 |
|
О Коле, вроде, уже нечего писать. Да и знаю - мало. Ведь общались-то, живьем, всего 2 года, правда - на "заре юности". И попито было немало. Так, почеркушки. Рассказывает мне Коля о своем друге, Вальке Горшкове (который еще в университетской многотиражке печатался, тоже филолог, вместе с Ниной Королевой и поминавшимся Фоняковым). Звонит ему Валя посередь ночи: "Я, говорит, гениальную строчку написал:
"Лошадка, с белой звездочкой на лбу..."
Грустная строчка. И - чистая строчка. Бродскому такую нипочем не написать. А Горшков - может. Или Коля Рубцов. Приходим мы с Колей к Вале Горшкову (натурально, чтоб выпить), жил он тогда на Старо-Конюшенной, в переулке у моста, через который мост я от ОВИРА до французкого консульства функционировал: приглашение-то (и даже два) мне Шемякин - в Париж прислал, но в Париж меня не пустили, пришлось срочно на еврея переделываться. А как вспомню этот мост Конюшенный, помимо и по поводу Вали - меня жуть берет. Как я во французское консульство прорывался (с официальным приглашением! ), мимо ментов, а друзья и жена - на мосту стояли и смотрели: заметут или нет? Но я - хитрый, я с улицы секретарше, француженке, жене чтеца Толи Шагиняна, как же ее звали, французское такое имя - Николька не Николька, но это Постникова, в замужестве дю Понтшарра, французская поэтесса русского происхождения, о ней тоже потом, а какая-то на "М", неважно, так вот звонил я ей из автомата, и шел по каналу, мимо будки с ментом, рядом дверь приоткрывалась, и я -шмырк! Потом уже вязали, на выходе, если не вместе с консулом выходил. А ходить туда приходилось часто, потому что Миша данные переврал, мою супругу, Эму Кузьминичну - Эмилией Карловной обозначил, как все ее называли, и такой вызов у нас не принимали. Потом, когда стали евреями, и Эма Кузьминична Подберескина сошла, и я, со своей осьмушкой соломоновой крови (да и то не знаю - есть ли?), а во французы - никак. И жил там, у французского консульства (когда его еще не было), Валя Горшков. Приходим в комнату, в коммуналке - ни стула, ни стола. Спит он, как я писал в романе, на газетах, а закусывет - подоконником. И действительно, на подоконнике мы и раскладывали колбасу там, сырок плавленый, а пили из стаканов (их в любом автомате можно было свиснуть). Пили и говорили за стихи. Валя, будучи филологом, "икспериментировал", отчего Коля написал (в сборнике "Волны и скалы", да и в других, под названием "Одному знакомому"):
Чуть ли не единственная Колина эпиграмма. И препаршивая (куда ему до Топорова -см.). Привожу, потому что Коля - классик. Горшков же - нет. Вторая и последняя встреча с Горшковым состоялась у моей бывой четвертой супруги, куда я был призван затем, чтобы встретиться с работающим на радио Валей. То ли он меня не признал, за хипповостью костюма, сам-то он был - в "союзовском", у портного пошитом, и при галстухе, чем меня и взбеленил, и представился - "Валентин Соленый". Ах ты, думаю, Соленый, зараза - и начал цитировать и поносить стихи - Горшкова, которых я помнил немало, и Колину эпиграмму привключил. Признаваться тому было уже неудобно, и в "лошадке со звездочкой" тоже, поэтому он сказал, что вот он Хлебникову стихи посвятил, и прочитал, добротным пятистопным ебом написанные, невероятно скучные и длинные, пересказывающие, в основном, хрестоматийный эпизод со сжиганием рукописей в костре, у рыбаков. Высказал я бедному Вале все, что думаю, и лишь значительно позднее мне стало стыдно. Не потому, что я себе редакцию на радио закрыл (а он меня хотел туда к себе приспособить), я бы все равно там больше двух дней не продержался - на телевидении же, скажем - 2 месяца, и то, потому что за живопись говорил, а не за стихи. А стыдно мне стало за "лошадку". Пусть у Вали стихи плохие (да и у Коли -не все хороши!), а посвящал-то он их - не кому-нибудь, не партии, не шашке (о которой гениально пишет Давид Дар), а - Хлебникову и лошадям.
Так что и Валя Горшков (Вал. Соленый) находится в родстве с Хлебниковым. И пронзительной стала для меня эта лошадка, как и все, что написано Колей.
О Коле я еще упомяну в статье об Алике Гиневском, тоже "неудачнике", как и Валя Горшков, но они-то, эти - неудачники и составляли ту литературную силу, которая двигала - избранных. Не будь Горшкова и Шнейдермана - возможно, не было б и Коли.
Так я и писал в своем прескверном тексте "Неудачники", 1960 г., посвященном все тому же Бродскому. Его я приводить не буду.
Но как я благодарен этим "малым" за их - не уста, не языки, а - за души и УШИ. Об этом и будет - в "Алике Гиневском". | |||||||||||||||||||
| Иллюстрации В.Володина/Вятка - Муха - Мариинка - Нью-Йорк - Некрасовка/ | |||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||
ЧЕЛОВЕК ПАРТИИ КОЖИНОВА
Уже 2-й том был решен - кто да кто, уже написано было предисловие к Эдику Шнейдерману и набросок "Рубцов и Горшков", Колю я включать никак не собирался - разве одним стихом, и вдруг до меня дошло: чего ж это я друга своего и нашего - Кожиновым оставляю?! Пошел на кухню, зажарил себе техасскую яичницу, чаю разогрел, липтоновского. Ведь пишет же мне Рейн: "Послал тебе на днях томик Рубцова, сообразив, что ты его знал и любил. Посмертно его очень активно канонизировали." (20.7.76) И в другом письме (первом, без даты): "Колю Рубцова взвели в нац. гении, и на его вечере в ЦДЛ тот же Кожинов сказал, что он выше Клюева."
