ЛЕНЕЧКА ПАЛЕЙ "Он Хейфец был. И жизнь была полней. Любовь была в вечернем Ленинграде. Но на строке в "Вечернем Ленинграде" я вижу подпись - Леонид Палей. ................................................ Но кто монету подобрал в пыли? Кто заслонился дланью псевдонима? О как тебе должно быть сиротливо, печатный лирик, Леонид Палей!" |
Так писал я другу своей юности, Ленечке Палею, где-то в середине 60-х. Но уже и до, году в 62-м, не то 3-м, я писал: "Лучше быть другом Молота, / чем Ленечкой Палеем, / лучше быть почитателем Бродского, / чем Ленечкой Палеем. / Лучше быть ничем, чем / Ленечкой Палеем." Расслоение и разделение началось давно. Оно существовало с самого начала. Ленечка Палей - типичный пример судьбы советского поэта. Начинали мы вместе. Леня был первым - живым - поэтом, которого я встретил на своем веку. И не начинающим, а уже печатным. Где мы встретились - не помню. Помню, что это было ранней весной 59-го, уже после встречи с Бродским, она была, по-моему, в январе. После выступления Бродского в защиту Гордина на филфаковском ЛИТО, подошел я к нему в Александровском саду и попросил послушать моих "Свидетелей". Тогда я писал стихи по газетным заметкам, методом Маяковского, беря сырой материал и переводя его в поэзию. Стихи я эти приводить здесь не буду, за недостатком места, но скажу: были они написаны довольно крепко, а тема была - что один комсомолец погиб в реке, спасая мальчишку, другие же - в вечерней школе - наблюдали спокойно, как избивали учительницу. В ответ Бродский прочел мне "Кельнскую яму" Слуцкого, чем убил меня наповал. Вероятно, с тех пор, он и относится так к моим стихам. Тем более, что за 60-й-62-й я посвятил ему с пару прескверных поэм и несколько не менее слабых стихов. Это любого может отвратить, не только Иосифа. Но Бог с ним. Я о Леничке. С Ленечкой мы сошлись на лирике. Он читал мне: Здравствуй, Милочка, опять не спится. Сижу, от дум полысев. Знаю, я не первая спица в твоем колесе. |
И: Ты чужая невеста, шея в капельках бус... |
И: ... Твои руки к губам подносить, и конфетами, сладкими-сладкими, твои горькие губы просить. |
Обоим нам было по 19. Оба были влюблены по-серьезному в первый раз. Я в Ирину Ивановну Харкевич /в замужестве - Рюмину/, по прозвищу "болотный цветок", коей и посвящен мой "Туман" /1959/, Ленечка - в Милочку Плотицыну из Вагановки. А помимо лирики мы были поэтами. Время же было горячее. Гремел Евтушенко, наклевывался Вознесенский, Бэлочка же еще не печаталась. Поэтому Палей прочел мне за свое: "Я думала, что ты мой враг, / что ты беда моя тяжелая...", уверяя, что написал это "от лица женщины". Читал он мне их в Александровском саду, и упоминалась Манежная площадь. Только позднее, разбирая Бродского, "Рождественский романс", я узнал, что и в Москве есть Александровский сад и Манежная площадь, о которых и писала Бэлочка. "Негасимый же кораблик" в связи с Ордынкой всегда наводил у меня путаницу, я никак не мог понять, о каком городе Бродский пишет. Но это так, к слову. Тогда еще поэтом был Панкратов, писал прекрасные стихи Харабаров, и даже ненапечатанные, они проникали к нам в Ленинград. Леня знал все, он не вылезал из Союза писателей, и очень хотел печататься. А кто не хотел? Леня был знаком со всеми поэтами, и при этом немилосердно врал, как в случае с Бэлочкой. Быть поэтом - значит печататься. Так Леня представлял себе это. Но его почему-то не печатали. Печатали Ботвинника, даже Толю Радыгина, расцветали Шестинский и Торопыгин /стихами о Ленине/, в гору шел Аквилев, а Палея не печатали. Он и псевдоним взял, своего учителя литературы из Вагановки /Леня начинал с балета/, чтоб скрыть свою еврейскую сущность, он и в мореходке учился и писал стихи