно декадентский Веймар закончился национал-социализмом, а отечественный символизм – соцреализмом. Срединное концепт-состояние мерцает где-то между безопасным «филоложеством» а la Сорокин / Курицын / Кеслер и «зомбирующей» пиар-пропагандой. Это супергиперборейские сверхэпохальные пупер-открытия Мулдашева, Барашкова-Асова, В. Демина, Г. Гриневича, Ю. Петухова, Ю. Шилова, Ю. Хлесткова и массы других фоменковствующих в Велесе адептов ПМ. Голем как голем: виевы веки, налитой третий глаз, шаловливая шамбала в штанах… нац-инсталляция зураб-шемякинских социальных кошмаров.

Неизбежный результат системной логики: маргинальный элемент становится центральным (и наоборот); например, гипотетическая этимология – историческим, временно зашифрованным фактом, надуманная гипотеза – руководством к действию и способом деления на своих и чужих, вчерашний мистик и диссидент – функционером и цензором, вершителем чьих-то судеб. Зерно «чистой» игры и науки чревато неизведанным будущим, но кюри и эйнштейны не предполагают хиросим и чернобылей. Рассужденья о том, что Хозяин мог стать дьяконом Джугашвили, а Фюрер – аббатом или мазилой Шикльгрубером, не учитывают реальных контекстов: и искусство тех лет и духовный уровень семинарии уже были порчены скептицизмом-релятивизмом. Усталость от собственного безверия и цинизма (которые – типичный перенос – инкриминируются Эпохе, Другому) приводит к вере в полезный Абсурд.

 

Скепсис, как деньги – хороший слуга, но плохой хозяин; ирония без самоиронии превращается в профессиональный хлыст для тех, кто не с нами. Взлетевший наверх всегда унижает. И смена исторических «волн» не отменяет волнений. Глупая власть так дуростью захлестнет, что и последний дурак поумнеет. А от умной свое горе: тут всегда большинство в дураках. Единственной «соломинкой утопающих» по-прежнему остается античная калокагатия – чувство меры, вкус и пайдейя. Конечно, это туманное, «хлипкое», субъективное чувство. На нем не построишь серьезных программ и не добьешься чувствительных результатов; гораздо приятней и проще соскользнуть к каким-то более действенным методам. Это также понятно, как и неотвратимо. Что бы собой представлял мир, если б каждый человек сочетал в одном лице Поля Валери, Мацуо Басё и Павла Флоренского? Как говорил незабвенный солдат Швейк, воспитанные люди еще скорей передрались бы. Так что остановимся на умеренном пожилом скептицизме с потаенной детской надеждой…

 

……………………

 

Я – вечный газооператор, ветеран «Второй культуры», норман-мейлеровский «белый негр» на полях. И от  афроамеромузона, меня… скажем так, распирает, зажигает и гасит. Здесь суть не в народах и странах, и вообще не в пространстве. А термин «газ», между прочим, происходит от германского «гейст», дух. «Оператор» это также название моего любимого спиричуэла. Для меня «Operator» (и – шире – весь лучший блюз и джаз) – высшая медитация с сумасшедшим драйвом во славу Оператора Мира. Кто не знал подобных – с пьяной русско-жиганской слезой – чувственных медитаций, тот, по-моему, и не жил.

 

Бывало в начале туманных семидесятых не токмо грустно-безнадежно, но и довольно весело (свет, ведь, во тьме светит), как в дионисийских «акциях». Чего стоил (в 70-е) один ночной session с польскими «Скальдами» – наш Вудсток! В повести Рекшана («Кайф») о нем мало, да он немного и видел – не считая собственного выхода, основную часть ночи провел за сценой, хлеща «ханку» с холёными ляхами. Я, будучи самым длиннопатловым, предельной хохмы ради нацепил красную повязку дружинника и с гротесково-чекистским видом сел лицом к залу, в котором собиралась публика, по прикидам (модам тех лет) также не хилая.

 

Помню, пару раз приезжали к нам в Питер хипы из Москвы и Прибалтики – меряться «хайрами», но, не дойдя до меня метров тридцать, позорно разворачивались и исчезали. Но равного себе (спортивный подвиг был, понятно, не в том, чтоб отрастить, а в том, чтоб, отрастив, физически выжить, не попав под зачистки) я обнаружил случайно в соседнем подъезде. Мы стали встречаться – покурить-покалякать (о делах наших роковых) летними ночами на пустынной улице, на углу клуба фабрики «Большевичка». Местный мент кружил вокруг квартала на мотоцикле, по-интеллигентному уговаривая нас разойтись. И обычно мы интеллигентно же соглашались, заботясь прежде всего о психоустойчивости блюстителя строя, ведь для нетренированного взгляда картинка двуглавого «хайра», поднятого порывом сильного ветра, могла показаться чересчур угрожающей. Впрочем, моего приятеля ждала уже скорая обнулевка в военкомате, а я, как профессионал, добившийся всех мыслимых виртуальных наград, в свое время остриг себя сам и ушел из «большого спорта».   