Какой из шести сборничков Рубцова, из тех, что у меня, прислал мне Женя Рейн - установить уже невозможно. Предисловий я до сего дня не читал. И напрасно. Открываем наиболее полное и наиболее правдивое предисловие упомянутого Кожинова (к сборнику Н.Рубцов, Стихотворения 1953 - 1971, Издательство "Советская Россия", в серии "Поэтическая Россия"). Начало совпадает с письмами Рейна: "Уже более или менее прочно утвердилось мнение, что Николай Рубцов был одним из самых значительньх или даже самым значительным лирическим поэтом своего времени". Касательно биографии, пишет Кожинов: "Познакомился я с Николаем Рубцовым в конце 1962 или в начале 1963 года, вскоре после того, как он поступил в Московский литературный институт. ... Но я - да и, насколько мне известно, все окружавшие Николая Рубцова люди - мало знал о его предшествующей судьбе." "Николай Рубцов легко соглашался прочитать или спеть - вернее, исполнить в сопровождении гармоники или гитары - свои стихи (это что-то новенькое. В Ленинграде Коля никогда не пел. Московско-есенинские дела. - ККК), но на житейские расспросы отвечал нехотя и односложно (а это так. Но не всем. Не Эдику, скажем.)". Далее идет биография. Но она приводится почти в каждом сборнике Рубцова с незначительными дополнениями, и не в ней суть: сирота из-под Вологды, детдомовец, кочегар в тралфлоте, моряк на эсминце, рабочий Кировского завода, студент литинститута. "В творчестве Николая Рубцова наступает решительный перелом. В августе 1964 года в журнале "Октябрь" (бывшей штабквартире Кочетова - ККК) были напечатаны пять его стихотворений, которые не только по-настоящему ввели его в литературу, но и бесспорно свидетельствовали, что Николай Рубцов - один из самых многообещающих поэтов." И тут же примечание: "Мне дорого воспоминание о том, что в 1965 году, выступая на одном литературном обсуждении, я говорил о "плодоносной почве и внутренней энергии поэзии", раскрывшихся в стихах Николая Рубцова, и возлагал на его творчество большие надежды. Сокращенная стенограмма этого выступления была опубликована в журнале "Вопросы литературы" (1966, №3)." "Почву" выделил я. Значит, Кожинов из них, из "почвенников". А вот то, что "по-настоящему вводит в литературу" - публикация в журнале "Октябрь", это уже интересно. В какую литературу - ясно. А до этого? "Николай Рубцов жил трудно, даже мучительно трудно. Я говорю об его внутренней, духовной жизни, хотя и внешние условия его быта складывались тогда нелегко. В 1964 году за ряд прегрешений он был переведен на заочное отделение Литературного института, что означало для него потерю постоянного пристанища и средств к существованию - пусть и очень скромных, но регулярно получаемых. Печатались его стихи весьма редко." "В 1967 году по инициативе Егора Исаева была издана книга Николая Рубцова "Звезда полей", которая сразу поставила его в первый ряд современной поэзии, хотя это и понимали тогда немногие." И примечание: "Ранее в Северо-Западном издательстве вышла его маленькая (менее листа) книжечка "Лирика" тиражом всего 3 000 экземпляров. Но она почти не была замечена." Но была зачтена. Курсовые и дипломные в Литинституте зачитываются публикациями и книжками. Для чего и печатают их (чаще - по месту жительства). А тираж - как тираж. Обычный. Не кожиновский, конечно, - 100 000 экз.! Самое интересное - это определение Кожиновым периодов в творчестве поэта. "В поэтическом наследии Николая Рубцова вполне отчетливо различаются ранние (до 1962 года) и зрелые стихи. Но - и это очень характерно - самые ранние стихи поэта ближе к его зрелой лирике, чем к стихам 1957-1962 годов. ... В 1957 году (именно к этому времени относится соприкосновение Николая Рубцова с литературой) поэт отходит от своего "природного" слога. И его стихи вплоть до 1962 года резко отличаются от позднейших, зрелых произведений, которые мы воспринимаем как собственно "рубцовские". Стихи, написанные в период исканий, - вернее, лучшие из них, - по-своему интересны и значительны. Они,без сомнения, тесно связаны с характерной поэтической атмосферой конца 1950 - начала 1960 годов, которые обычно называют "порой эстрады"." (Кожинов) '' Именно на этот период приходится дружба Рубцова с Эдиком Шнейдерманом (да и со мной), занятия в ЛИТО "Нарвская застава" у Натальи Грудининой вместе с Моревым, Домашевым, Тайгиным, Ирэной Сергеевой, ну, а "звуковая школа" мне была подсказана непосредственно стихами Коли Рубцова (строфа с "крестами" в "Видениях", колокольное в "Левитане", "Старый конь", "Разлад")» и я начал ее развивать в начале 1962 года, не без участия Коли. Но, чего Кожинов, естестественно, не указывает - это влияние "квартирных" стихов Глеба Горбовского (стихи "В гостях" с посвящением Глебу, которое, почему-то, не публикуется, со, скажем, "Квартирой №6"), но Глеб пишет похлеще, зло, Коля же - более лирично, почему его текст и прошел. См. также упоминание Эдика и Глеба в стихотворении "Ах, коня да удаль азиата..." Словом, Кожинов отдает нам Колю "ленинградского периода", что нам и нужно. Но самое фантастическое в статье Кожинова - это упоминание ... Бориса Тайгина, да еще в качестве литератора! Это едва ли не единственное упоминание о Боре в советской прессе, да еще - и о его деятельности: "В газете "Вологодский комсомолец" (от 29 августа 1976 года) были опубликованы воспоминания литератора Бориса Тайгина, рассказывающего, в частности, о поэтическом вечере, состоявшемся 24 января 1962 года в ленинградском Доме писателей. На этом вечере с большим успехом выступил Николай Рубцов. Все стихи его, пишет Б.