флотские, он потом и в армии служил, десантником /и переломал себе ноги, катапультируясь, а ремень, в котором он был, катапультируясь, сперли у меня уже здесь, в Остине/, и там, в армии, в Мурманске, вышла первая - и единственная - книжечка его стихов. Страничек 40, в кассете. Дело в том, что Леня был формалист. Кроме того, ему никак не удавалось скурвится. Вероятно, это наследственное. Его отец, инженер, в 39-м году обратился с группой инженеров же в Министерство обороны, с предложением создать противотанковую пушку, способную пробить броню "тигров" и "Фердинандов". За выпады против дружественной нам Германии все авторы проекта получили по десятке, и были изгнаны из рядов партии. В 41-м году их вытащили из лагерей, предложили создать пушечку и за заслуги восстановили их в партии. Ленин отец сказал, что коммунистом он себя не переставал считать и потребовал старый партбилет /каковой уже был уничтожен/. Ему предложили новый, он его не взял и остался коммунистом без партбилета. Отца его я всегда побаивался, да и он меня не очень уважал. Леня же был - искренним комсомольцем и позднее, на свою голову, вступил в партию. Это через Леню были у меня связи и встречи с обкомом комсомола, о которых я упоминал. Одно из изречений Лени было: "Ты знаешь, зачем я лезу на Парнас? Чтобы потом вас за собой тащить." И действительно, тащил. Единственная моя публикация /в газете "Электросила"/ и передача по радио /на "Невской волне"/ были сделаны Леней Палеем. В 70-м году у него умерла мать. Мы с Борей Куприяновым приехали на похороны. Леня стоял у ворот кладбища, встречая друзей и родственников. Постояли, помолчали. Потом Леня кого-то увидел и потащил к Куприянову: "Познакомься, это замечательный поэт, Боря Куприянов!" Это на похоронах матери. И там он больше думал не о себе, а о других. На Парнас он не влез. И слава Богу. Если мы с ним и проституировали, то - на уровне музфонда. То Лене заказали слова к ресторанным песенкам. Мы с ним и написали такое: Мы с тобой - как два крыла, Как два крыла летящей птицы. Нас с тобой Любовь свела, Как два крыла, как два крыла. |
Не взяли. Хотя любой алкоголик рыдал бы под эту песенку: "Как два крыла... Но они не об алкоголиках думали, а чорт его знает, о чем. Леня же думал всегда о других. И вечер "Светлое имя твое" устроен был им для Сосноры и Горбовского, и когда однажды приехали из Эстонии - Леня тут же назвал к переводу меня и, кажется, Галушку. Я приехал к переводчикам после "Кавказского", где мы с пани Региной Малкиньской, а в просторечии Тонькой Киселевой, с тремя дипломами, преподававшей физику по-польски в университете и экскурсоводствовавшей со мной в Петергофе, обмывали зарплату, при этом я написал первые строчки из "Я холоден. Я нищ и гол. / Мой друг единственный - глагол." На что пани Малкиньская накормила меня бастурмой и сациви. Орошалось все это не кахетинским, но, скажем, тетрой. Когда я приехал на Лиговку, в чью-то квартиру, где уже сидели эстонцы - поэт Арви Сийг, и кто-то еще, я первым делом заявил, что из эстонцев уважаю только "лесных братьев" и исполнил им "Ма токсин кодус олля, / Миллял Пятс он президент", не учтя, что среди них был секретарь таллинского райкома комсомола, у которого "лесные братья" папу-коммуниста не то повесили, не то расстреляли. После этого готовый перевод моих лирических стихов "Набережная, 1766" был снят из подборки. Леня старался впустую. Впустую мы с ним делали стихи для альбома "Силуэты Ленинграда". Женя Чугунов, редакторствуя в "Художнике РСФСР", предложил мне написать предисловие и комментарии к альбому. Я же предложил, помимо предисловия /о котором я где-то упоминаю в статьях, и даже цитирую/, написать к каждой странице по четверостишию. Идея была принята благосклонно, и я, написав предисловие, и дав его же по-английски, сел с Леней Палеем писать стихи. Вертелись мы, как ужи. Ни ему, ни мне не хотелось поминать Ленина и Ленинград /Леня к тому времени уже не очень верил в светлые идеалы, как и я/, а Ленин там - на каждой десятой странице. И не помянули. Про "Аврору" же написали: Цусимы, штормы и лагуны близки бортам ее стальным. На мертвом якоре стоит неповторимая легенда. |