 

В 70-е рок-культура вроде бы за «железным занавесом», но все новинки мы знали [3]. (А догадываетесь, какой выбор был в магазинах?..). Все эти гастрономические гурман-наркоман переходы от Дилана к Гиллану, от Андерсона к Эмерсону на квартирных «listenings»… У Коли Васина проходили регулярные прослушивания [4] и иногда можно было поживиться чем-то специфическим, но редко: Коля «праздновал» исключительно битлов и Элвиса, а от любой иной музыки («стариков», будь то Моцарт или Клиффорд Браун – Sic!) у него возникала культурная изжога. По воскресеньям устраивались многопрофильные концерты в одном из ДК (с акцентом на питерский свинг). Регулярно приезжали Алексей Козлов с «Арсеналом» и продвинутые прибалты (помню, Дар на концерте, куда я его затащил, прослезился от соло Чекасина на дудочках)… В слякотное (во всех смыслах) время Фейертаг с джаз-клубом «Квадрат» проводил международный фестиваль «Осенние ритмы»… [5]

 

Да, давненько это было, когда Рекшан и не мечтал о литературной карьере, а будущие поэты-декаденты, дети советски-успешных родителей, строем ходили во Дворец пионеров, где их по-тихому учили дерзать… [6] Тогда еще Башлачев с Янкой были примерными подростками, а гладенький Боря еще не слышал песен Сергея Журавлева и сдавал школьные экзамены строгой аккуратистке Асе Львовне…

 

Еще не спекся Джим Моррисон, когда я использовал его шаманский (индейский) мотив в своей авангардной «Военкоматской сказке»; и когда читал в компаниях (перемежая текст напевом), эффект был заметен… (все это задолго до кикиморошества Пригова и Мамонова).

 

Притом, что совсем не случайно взял я себе «погоняло» Непруха, на Господа все ж не грешил: Он меня от главного оборонял. Несколько случаев вполне могли закончиться и моргом, и нарами, и психушкой, и суицидом.

 

Дважды меня, тогда «волосатика», жесточайшим образом избивали, но – если не считать сдвига шейных позвонков и изогнутой носовой перегородки – я легко отделывался. Кровавый «арбуз» заживал  как на собаке и вновь был готов к подвигам.

 

Однажды, на темном пустыре в Купчино нарисовалась картинка джеклондоновской волчьей погони. За мной увязались двое «откинувшихся с зоны» бритоголовых (брахикранов по жизни). И – догнали. Неожиданно остро почувствовалась дикая красота ночного Космоса – зима, звездное небо, редкие бездушные огоньки домов-кораблей… Дальний посвист-отзыв в ответ на зазывное «Пацаны!» пробудил и во мне что-то праотцовски дремучее. Спасла звериная интуиция – вовремя бросился первому урке под ноги, и пока они, бестолково матерясь, поднимались, свинтил в океан питерской ночи.

 

Еще как минимум дважды меня запросто могли прирезать – в Эстонии и в Азербайджане где-то в 1971-м, а в 72-м – продать в рабство в славном городе Грозном (на моих глазах увезли русского бомжа, соседа по «крикушнику»). А вернувшись в Питер, не дойдя до дома полсотни шагов, я нарвался на ласковую вечернюю парочку – мента с дворничихой. Мент уже примеривался намотать мои патлы на руку, чтоб сподручнее бить головой врага народа о стенку, но отвлекся – всего на секунду – на воркованье подружки… Был я быстр в те годы.

 

Особенно повезло в году 73-м, когда на скорости выше ста мы слетели в такси с загородного шоссе, сбивая кору со стволов придорожных деревьев. Я сидел рядом с невестой (ехал знакомиться с будущей тещей), а на руках у меня посапывала двухлетняя племянница... В общем, все живы.

 

Тюремная шконка тоже одно время нетерпеливо поскрипывала в лад слюнявым булькам параши. Двух моих близких приятелей успели повязать на полтора года общего по причине нескончаемой тунеядки, но я был немного проворней Системы. Когда с черной меткой заходил участковый, мать отвечала, что сынуля вот прямо сейчас пошел устраиваться на работу, в другой раз – что устроился, но проходит пока медкомиссию и фотосессию для трудовой, ну, а к третьему разу я и в самом деле пристраивался к какому-нибудь временному рукоделию. Таким образом неповоротливая советская пасть захлопывалась, не прихватив моих косточек, о чем сегодня можно даже жалеть, ведь защищали б меня те же люди, что и Иосифа Нобелевского – чуткий Дар с отчаянной Фридой Вигдоровой…

 