Тайгин, "были насквозь пропитаны необычным юмором: одновременно и веселым и мрачным... Каждый прочитанный стих непременно сопровождался шумными аплодисментами, смехом, выкриками с мест: "Вот дает!", "Читай еще, парень!" и тому подобными. Ему долго не давали уйти со сцены, хотя регламент выступления давно кончился.. И далее пишет Кожинов: "Стихи такого рода, как бы специально предназначенные для исполнения с эстрады, вошли в первый раздел нашей книги - "Волны и скалы". Это название рукописного сборника, который составил сам Николай Рубцов летом 1962 года. Ценитель его стихов, Борис Тайгин оформил этот сборник в виде книжечки, вручную "напечатав" его типографскими литерами в одном экземпляре. Николай Рубцов неоднократно разыгрывал своих однокашников по Литературному институту, которые верили, что книжка "Волны и скалы" в самом деле напечатана в типографии. Часть этих стихотворений публикуется в данной книге под тем же общим заголовком "Волны и скалы". Нетрудно предположить, что на том вечере в Доме писателей Николай Рубцов вызвал восторг слушателей такими стихами, как "Старпомы ждут своих матросов...", "Я весь в мазуте, весь в тавоте...", "Дышу натруженно, как помпа...", "Ничего не стану делать...", "Эх, коня да удаль азиата...", "Мой чинный двор зажат в заборах..." и т.п. Они были вполне в духе времени."
Помимо того, что это первое в советской официальной литературе упоминание о "самиздате" (а за книжечку - не рукописную, а "типографскую" - Коля вполне мог получить десятку! Я, во всяком случае, едва не получил.), это и первое упоминание о сборнике "Волны и скалы". Но по порядку. Мемуары Бори Тайгина были опубликованы после моего отъезда. И Боря, как всегда, врет. В январе 1962 Коля, если и выступал в Союзе, то на общем вечере. И регламент там не нарушался. Помимо, подобные "пролетарские" выкрики никогда не раздавались в стенах Союза. Публика там (за вычетом членов) всегда была приличная. Одобрение выражали аплодисментами. Вечера этого я не помню, возможно, что я тогда еще не вернулся из деревни Родионово, что под Томском. По возвращении же я читал в Союзе "Томь" и на этом вечере Коля, по-моему, был. Но его не спросишь. Спросить надо у Эдика. Насчет того, что именно читал Коля - Кожинов глубоко заблуждается. Из перечисленных им стихов Коля на публику читал только одно - "Я весь в мазуте, весь в тавоте..." Я достаточно за эти 2 года повыступал с Колей. Обычно он читал, помимо "славянских" ("Видения", "Левитан", "Старый конь", "Паром"), обязательно - "Фиалки", "В океане", "На берегу" и заканчивал - "Разладом" и "Утро перед экзаменом". Юмор, "одновременно и веселый, и мрачный" (Б.Тайгин) присущ именно этим стихам. Именно за эти стихи мы его принимали и любили, а не за упоминаемые Кожиновым. Стихи эти не были "как бы специально предназначены для исполнения с эстрады" (Кожинов), а просто - не могли быть напечатаны, потому и читались. О роли "оральной, произносительной" поэзии я писал уже много. Теперь о сборнике "Волны и скалы". Помимо тайком сделанной Борей Тайгиным "типографской книжечки" тиражом в один экземпляр, на моем первом "Мерседесе" были отпечатаны еще 5-6 экземпляров, обложку делала моя жена (тогда еще невеста), а переплетала моя матушка, которая Колю и Глеба очень любила. Стихи из этого сборника, хотя и приводятся в издании Кожинова, но в жутко искаженном виде, по позднейшим (в основном, вологодским) публикациям. А там местные редакторы и цензоры потрудились на славу. Все эти разночтения и редакторско-Колины (совместные) правки - будут приведены далее. Но к Кожинову. "Но, как бы переступив через свою первую - пусть и не опубликованную - книгу, Николай Рубцов в 1962 году решительно меняет свои темы и стиль, несмотря на то, что в тогдашней ситуации его новая (а на самом деле возвращающаяся к изначальному) поэзия ЯВНО НЕ МОГЛА ПРИНЕСТИ ЕМУ СКОЛЬКО-НИБУДЬ ШИРОКОГО ПРИЗНАНИЯ." Выделено мною. Потому что тут-то - Кожинов и лжет (врет - слишком мягко). И лжет он заведомо. Именно такая - конъюнктурная - сельская поэзия и могла вывести на "широкую дорогу". И вывела. Недаром Кожинов далее поминает "народность и человечность". Колю "отошли" от экспериментов именно условия Литературного института, а круги, с которыми он там общался - привели к балалайке (гармошке или гитаре) и к "почвенному" восприятию мира. "Народность" Коли - столь же ярко проявляется в его "Видениях", "Филе" и "Фиалках", как и в более поздних. Но, будучи - "ужат" в области формы - Коля обратился к классике. К тому же - отрыв от ленинградского круга (а что за "почвенная" публика собирается в Литинституте - я прекрасно знаю.) Других же друзей в Москве у Коли - не было. Если в Ленинграде - он общался с работягами на Кировском заводе, а по вечерам - с нами, то в Литинституте - он круглые сутки общался с Кожиновыми. И все же он не проституировал. В его стихи врываются - церкви, грустный колхозный быт, но все это - как бы "умиротворяется" сельской природой (чего не было у Коли - в городе). Заметим, что стихов о Москве - у него, практически нет. Он был полностью чужд ей, проводя каждое лето под Вологдой, но - абсолютно не проникнувшись столицей! О Ленинграде, в котором он пробыл меньше - 5 лет, у него стихов имеется. Не то, чтобы много, но - несколько, и характерных. В целом же он был, конечно, деревенским. Это и позволило прилипнуть к нему всей литинститутской есенинствующей-кожиновствующей сволочи. А отходил он после этих пьянок - в деревне. Кожинов пишет: "Правда тяжелые и темные стороны его души по-настоящему развязывало (что греха таить!) вино... И нет сомнения, что гибель его не была случайной. В целом ряде стихотворений с полной ясностью выразилось доступное немногим истинным поэтам, остро ощущающим ритм своего бытия, предчувствие близкой смерти. Он даже точно предсказал в одном из последних стихотворений:
В морозную крещенскую ночь, 19 января 1971 года Николай Рубцов во время тяжкой ссоры был убит женщиной, которую собирался назвать женой." Как красиво! На самом деле, это, похоже, "блондинка Катя", упоминающаяся в "Вечерних стихах", поскольку известно, что задушен он официанткой, писавшей стихи. Задушен подушкой за то, что в припадках пьяного садизма, гасил об нее папиросы. Одним словом, как пишет Виктор Коротаев в сборнике "Подорожники : "... он становился ясным и добрым. Ходил по улицам, улыбаясь знакомым, разговаривал с детьми, дарил им конфеты и желтые листья." Почти как Ленин.