Литжизнь 70-х –80-х – не единой романтикой [7]... Бывало и мелкочастно бытово: например, дружеская борьба по пьяне – я и «Кадя» Бартов, либо, в другом случае, Женька Звягин – тупо, потно, шумно дыша, покрякивая, ползают друг по дружке купчишки-топтыгины, пока не пристыдит хозяйка. Не слишком похоже на модные современные тусовки, во всяком случае, внешне. Или пошлейший случай в гостях у А.Н., бывшей подруги В.К. …Но сравнение ею меня с поэтом П.Ч., печально известным (в те годы) своим поведением, в момент отрез­вило; потом долго извинялся по телефону. Как-то, помню… да помню ли? И зачем я с такой страстью бил у Дара посуду? Дед утверждал, что совсем не поэтому… Хорошо бы спросить Илью Левина, что был третьим в тот вечер, но культур-мультур-атташе ныне нам не доступен.

 

Что до высот эстезиса, то тоже не всегда, чтоб чересчур эмпирейно. Сегодня уже понимаешь все вкусовые переборы картин Исачева, но тогда, в эпоху соц-арта (с обеих сторон баррикады), меня покорил его китчевый романтизм – духовно-трагедийные мужские и плотско-менадные женские лики. Тогда еще – физика метафизики, сегодня уже – вариация слоников под абажуром… Хотя – рука все же Классика… Вспоминаю его, уже избалованного ранней славой, в окружении очаровательных и очарованных натурщиц. Подвигает небрежно ко мне только что изданный том Фрэзера – «Золотую ветвь» – тогдашнюю мечту всех любителей интеллектуального дефицита: «Вот источник моих вдохновений!..». Мы то ж не кельтом, топором, бишь, но – Ивановым да Топоровым шиты-бриты: «Ну, это вчерашний день в сравнении с Леви-Строссом!..». Исачев, не столько лицом, сколько всем телом, вытягивается, как удав из мультфильма – зауважал…  Его ученик и земляк, Олег Коновалов («Коленвалов» и «Калоедов» в дружески-хамском общении) – провинциал  духовно попроще, хотя циник отважный. Попал на Запад с девицей-«передвижницей», художничал без особых успехов, затем гундел на «Свободе» военным обозревателем (маршалов в перестройку интервьюировал), пройдя перед тем курс лечения электричеством от заикания. Ныне опять куда-то исчез…

 

………………………

 

Время уже писать некрологи друг другу, а не воспоминания с запоздалым доругиваньем по поводу истин, канувших в черную Лету-дыру. Но такого некролога-элогии, какой написал себе Давид Дар (еще за 20 лет до кончины), никому из нас не создать. Подобной радости бытия, при одновременном нескрываемом скепсисе и тотальной иронии, ни в литературе, ни в жизни я не встречал и вряд ли уж встречу. Дар уникален в той степени, когда завидовать или подражать ему совершенно бесперспективно.

 

«Сегодня вы хороните одного из самых счастливых стариков на свете. Мое счастье заключалось в том, что я не поверил ни Жан-Жаку Руссо, ни Карлу Марксу, ни Ленину, будто каждый человек имеет право на хлеб, труд и счастье, на свободу, равенство и братство. Когда я родился на свет, я не ставил никому никаких условий, и мне никто ничего не обещал, как никто не обещает ни новорожденному таракану, ни новорожденному щенку, ни новорожденному льву… И, может быть, именно по этой причине мне всегда очень везло…».

 

И он имел полное право этим бравировать: ну-ка, молодая, сколь угодно гениальная, но – преждевременно скисшая, литературная поросль! вы, продравшись сквозь месиво фронтовых и сталинских лет, смогли бы сохранить любовь к жизни, к слову и к людям в той мере, чтобы ежедневно этой любовью и радостью делиться с другими?!. Это – Дар. Комментарий здесь только один: нам, тем, кто был с ним знаком, неслыханно повезло, хотя бы в том, что мы знаем – такое возможно.

 

Но из-за того, что он растратил себя на других, просто на бытие («много» это, или же «мало»?), не написав мемуаров, в которых должна была отразиться вся закулисная «совейская» литературная жизнь 20-х - 70-х годов, какую он знал в уникальных деталях, в этой самой литературе зияет огромное пятно. И эту «дыру» не заделает уже больше никто…

 

…И ведь не столько чужой текст, пример или личность формируют автора, сколько нечто поверх них, что-то до- и сверхтекстуальное, помогающее открыть в себе собственный «текст». Если взглянуть с даосской точки зрения, настоящий учитель не тот, кто учит. А согласно нашим традициям, маргиналы – единственное оправдание предшествующего поколения. Здесь будет к месту отрывок из стихотворения Бобышева:

 

                       «Нет ни Дара, ни Глеба Семенова…

                       А мы сами-то, разве мы есть? –

                       От пасомого стада клейменого

                       с вольнодумством отдельная смесь.

                       Нас учили казенные пастыри:

– Деньги-штрих, деньги-деньги, товар.

Нам же – дай своего: хоть опасного,

                       но живого, не правда ли, Дар?..».

 

…Дар не столько сознательный «универсалист», сколько неотсистематизированный, хаотический, «уникалист» – «странный аттрактор», духовный «фрактал», пребывавший сразу в нескольких измерениях. Он был равно далек и от парадигмы «почвы и крови» и от либеральной просветительской идеологии. От идеологии как таковой.

 

Можно упомянуть ряд литературных попыток нарисовать образ Дара – Г. Горбовского, Д. Бобышева, О. Бешенковской, С. Довлатова, К. Кузьминского, автора данной статьи (не считая  фельетонного антисемитского тявканья г-на любомирова) – но ни шарж, ни структурно-философская схема, ни историко-биографический очерк не способны исчерпать нелинейный «динамический хаос».

 

Любая идея, по Дару, борясь за главенство, уничтожает не другие абстрактные идеи (что невозможно), но живых людей. И Разум, и Вера, и любой «изм» это, в первую очередь – армейское знамя, барабанная дробь и стук копыт адептов и неофитов («стук наших копыт»). Любой школьный начетчик возразит с подковыркою, что это, мол, тоже «идея», а поскольку мир тотально семиотичен, то и выхода нет… (И будет, конечно же прав, да читатель и сам может продолжить, сославшись на Витгенштейна, Фуко, Лосева, Лотмана и иных корифеев). Но – Дар исповедовал «мягкие моды», даосский подход: «да» значит «нет», и только поэтому «да». Выбирая «слабое», «молодое» и «плотское», то есть жизнь, в противовес «жесткому», «абстрактному», «старому» – смерти, он действовал согласно принципу «давать», а не «брать» и чувствовал себя при этом много счастливее своих выдающихся учеников.

 

Дар безжалостно отсекал от индивида идеи, как неживое от живого, дискредитировавшее себя общее от природно «невинного» частного. Впрочем, не меньшим жупелом был для него и древнейший социальный инстинкт – инстинкт стадности. Он поддерживал в каждом веру в себя, т.е. веру в то, что пока еще не реализовалось – в «заявку», в «росток», парадоксальным образом пытаясь оградить этот росток и от мертвящей экспансии «Духа» и от самого дальнейшего природного роста, неизбежного будущего окостенения. Как тут не вспомнить евангельское «будьте как дети!»… Но рано или поздно ученики уходили в большой мир с его неизменными и более понятными законами [8]. Лучше хоть какая-то уверенность и социальная воплощенность, нежели неуловимая, пугающая «материнская бездна» чистых потенций, возможностей… Действительно, не лжет новейшая физика: постоянно «дарить», отдавать, никогда не исчерпываясь, способен только бесконечный «динамический хаос» [9].

 

Вероятно поэтому сам Дар оставил после себя так мало написанного (хотя об этом «малом» можно сказать еще многое). Он защищал не только «зверей и детей»: сыграл роль и в защите Иосифа Бродского, писал открытые письма в защиту Солженицына (и вовсе не потому, что считал последнего «отцом русской демократии», он защищал из сердечного чувства, «по жизни», а не ради «демо»-идеи). Сегодня это уже история, т.е. «кунсткамера», эпоха духовной архаики, и сам Дар на сегодняшний день это… идея, концепт, архетип, парадигма, а не только фигура невозвратной эпохи («последний чудак», по выраженью Довлатова). Идея редкая, экзотическая, не для всех, уроки которой до сих пор не усвоены…

 

И это далеко не всё: случай, стохастика, и космический детерминизм неразрывны и могут быть рассмотрены с разных сторон…

 

С годами понимаешь Дара все лучше, глубже и тоньше… Забавно то, что эта мысль впервые возникла у меня еще при жизни Дара и с тех пор появлялась довольно регулярно, каждый раз как итоговое, окончательное и бесповоротное «помудрение».

 

В чем основной «секрет» Дара? Чем подкупал он своих учеников, таких разных, ни в чем не похожих друг на друга?.. Я, впрочем, считаю, что главные тайны всегда прячутся на поверхности. То, что это был гениальный читатель, ясно и без объяснений, но в подобной хвале скрыта потенциальная оценка его как писателя: кажется, уж либо одно, либо другое… Однажды он спросил меня о моем отношении к его «Маленьким завещаниям». Нет, мне, конечно, симпатизировали его взгляды, интеллектуальная смелость, ирония, юмор, оптимистический скептицизм, о чем я сразу сказал ему. Да и сам стиль, пожалуй, манера выражения… хотя последняя в целом казалась уже несколько архаичной; вот у нас, «новых гениев», виртуозов языковой и формалистской игры… у нас ­– это да… Каково же было мое удивление, когда Дар нарушил негласный договор хвалить только юную поросль! «А я, между прочим, – сказал он со всегдашней полуиронией, но и с некоторой долей обиды, – считаю себя писателем ничуть не менее выдающимся, чем все вы, господа хорошие!..»