Только с чего ж он озверел? Об этом говорится глухо. "Неустроенность", то да се, "ряд прегрешений" в Литинституте, в 1970 году "он, наконец, обрел свой дом в столице его родной вологодской земли". А до этого - ГДЕ он жил? А - по общагам, по углам, по баракам, как многие, многие поэты в данной антологии. Об этом в предисловиях не говорится.
Зато теперь его именем - назвали целую улицу. Как сообщает Кожинов.
Коля, Коля...
| |||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||
| Пишет мне матушка (11.1.80):
"Писала ли о Коле Рубцове, забыла. Сейчас собирают материал для книги о нем. Погиб он от руки своей невесты, поэтессы Людмилы Дербиной (?). В ночь с 18 на 19 янв. 1971 г. Людмила была у Коли. Оба были пьяны, Л. прокусила (нечаянно - вставлено. - ККК) сонную артерию и утром обнаружила, что Коля мертв. Л. явилась в отд. милиции и сказала: "Я убила поэта", и назвала адрес. Дербина была осуждена на 8 лет. Друзьями Н.Рубцова за последние годы написано много воспоминаний о нем. Написаны и стихи, посвященные его светлой памяти! Большой друг Н. Рубцова - Г.Горбовский написал:
Вот потому и не люблю поэтесс, из предчувствия, что ли. А стихи Глеб написал плохие, но как всегда - хорошие строчки.
Показательно другое. ДАЖЕ о таком канонизированном поэте, как Коля - пишут глухо, обстоятельства его гибели проясняются - по слухам лишь, что же говорить о других, о малых? Но эта поэтесса-кровососка, вамп (таких много в Америке) - ничего себе, случайно прокусила"? Дела...
Кому нужны были эти правки в совершенно невинном тексте? Формализм из Коли вышибали. Коля работал ПО ЗВУКУ: "румб", "багровых", "нервной", "нерпы ныряли" - его приводили к "соцреализму". Строфу о ругани - вообще выкинули: советскому матросу не подобает ругаться (см. единственный приличный рассказ Л.Соболева - "Индивидуальный подход"). Во всех имеющихся у меня изданиях Рубцова текст этот приводится по какой-то вологодской публикации. Я привожу его по "рукописному" (как выразился Кожинов) сборнику "Волны и скалы", который помню наизусть. Дата "1961" - неверная. В январе 1961 года Коля уже читал эти стихи, наряду с другими. Или не читал. Я не помню. Но тогда они написаны при мне. Звуковые. Остальные стихи из сборника "Волны и скалы" буду приводить по памяти, отмечая в примечаниях примеры редакторской "правки".
Опубликовано в сборнике "Подорожники", Москва, Молодая Гвардия, 1976, - наиболее полном (привожу, в основном, из него) под названием "Летел приказ (воспоминание)". Не датировано. Написано, вероятно, перед "Фиалками" и после "В океане" (1961-62). Разночтения: "вошел сюда" - "зашел сюда", "и вдруг" - "и тут", "кружки и поленья" - "грязные поленья", но это все мелочи. Переделана, в основном, строфа после выпущенной "Послушайте, вскипел я..." Переделана, поскольку у Коли точно указывается возраст: 16 лет. О том, что спаивается (или спивается) шестнадцатилетний кочегар, в Советском Союзе говорить не полагается. Хваленая Кожиновым Колинаискренность тут приходится не к месту. Криминальную строфу убрали. Но не из моей памяти. | |||||||||||||||||||
В официальных публикациях посвящение не приводится. Кроме того, в сборнике "Волны и скалы" перед строфой "Но все они опутаны всерьез" имелась строфа:
В сборнике "Подорожники" строфа эта, видоизмененная, идет второй в тексте "О чем шумят / Друзья мои, поэты..." Остальной текст - совершенно маразматический, каких у Коли, почти что, и нет. Помимо "Левого марша" и Есенина, там кончается:
Бррр! В сборнике "Тишина" Горбовского (который у меня куда-то провалился) имелась поэма Глеба (заключающая) о комнате у вокзала, которая полностью сравнима с Колиным описанием выше. Знаменитая квартира №6. Интересно и другое: "осуждение" Рубцовым "богемности" Глеба. Коля был, где-то, умиротвореннее Глеба. И даже вступал с ним в поэтический спор. Сравнить его строчку в "Вечерних стихах":
с Глебом:
Глеб - горожанин. От Достоевского. Коля - пейзанин. От Есенина. И спорили.
Не датировано. Вероятно, 1962. 3-я строчка во всех сборниках Коли читается: "В тихий свой, таинственный зенит..." Коммунизм, как всякому идиоту ясно, в таком контексте поминать не рекомендуется. (Ср. со стихами Глеба Горбовского: "Как я хотел бы жить при коммунизме - / Тогда меня, как следует, накормят!") Но помимо "коммунизма" Коля развлекался в данном стихе вариациями, прибавляя после каждой строчки:
Далее уже шли переклады "как лярва", "как падла", "как бочка", "как фраер" (это о "шелестеть остатками волос"), "как сука", но куда и как они относятся, я уже не помню, да и неважно. Важно отношение Коли Рубцова - к "светлым идеалам коммунизма", которые он в рот и в мат перекладывал. Последняя строфа была уже в Литинституте дописана, когда Коля познакомился с бытом советских писателей. В 62-м году ее еще не было. Появилась в 63-м.
"Худых" кобыл, натурально, подменили на "плохих". "Худые" слишком живописно. Реалистично. А "плохие" - ну мало ли, не породистые. Породистых, правда, тоже повывели. "Прежний" или "вечный" "дух крушины" - это не суть важно. Но вместо последних двух строф, разумеется, публикуется одна:
"Председателя" оставили. Его картуз. Председателя еще ругать можно. Но -"демагогов из ЦК" - никак. Не помогли и атеистические лозунги.
Остальные стихи привожу из сборника "Волны и скалы" с несущественными правками, оговоренными, правда /для текстологов/. Разночтения по официальным изданиям будут приведены справа, этим шрифтом. | |||||||||||||||||||
Первый текст в сборниках "разбавлен" вводной (повторной) строфой:
В 62-м году этой вводной строфы еще не было. Колю интересовала только игра со словом. Имеются и другие мелкие разночтения. 3 и 4 строчки - "Все слушал медный колокол, / Звеневший под дугой". В предпоследней строчке - "увидел". Коля был не глухой: завидел - заволоку. Редакторская работа. Второй текст в сборниках не нашел. Вроде, была еще одна строфа посередине. И строчку не вспомнить. 18 лет прошло, все-таки.
Звукописью Коля баловался стыдливо. Несколько примитивно, но активно. Помимо приводимых этих двух, а также "колокольного Левитана" и "крестов" в "Видениях", крутая звукопись имеется в тексте "В океане". Помнится также, что в одном из сборников Коли, которого у меня нет, был следующий текст (а также в "Волнах и скалах"):
"Формализмом" Колю заниматься никто не понуждал. Это тот самый период, который так активно отвергает (как не свойственный "истинно Рубцову") Вадим Кожинов. Что случилось бы с Колей, если бы он не поступил в Литинститут и остался в Ленинграде - судить трудно. Тем более, что к 63-64 активная "литературная жизнь" заглохла, все поразбрелись, оставались только ахматовская школа и школа нео-обэриутов. Второй "взлет" начался в 67-м году, когда подозрели новые силы: Кривулин, Охапкин, Куприянов, Чейгин, Ширали, но и среди них - Коле не нашлось бы места. Экспериментаторство для него было явлением случайным, более диктуемым атмосферой (о которой упоминает Кожинов), а не внутренней потребностью. В те же самые годы "звуковал" и мастер верлибра Геннадий Алексеев (начавший, впрочем, с "имажинизма"). В 62-м же году он писал "Азбуку". Привожу:
Так что Коля был не одинок. Отношение же его самого к "экспериментальным" текстам определяется им же самим даваемыми подзаголовками ("шутка"). Таких "шуток" у него было с дюжину, не то боле. Литературный же институт - ничему его не научил. Как пишет Кожинов, Коля просто вернулся к своим "деревенским" текстам до 1957 года. Правда, стихи у него стали мудрее, глубже, трагичнее. А мудрости, как известно, не учат. Особенно в советских учебных заведениях. Там учат обратному.
Мелочи, конечно. Но не Кожиновым заметить, что Коля знал - отродясь: два раза "двигалось" он не мог употребить! А вот "можно - нужно", хоть и повтор, но - звуковой. И у Коли было "нужно".
Я не знаю, кто, как и когда правил Рубцова. Сам ли он, или с благодетельной помощью редакторов. Сам он мог бы поправить только "Хуторок" ("Доброго Филю"), четвертую строчку, а с ней и другие две. Но "В океане" - правил не он сам, я уже не говорю за строчки "политические".
Так что не знаю, чему его там, в Литературном институте, учили. Писать он умел.
| |||||||||||||||||||
В сборнике "волны и скалы" этот текст шел без названия, под рубрикой "Вместо послесловия". Им сборник и заканчивался. Первичный вариант "Хутор - это не худо" - типичный пример звукописи Рубцова. Четвертую строчку "Это мир, не мирок" - я, помню, ругал за неуклюжесть. Но Коля редко слушался. Заменил, полагаю, сам.
| |||||||||||||||||||
Опять мелочи... Но "ну да!" - звучало гораздо лучше. Единственно правильная правка - это "в ту ночь", и как я не заметил! А "гордо шел" - звучало - гордо. Оправдываться Коля не хотел. И не в чем было.
| |||||||||||||||||||
"Дежурное" стихотворение Коли. Впервые я его услышал в самом начале 1961. Так что датировка по сборникам (оно помещается в раздел "после 1962") неверна. Можно спросить и у Эдика. Эх, сюда бы его (имею в виду Эдика)! Какие мемуары я бы у него выжал!