 

Однако. Я посчитал тогда этот выпад факультативным, случайным отклонением от «генеральной линии», не более. На этом можно было бы остановиться… многие так и сделали – зачем менять свои взгляды?.. Мое сегодняшнее мнение вовсе не связано с тем, что я открыл в его прозе что-то ранее незамеченное , и даже не с тем, что сам изменился. Перечитав его письма, я вдруг осознал, что в случае с Даром следует пересмотреть некоторые привычные взгляды на вещи: то, что учитель желает своего продолжения, бессмертия, в своих учениках, это не затертая, лежащая на поверхности, метафора и даже не буквальная материализация таковой, но – тайная, едва ли не мистическая, «доктрина» и глубоко продуманная личная стратегия.

 

У этого эстетствующего «чудака», гениального «зрителя», «читателя-от-бога», «губки», впитывавшей чужие достижения и трагедии, был свой – казалось бы совершенно открытый и  в то же время никем не видимый – «онтологический» интерес… Сегодня, написав эти строки, я не могу избавиться от ощущения, что тем самым реализовал некую виртуальную, «матричную», программу…

 

Что это была за «программа»?.. Образ некой невидимой глазу системы, виртуального Мирового древа литературы, вырастающего, по древнему мифозакону, из тела умершего предка?.. 

 

………………………

 

Продолжаю свой рассказ, находясь в здравом меморазме, твердокопченой памяти и либерастно-квасном настроении.

 

Мои настоящие, «генетические», деды – Иван Лапенков, эсер и художник, Алекпер Алекперов, офицер и басмач – не «невинные жертвы-овечки», коими были законопос­лушные, плоть от плоти и кровь от крови системы, советские люди, привет­ствовавшие новый «стиль-сталин», рукоплескавшие стройкам и тройкам. Они в борьбе обрели несчастье свое…

 

А менталитет со временем меняет формы, но не меняет сути. Вспоминаю одну смешную московскую ис­торию осени 2003 года, когда на разрешенном митинге памяти репрессированных участники не дали слова «чуждым чубайсам» и воззвали к… полиции. Ленин-Сталин плох не тем, что рубал и сажал, а тем, что не тех [10]. В андеграунде ситуация была во многом такой же. С чужими воюют, но не за власть и наследство, не за блага и награды. На чужих глупо было бы обижаться. Чужие – это запредельный вирту­альный мир, точнее, непрошенные гости нашего мира. Да и для настоящей, «вкусной», борьбы с чужими обычно те временно становятся со­юзниками и друзьями. А вот внутренние еретики и андеграунд – неизбежное порождение (и зеркало в комнате смеха) любой серьезной системы…

 

Ох уж енти исторические циклы, все четыре колеса! В природе всегда есть всё. И наоборот: всё есть всегда. То иссь – и либеральные идейки/людишки, и национальные, различной степени, силы. Оные как ваккумная кипень побулькивают вечно, поочередно гася друг дружку и вновь возникая. Вдруг нежданный толчок (не в гигиеническом, а в космогоническом смысле) – и ширится системный пузырь неостановимо. Не важно, какое, милые, тысячелетье на дворе: если сказано «а», то обязательно будет и «б» («б» еще та!). Уже от руководящих сил зависит, как сие вовремя редуцировать-сублимировать, но ежели не мешать, то робкое тявканье из-за угла обязательно кончится пулеметною растачанкой, тотальной борьбой с диссидентами, сожжением «экстремистской» литературы и геноцидом (в зависимости от направления – левых или правых, интеллигентов или пенсионеров, бомжей или коммерсантов, отечественных несогласных или безропотных гастарбайтеров). Всегда найдутся и добровольные и профессиональные чистильщики. Системность, однако, тут и к Пригожину не ходи!

 

И еще пара слов о сакраментальной «загадке славянской души». Бесконечные рассуждения о российском менталитете, как и споры о европейском, азиатском, либо «третьем», пути, конечно, не на пустом месте возникли. Элита – всегда немножечко «Рим», «хрестьянство» – всегда немножечко «Степь». Но природный Восток никогда не превратится в Мировой город, а в нашем вечном засадном сидении между «стульев» ни одна сторона не поможет, ибо, если б могла помочь, то давно бы уже помогла. В этом плане любая российская власть – квинтэссенция межеумочной эволюции. Отцы-командиры – это прагматики-маргиналы, отряхнувшие провинциальный почвенный прах и завладевшие городскими высотками, оттеснив местных аборигенов. Но именно аборигены-туземцы, городские и сельские, не способные к собственному совершенствованию, и породили этих мутантов, не отягощенных изначально ни аграрным, ни библиотечным балластом. Этот последний, «промежуточный», слой и есть наиболее жизнеустойчивый и прогрессирующий российский тип человека: мент, военный, член ОПГ, чиновник, (зам)полит-демагог. Он и составляет (ре- и де-) генеративный костяк (сверху донизу) и направляющий элемент государства, в равной мере готовый к труду торговых обменов, руководства и службы, к спорту, агрессии, мимикрии и хамелеонству, но главное – к «зомбёжке» мозгов и эксплуатации людей и систем. А отсюда все разговоры о некоем почвенном менталитете столь же пустопорожни, как и надежды, что Россию когда-нибудь прибьет к определенному берегу.