Мало, кто знал Колю так хорошо (по Ленинграду).
А пишут - Кожиновы. | |||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||
ПИСЬМО
Нашлось письмо, 19 лет назад писанное. Оригинал, посланный заказным, изъяли доблестные перлюстраторы, но мне абы копию. Оригиналом пусть подавятся, как и со статьей Пунина о Хлебникове. | |||||||||||||||||||
Пишет Коля (я тогда ошивался в Феодосии, в гидрологах, работал на торпедном заводе в Орджоникидзе и на подводных крыльях в Приморском, куда и писал Коля):
"15 августа 61 г.
Привет, привет, "несчастный" Костя! Я читал у Эдика твое письмо, проникнутое трогательным пессимизмом, отчаянием. Просишь стихов. Если не пошлем их,- сойдешь с ума в Феодосии, так что ли? Ну ладно, друзьям полагается в таких случаях быть отзывчивыми и т.п. и я отзовусь, напишу тебе что-нибудь из своих стихов в конце письма. Подкрепи ими свои ослабленные силы. Или травить в ближайшую урну потянет? Но о чем писать? Говорить о лит. сплетнях? Но я почему-то не интересуюсь ими, и поэтому не могу (три слова зачеркнуто) покормить и напоить свежими (слово зачеркнуто) слухами организм (обойдемся без эпитета) твоего любопытства. Это если понимать сплетни в их обычном, прозаически-унылом смысле. А если сплетни в твоем понимании - просто разговор современных людей о новых стихах, о делах поэтов то пожалуйста: недавно... Впрочем, мне скоро на работу, так что писать об этом ничего не стану, тем более, что все обыденно и изрядно поднадоело. Приедешь, - все узнаешь. Ты ведь скоро приедешь? Не будешь ведь там всю жизнь околачиваться и сходить с ума. Все проходит, проходит и жизнь, а твое теперешнее состояние, новая обстановка - пройдут и подавно. Да, самое удивительное, самое возмутительное в том, что время идет независимо от наших соображений, от нашего желания. Вот чёрт! А это, пожалуй, неплохо, что ты сейчас ничего не пишешь. Всю зиму, как мне кажется, ты писал, как будто беспорядочно, лихорадочно растрачивал свои поэтческие патроны, куда попало, во что попало, лишь бы стрелять, благо патроны были. А теперь, может быть, ты приготовился убить тигра, чувствуешь огромное желание убить тигра. А тигра надо сперва выследить. Дай бог, чтобы он попал тебе, и чтоб ты пристрелил его на месте. Костя, не обращай внимания на хаотичность моих разглагольствований (слово-то, мать его...), в самом деле, спешу. Думать некогда. Да и что я, несерьезное создание, могу написать серьезного, дельного? Меня тоже сейчас не очень тянет писать. Больше тянет на женщин, на деревья, на тени на тротуаре. (Зачеркнуто слово) Ты бы посмотрел, какие у нас на Севастопольской улице тени ночью! О, господи, оказывается, на обычных тенях от деревьев можно помешаться! А еще регулярно тянет к винно-водочным отделам... Ну ладно. Прости мою витиеватость (цитата из стихотворения Бродского "Слава" - "Над утлой мглой столь кратких поколений.." - ККК). Почитай дальше стихи. | |||||||||||||||||||
Жму лапу. Н.Рубцов. Мой адрес: Севастопольская д.5 кв.22 Черкни, как будет время (неразб.)!"
ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА: Помимо неточной цитаты из Бродского (в оригинале - "Прости, о Господи, мою витиеватость!"), имеются реминесценции из тихоокеанского Сельвинского ("Охота на тигра", "Баллада о тигре"), но в большей степени из фильма "Искатели счастья", о евреях в Биробиджане, где Шлема (играл его Иона Бий-Бродский) "желает убить тигра". Так что - четкие еврейские традиции в Колиных славянофильских корнях! Последние два текста в советских публикациях Рубцова (на 1977 г.) - отсутствуют. | |||||||||||||||||||
РУБЦОВ Н.М. (1936 - 1971) - русский советский поэт.
РУБЦОВ Николай Михайлович. Родился в 1936 г. в деревне Тотьма Вологодской области. Сирота, детдомовец. С 16 лет работал в Мурманске на траловом флоте, там же отслужил действительную, матросом Северного флота. По демобилизации подался в Ленинград, где работал за лимитную прописку в горячем цеху Кировского завода. Жил в общежитии на Севастопольской улице. Печататься начал во флотских газетах, с зимы 1960-61 гг. занимался в литобъединениии "Нарвская застава"с поэтами А.Моревым (покончил самоубийством, не публиковался), К.Кузьминским (опубликован на Западе), Э.Шнейдерманом (живет в СССР, опубликован в Израиле), Б.Тайгиным (не публиковался, вычетом мемуаров о Рубцове), А.Домашевым (не публиковался), И.Сергеевой (изредка публикуется в СССР) и др. Дружил с поэтами Г.Горбовским (член ССП с 1970), Э.Шнейдерманом, В.Горшковым (алкоголик и радиожурналист), К.Кузьминским. Хорошо знал поэзию И.Бродского. С первым самиздатским сборником на машинке "Волны и скалы" (издатели - Б.Тайгин, К.Кузьминский ) поступил в 1962 г. в Литинститут им. Горького в Москве. Неоднократно отчислялся, жил в общежитии или снимал углы. Литературного заработка, практически, не имел. Пил и писал стихи. Рукописи хранил в голове, за неимением угла. По памяти надиктовывал утерянный на почте сборник стихов издательской машинистке. В Ленинграде не пел, там это не принято, начал петь под гармошку в Москве и потом в Вологде. В Литинституте сошелся с поэтами-славянофилами (идеолог - критик В.Кожинов, автор многих предисловий к посмертным сборникам Рубцова), в Вологде общался (пил) с вологодскими писателями. Изредка наезжал в Ленинград к Шнейдерману. При жизни были опубликованы 4 тоненьких сборника в Москве и Вологде, редкие и нерегулярные публикации в московских и вологодских журналах. Квартирку в Вологде получил незадолго до смерти. Погиб от руки (от зубов) поэтессы Людмилы Дербиной, прокусившей ему шейную вену по пьяни. Л.Дербина была талантлива, публиковалась мало, отсидела несколько лет за непредумышленное убийство, написала мемуары (неопубликованы). Зато опубликованы мемуары всех вологодских членов Союза писателей, даже шапочно знавших Рубцова. О причинах смерти поэта в мемуарах говорится глухо, проговаривается лишь жена писателя Виктора Астафьева. В деревне Рубцов имел жену и дочку, с которыми не жил, но дочку изредка навещал. Посмертно вокруг имени Рубцова начался шум, сборники его выходят ежегодно, печатаются антологии "От Ломоносова до Рубцова", словом, Рубцов - посмертно - стал самым популярным русским поэтом. В поэтике Рубцов сочетает самые лучшие качества кольцовско-есенинской линии, с привлечением Тютчева, Фета и характерным для его поколения знанием авангарда 20-х годов. Неопубликованные стихи Рубцов унес с собой, остается судить по напечатанному.
Воспоминания о Рубцове, 1983, Архангельск.
Эту био-библио-графию я делал для Конева, который на советской пластинке нашел запись Рубцова, которую я и включил в кассету Морев-Рубцов-Шнейдерман. Выходит. 25 кассет, 40 голосов поэтов - в дополнение к антологии, из них - только одна запись (Рубцов) заимствована у Госиздата, хотя и они - взяли ее из САМИЗДАТА... А права - неужто они на Колю имеют ПРАВА?! Или - на меня? | |||||||||||||||||||
 | |||||||||||||||||||
ВЕЛИКОРУССКИЙ СОЮЗ ИУДОВИЧЕЙ
Коллеги Рубцова по рязанскому - тьфу! - вологодскому отделению Союза писателей почтили память поэта "Воспоминаниями о Рубцове" - малым тиражом и к тому же, чуть ли не арестованным по выходе. Нет смысла перечислять эту скотоферму - об этом уже потщился великий Исаевич, увековечив в своем "Бодался теленок с дубом" имена всех этих Матушкиных, Баранниковых, Кожевниковых, Ворониных, Поварешкиных. И не лень было, старому дураку! Я так просто - кроме Яшина, да Астафьева и его жены - никого не упомнил. Какие-то, вологодские. Члены, однако ж. И вот, в воспоминаниях этих членов - вкупе когда - проскальзывает одна и та же нота: о "неустроенности" поэта, мотавшегося из Москвы в Вологду и не имевшего ни там, ни там пристанища, о нищете его, о том, что "вспоминал он сытые годы на флоте, когда о кормежке заботился не он, а старшина" (потом найду страницу, книжку уже Мышь нашла), о редких публикациях, о том, что однокомнатную квартиру в Вологде он получил лишь перед смертью, и "даже не успел в ней пожить". Это в самой счастливой стране мира. В стране справедливости. А где же были все мемуаристы? А в Союзе, печатались, получали квартиры и не вспоминали "сытую жизнь" на флоте, заботами старшины... Вся книга - от первой до последней страницы - ложь, фальшь и УМОЛЧАНИЕ. И не только имени "той женщины", как ее называют мемуаристы, не упомянуто. Не упомянута -сама ЖИЗНЬ нищего поэта, который не хотел продаваться. Каждая вторая страница в книжке - у меня загнута и помечена, то карандашом, то ручкой. Недомолвки, искажения и - редкие крупицы - полувыговоренной правды. О Рубцове надо писать - особую книгу. Страниц антологии нехватит привести и прокомментировать - каждую из этих страниц. И тираж у Антологии - 500, и кроме Евтушенко - ни один советский поэт или литкритик не может ее купить (как, впрочем, и ставшую сразу же раритетом - тираж 15 000, вышедшую в 1983 году, книгу о Рубцове...) Но бодро пишут коллеги: "Не объяснишь случайностью тот факт, что более 10 человек из нашего литобъединения (при газете "На страже Заполярья" - ККК) - все сверстники почти, одного года призыва ребята ("годки" - на флотском языке) - стали членами Союза писателей СССР. Многие бывшие матросы и старшины сегодня - профессиональные журналисты, получившие после службы образование в Литературном институте, Московском и Ленинградском университетах." (стр.69) - пишет Валентин Сафонов, один из. А Коля Рубцов - не был членом. И почти не печатался (2 тонюсеньких сборника при жизни). И из Литинститута его изгоняли. Но выживают - Сафоновы. Мне нет смысла писать о них, паче - цитировать. 10 членов Союза - из одного только армейского литобъединения! И всех их надо - кормить. И - снабжать квартирами. И - печатать. Где же тут место непродажному поэту? Поэтому я уехал. А Коля, вологодский поэт - куда ему? В Нью-Йорк? В Новую Гвинею -стихи папуасам читать? Пашет во дворе Некрасовки, в мастерне, худог Витя Володин. Из Вятки, деревенский. И посреди Нью-Йоркского кошерно-пуэрториканско-польско-литовско-итальянского Вильямсбурга - создает холсты, "помесь иконы с бытовухой", как их опредил я, или - традиций Сороки и Петрова-Водкина, как их определят искусствоведы. Ему больше нравится мое определение. Им я - и проиллюстрирую нежно им любимого Колю. Которого он узнал - тут, от меня. Не брать же - иллюстрацией - тексты советских писателей о Коле, или - описание как корреспондент на БМРТ, герой повествования, "писатель Юрий Березовский": "Первым делом выдал ребятам буайбес по-марсельски - изысканную французскую уху. А дальше -больше: "шатобриан" из мороженой говядины, пюре "сен-жермен", соуса да "парфе" -просто закачаешься." (Еремей Иудович Парнов, "Ларец Марии Медичи", Московский рабочий, 1982, стр.71) Это то, что жрут советские писатели на приемах в Сен-Пермен-дю-Пре или Лондоне, но - вряд ли пробовал матрос Коля Рубцов. Коля Рубцов, как и Витек Володин - и пельменей-то не всегда досыта пробовал. Про деревню - рассказывает мне Витек, рассказывал будущий член, автор "Колобка" Леша Любегин, да и сам я в Лубенском и прочих местах квасок хлебал, а про тралфлот - расскажет покойный капитан Толик Радыгин. Не дожил до публикации, умер, от горькой, в Техасе. Я же - еще скриплю. И долблю одним пальчиком - антологию. Годы уже.