 

На заметку начинающему патриоту: державность немыслима без жандармской составляющей. Но любопытно, как все течет, возвращаясь на круги своя [11]. В совэпоху измочалили интер-идею революсьонной романтики, иссосали приторное слово «свобода». По нынешнему календарю иная «протечка»: добрая николаева «палка» и столыпинский «галстук» перевешивают – ценностно – декабристские петли и вечевой «Колокол». Васисуалий Лоханкин сегодня бы стал евразийцем-нардепом, зажигал бы в ток-шоу и вовремя мочил и гасил диссидентов.

 

А давеча опять я споткнулся об Гегеля. Т. е. об вечность. В смысле – уперся (на очередной очной ставке с пролетарским народом) в неоперабельный народоневольничий миф. «Ностальжи» по эпохе имперской душевной крепости и несгиневшему консерво-сознанию закончилось и стало вскрытым планом промпартии в жизнь. Может быть, я несколько неясно изъясняюсь, но что такое ясность? Все ясно только патологоанатому, а ваш непокорный слуга пляшет вокруг искомой истины, то бишь дырки от бублика, пытаясь навертеть побольше ассоциативных кругов (без излишних, впрочем, словодвижений)… Пускай не у меня, но у кого-то другого из этого что-то да вытанцуется…

 

Вернемся однако к непохеряемой истине мифа. Почему мы плохо живем? Так враги же… Внутри и снаружи. (Чтоб вам так смеяться в 37-м!). А почему с врагами (и с враждебными условиями бытия) не может справиться Вошть, который может всё? Так поэтому же! Опутали лиллипуты-иуды липкими лапками-путами, а из-за кордона грозит блефуссарский обком Океании…

 

Но гораздо интересней другое: тот, кто попытается логически здесь что-то доказать-опровергнуть, автоматически покажет себя этим самым врагом-хитрованом. Вот в чем настоящая, природная, гениальность! Чем более станете вы изощряться в мозгоизвилистой казуистике, тем подозрительней будете выглядеть и тем быстрее распишетесь в собственной чуждости. Своими руками упрочите миф. Всё!

 

Логика, формализм, лингвистические уговоры, интеллигентное бла-бла-бла – это западные корешки, левое полушарие. Наша власть действует через образ и чувство, через «зло» и «добро», «свое» и «чужое», и это намного логичней и правомочней. Одно слово – Хартленд!..

 

……………………

 

Вечная проблема маргиналов по жизни и многокровия в жилах – болтаться как Агасфер в проруби. Ну ладно – по младости лет патлато брюнетствовать и получать по сусалам, а вот седопегому, до дыр протертому, как-то уже неловко по граблям скакать. Ты можешь на расейской культуре сточить себе зубы до десен, но это не станет красной корочкой для бесплатного допуска в райх. Забегая вперед – свежий (на 2007 г.) примерчик. На моем пролетарском рабместе сидит мужичонка и, напрягая трудовую извилину, разгадывает газетный кроссворд… Однако иванушка не такой уж простой простофилин: не без изящной задней подколки ко мне обращается – за помощью в дефиниции музыкального термина. «На скрипочке-то в детстве наверно учился? Стало быть знаешь, какое здесь слово?»… Вон-на где кроются сермяжные фольки! Обезоружил вчистую, а ведь в отличие от меня он Гашека не читал и в Швейка с Мареком в детские годы не игрывал…

 

А днем позже, в гостях у писателя Звягина, заявляет хозяин в ответ моим жалобам на трудности нацбытия: «Я неплохо разбираюсь в этом вопросе и могу с уверенностью сказать, что ты не еврей». Ага. Успокоил. Да мне б справочку с круглой державной печатью…

 

Такой, понимашь, реализм-гародизм без берегов получается. Чуть дольше на мне задерживаются взгляды лиц кавказской ориентации, но это понятно: слишком много там племен и народностей, чтобы каждого сразу можно было бы по клеточкам распределить. В этом плане много легче ментам с их обостренною склонностью к абстрактным символам и глобальным обобщениям…

 

……………………

 

Ментальность – любая и всякая – неистребима. Элита, утомленная быдлом, возводит (башляя баблом) бабилонскую башню, пытаясь убежать от себя. Но хватит ли времени на построение этажей-поколений, чтоб Гишпанией и пеной шампуня-шампани отмыть пошлую сущность шпаны?.. (пшик-шутка штукарская).

 

Читаю мемуары художника Валентина Воробьева о совхуджизни («Враг народа». М.: НЛО, 2005) и не перестаю удивляться былой своей наивности, реальным истинам и басенной морали, простейшей, как Муму: до чего ж мы тут в Питере в 70-80-е были обалдованы книжными умозрениями! Вроде бы пьянствовали-хулиганствовали не менее, чем в Москве, и не меньше мечтали о славе, но возможности «дипарта» напрочь развели две столицы. Москва всегда была вотчиной купечества, а Питер – островом болотной метафизики; чахоточный Белинский супротив сметливых Боборыкиных. Белинские, правда, уже вымерли, а общий «фонд» картины мало изменился. Но это в целом, а в некоторых частных случаях можно наблюдать интересные эволюционные моменты в психологии вчерашних маргиналов. Вот мой старый приятель, художник Стас Бородин, ученик Владимира Вайсберга, некогда милейший парень, скромный учитель изо для детишек, ныне – едва ль не учитель жизни, ведет мастер-классы и устраивает выставки во всех странах мира… Выросло нечто телесно здоровенное, интеллектуально надменное и душевно амбрэйное… Выдвигали его даже на «человека года» (в СПб), но вроде нашелся кто-то еще более достойный отстоя… Моральный итог всего этого опять же до смешного книжен и по-басенному предсказуем: просто как в народных сказках, не стоит и уточнять.

 

А что за прелестный интеллигентный мальчик был тот же Эмиль Копелюш! И какая «будка» сегодня… Не Параджанов же его так – морально – раскурочил?..

 

И вновь о Стасе. Ведь он снабжал меня дефицитными книгами, писал мой портрет, бегал за водкой… А какой славный пикничок мы устроили когда-то в Пенатах, где его супруга трудилась на должности аватары супруги Ильи Ефимыча и кропала муторную докторацию типа «Репин на Рейне» или нечто подобное, тягуче-тянучее… Наутро я оборвал все кусты черноплодки у дома-музея (тогда как раз бурлила горбатая антикампания) и настойка вкусом не подвела…

 

Нет, не способен я все же понять, почему их всех так поперек себя раздувает от славы, бабок и презентаций, не могу поверить в такую примитивную марксистско-чеховскую крыловщину! [12]

 

……………….

 

Читаю воспоминания Дмитрия Бобышева, великолепно написанные и богатые материалом. Но посвящены они, собственно, одной горькой теме – несправедливости судьбы, тому, как «Рыжий» всех обставил, тогда как славы должно было хватить на всех, по меньшей мере на всех четверых «ахматовских сирот». И в обычной жизни Бобышев всегда выглядел несколько замкнутым из-за присущего ему большого чувства самодостоинства. Да и в стихах его «высот» и «глубин» было, пожалуй, чуть больше, чем принято. Нередко в игровых видах спорта более легкий и вёрткий участник обходит своего «накачанного» тяжеловесного соперника.

 

Вспоминаю, как он однажды «принимал» меня, даровского «миньона» (термин из главы его мемуаров «Дар и одаренные»), возлежа на диване – точь-в-точь как в свое время Анна Андревна. А мое, кстати, любимое стихотворение ДБ, наиболее формалистско-игровое («День родин»), выпадало из общей интонации его творчества и автор весьма удивился, что оно мне известно. Теперь жалею, что не спросил его тогда о личном отношении к Бродскому, интересно было бы сравнить это с нынешними мемуарами. Но меня по младости лет мало волновали такие нюансы. Хотелось не узнавать что-то новое, но, чтобы тебя узнавали, а мой наглый приятель так даже осмелился прочесть Бобышеву пародию на его собственные стихи. Ничего, мэтр, кажется, не обиделся – чувство дистанции, видимо, не позволило.

 

………………….

 

Неплохо бы было иметь «передний ум» вместо «заднего» и провидеть судьбу, поскольку ошибки не учат, так как не повторяются. Но – увы. Нам, даосским осколкам, только и остается: увы и авось, да по-английски – away, «прочь», то бишь – «не путь», или «не Дао», а по-китайски – увэй, «недеяние». В совейские лета из Коцита реального «соца» выходили на берег катрены – прорывалась в астрал нострадамшаяся интеллигенция. Хотя и глупо играть в орлянку с судьбой a la Бендер-Таккер, если нет крапленого туза в рукаве, но до чего не доведет бездельная с/к/ука-хандра!