О Иудовичах: Хотел процитировать, чего они там жрали, мент из МУРа и его писатель-коллега (стр. 212, 217, 219, 330-1, 336-7), да жаль стало страницы на эту суку, выпестыша И.А. Ефремова, Еремея Иудовича. См. все эти рационы у Булгакова - примерно, то же. Просто меня сразил рассказ о буайбесе... на рыболовном траулере. Спросил тут беглого радиолокаторщика-навигатора, Володю - они там рыбу в рот брать не могли, обрыдло. Буайбес! Это ЧЛЕНЫ его жрут, в заграничных командировках с ментами.
Пишет мне матушка (от 4.11.84): "А прошлую книжку: "Воспоминания друзей" о К.Рубцове береги. Судьба этой книжки трагична. Тираж был всего 1 500 и когда напечатали половину, не хватило бумаги, набор рассыпали. Дело тут конечно не в бумаге, но вот что не понравилось? Что насторожило? Смешно, но факт!" Не смешно, матушка. Насторожила - ПРАВДА, которая лезет шилом из мешка в каждой странице воспоминаний коллег и друзей. И правда про Дербину (в воспоминаниях жены Виктора Астафьева, Марии Корякиной, где она по бабьи о многом пробалтывается, а уж жену классика деревенского - редактировать не посмели): "Да я уже знала, что она пишет стихи, что печаталась. Читала подборку ее стихов в журнале "Север" - простые, славные два стихотворения. (Ничего себе - "подборка", 2 стихотворения! - ККК) Кроме того, в отделении Союза писателей как-то состоялось обсуждение стихов молодых поэтов, и ее в том числе. Читала она тогда, кажется, три или четыре стихотворения. Одно из них запомнилось мне особенно, о том, как люди преследуют и убивают волков за то лишь, что они и пищу и любовь добывают в борьбе, и что она (стихотворение написано от первого лица) тоже перегрызет горло кому угодно за свою любовь, подобно той волчице, у которой с желтых клыков стекает слюна... Сильное, необычайное для женщины стихотворение... И оттого, наверное, что поэтесса читала свои стихи детски чистым, таким камерным голоском, это звучало зловеще, а мне подумалось: такая жестокость, пусть даже в очень талантливых стихах, есть нечто противуестественное. И вот я подошла к тому, о чем больно и горько рассказывать." (ВоР, с.242-3) И не рассказывает. "Колю Рубцова убили. - Кто?! - Жена." (244). Стихи Горбовского она процитировать, естественно, не смогла. "Ту женщину" - и она по имени не называет. Но сказано все-таки - СЛИШКОМ МНОГО. Понятно, что "набор рассыпали". Но жене Астафьева - можно то, чего другим нельзя. Мне же можно - написать и об этом. И должно.
На Рубцова, же я натыкаюсь повсюду: - Вот что, - сказал Золотухин Андрею, когда они вылезли из тряского крытого грузовика, - вы с Колей Рубцовым пригласите туда человек пять понятых. Ты на этой улиживешь, всех знаешь. Постарайся пригласить людей религиозных. (Мир приключений, М, Дет.Лит., 1984, 259) Женщина попрощалась и вышла из помещения. Тут же незнакомец встал, вынул пистолет и выстрелил в кассира Семенову, а затем в другую работницу кассы — Носову. Семенова, падая, сделала несколько шагов к кнопке сигнализации. Носова медленно опускалась на пол. Она толком и не разглядела нападавшего, отметила лишь высокий рост. И потеряла сознание. Через несколько минут в кассе появился наряд милиции. Семенова была мертва. Носову в тяжелом состоянии увезли в больницу. Преступник уже скрылся: очевидно, он понял, что, падая, женщина успела нажать кнопку сигнализации. Деньги оказались не тронуты. Отпечатков пальцев не обнаружили. Но на столе лежал кассовый бланк, заполненный с двух сторон одним и тем же почерком. На той стороне, где «расход», была написана фамилия «Станиславский», а где «приход» — «Николай Рубцов». Итак, преступник оставил свой почерк. И еще гилзы от того же «Макарова». (А это уже - "Следователи", М, 84 Юр .лит., 117)
Станиславский и Рубцов, имена нарицательные. О том, что первый, помимо режиссуры, был и капиталистом, хозяином канительной фабрики, где начал тянуть вольфрамовую нить для лампочки Ильича-Радыгина-Станиславского, узнаешь из "Науки и жизни", а о Коле - где? В недоговоренных мемуарах сов. современников?! Ложь же. Вот и резвлюсь... | |||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||
| |||||||||||||||||||
| | |||||||||||||||||||