 

Расскажу одну историю, в документальную точность которой, может быть, до конца бы и не поверил, не будь я сам ее персонажем. Пристрастился я некогда к только-только входившему у нас в моду гаданию по «Книге Перемен». Никаких популярных руководств еще не было и я выучился этому делу, толкуя на все лады статью одного китаеведа из малотиражного научного сборника, попутно обнаружив в ней две-три концептуальных ошибки. Естественно, это было всего лишь игрой, формой легкой экзотики на фоне застойного быта. Строгого ритуала я не соблюдал и использовал обычные монеты вместо стеблей тысячелистника, хотя некие символические детали для пущей важности акцентировал: значимая календарная дата, предварительная медитация реципиента – на коленях, вежды закрыв, лицом устремяся к востоку…

 

Со временем я обнаружил, что определенные попадания в цель уже наблюдаются, особенно если правильно истолковать комментарии Щуцкого. Игра становилась все завлекательнее. И порой «попадания» оказывались столь недвусмысленными, что во мне поселилось некое чувство тревоги. Нагадав болезнь и смерть тещи, я перестал гадать на себя и своих родственников и лишь удовлетворял запросы любопытствующих друзей и знакомых. При всем присущем нашему брату здоровом скептицизме, точнее, благодаря ему, меня уже начали радовать, скорее, промахи, чем успехи оракульства. Но позднее я задумался и на тему о правильном понимании смысла так называемых «промахов». Становилось слегка жутковато.

 

Последние несколько месяцев общения с «И Цзин» прошли бурным крещендо. Маловеры сомневались и посмеивались до тех пор, пока дело не доходило до них. Я уже ограничил свое участие формальным составлением гексаграмм и нахождением соответствующих страниц в книге, а бросанием монет и толкованием результата занимались сами испытуемые. Причем, если раньше комментарии бывали довольно «диалектичными» – так ли, эдак ли можно понять, то со временем двусмысленностей становилось все меньше и меньше. Пора, пожалуй, привести конкретный пример.

 

В одну новогоднюю ночь гостила у нас в доме подруга жены – мать-одиночка, на тот «клей-момент» календарный пытавшаяся выйти замуж за некоего своего знакомого. Попросила себе погадать. Выключили электричество, зажгли свечи, чего-то там «пофимиамили» для бодрости духа, вручили монетки и заставили помолиться в направленьи восхода. Подруга послушно все исполняла, хотя и прыскала со смеху, но когда выпала гексаграмма под названьем «Невеста», ей стало уже не до смеха. А комментарий предсказывал, что в результате всех матримониальных усилий она останется «с пустыми корзинами» («и ничего благоприятного!»)… Нас с Риммой естественно не удивило, что в наступившем году она навсегда рассталась со своим женихом.

 

Я завязал уже было с гаданьями, но вскоре опять представился случай, когда я не смог отказать просьбам одной веселой компании. Мы тогда собрались «погудеть» вечерком на лунный Новый год в доме Стаса Бородина, и последний даже предложил нам старинные китайские монеты из личной коллекции. Первый же сеанс поразил присутствующих тем, что гадание на семейную еврейскую пару, уже подавшую в ОВИР документы, выдало гексаграмму «Исход», или «Бегство». Впрочем, среди гостей нашелся неисправимый скептик-материалист – незнакомый мне заезжий москвич по фамилии, как будто, Петров. Весьма солидный с виду мужичина и крупный столичный антиквар – это было все, что я о нем знал. После того, как он потребовал погадать на себя – с нескрываемой целью разоблачить мои фокусы – я попросил его кинуть монетки и, составив очередную гексаграмму, вслух зачитал прилагавшиеся комментарии. Ничего интересного или удобопонятного они для меня не представляли – чисто бытовая ерунда: какой-то сын, управляющий домом, какие-то кони, взятие жены и приятие недоразвитых, но «нельзя брать жену богачу». В общем, чушь. Каково же было мое изумление, когда антиквар, багровевший с каждой услышанной фразой, едва не кинулся на меня с кулаками. «Да вы сговорились, подонки!» – сказал он, едва успокоившись. – Выведали всю подноготную и вздумали так пошло надо мной подшутить?!. Кто дал вам право?..».

 

Выяснилось, что у вдового антиквара есть сын, ведущий хозяйство в деревне, где он завел скотину, сеет и пашет на лошади и собирается взять в жены местную девочку-сироту, а благополучный отец так и не отважился на второй брак… Убедить антиквара в своей невиновности нам не удалось. И действительно, во что способен уверовать скептик, кроме как в неискоренимую людскую подлость и госпожу удачу? Хотя истинный скептик должен, по логике, усомниться и в собственном скепсисе (допустив, тем самым, существование неких высших сил), поэтому единственным оправданием упертого скептицизма является его нелогичность, постоянная дерготня туда-сюда («ано като») по волнам Перемен. Или, как говорили древние эллины: умного судьба ведет, а глупого тащит.

 

А к «И Цзин» я с тех пор уже не притрагиваюсь.