Это уже "эзопов язык", в духе поэта Бетаки. Помимо "мертвого якоря" /ср. со стихами Гладкой в 1-м томе!/, Цусима всунута не случайно. Рассказывают, что во время цусимского сражения, когда погиб "Стерегущий", "Аврора" смылась и разоружилась в нейтральном порту. В советских источниках ссылок на это нет, но если даже и апокриф, то вполне современный. После чего мы с ним взялись писать кантату. "Родине нашей вечно цвести". Я все порывался вставить - плесенью. Кантату мы писали, хохоча. Где-то за неделю сделали, и получили по сту рублей гонорару. Деньги были перечислены в сберкассу на Невском, напротив Гостиного, где мне пришлось открыть первый в моей жизни онкольный, или как он там называется, счет. Как-то, стоя в очереди, я увидел перед собой обгорелую и заросшую морду Сергея Орлова. Пользуясь случаем, я заглянул через плечо в его счет. Миллионов там не было, но тысячи числились. У меня же оставалось сколько-то рублей. С копейками. Все-таки советским поэтом быть прибыльно. К чему Леня и стремился. Он любил водить балеринок в ресторан и, по моему, перепортил все хореографическое училище. Потом я его видел с очаровательной "Ванькой", как он ее называл, из мюзик-холла. Не вылезал из-за кулис Малого Оперного. Кончил же на драматической /и кино- в фильме "Рождение человека"/ актрисе Ольге Бган, о которой уже говорилось. Леня желал жить жизнью поэта. Причем, поэта печатаемого. Так, как Евтушенко и прочие. Леня хотел денег. И славы. Для чего и работал. Писал либретто и работал на радио. Поденщичал. Но не продавался. Как-то не получалось это у него. А в 59-м мы любили. Леня носил мою Ирину ночью в Гавани на руках, чтобы не ходила она по песку в своих туфельках. Мы пели на ночных улицах Окуджаву: "Не бродяги, не пропойцы, / За столом семи морей, / Вы пропойте, вы пропойте / Славу женщине моей!" Мы пели им славу. И тогда же появилась поэтесса, геологиня Марга Фролова. Ее мы тоже приняли в клан. Гибкая, с карими глазами, с фигурою мальчика, с родинкой на щеке, со стрижкой короткой каштановых волос - поэтесса, шпажистка, альпинистка, авантюристка /она меня вовлекла в "шайку ЭВ /Эдуард Вронский!/" во главе с Витей Печонкиным. На первую конспиративную встречу с ним я пришел с финкой /с наборной рукояткой/, продетой в специально пришитые петельки под левой полой курточки. Во время конспиративного разговора - дело касалось восковки для ротатора - я, как бы ненароком, откинул полу. На Витю это произвело мало впечатления, он посоветовал не носить финку и не заниматься игрушками. Готовилось дело. Что мы собирались "издавать" - я и посейчас понятия не имею, но издай мы - покатился бы я по стопам Володи Буковского, по лагерям и тюрьмам./Что-то все было очень засекречено, похоже, что ничего на самом деле и не было. С Маргой мы шлялись ночи напролет по февральскому и мартовскому Петербургу, писали переписку в стихах /и неплохую, однако/, которая у кого-то хранится, кажется, у Толика Шашилова, "малыша Анатоля", Марга же бредила пиратами и рассказывала мне историю Марии Стюарт. Много чего было, и смешного, и грустного, о чем и стыдно рассказывать, например, как я, из романтизму, терпел часов 8 подряд, не решаясь оставить даму и пойти куда в уборную, на улицах же было мерзло, в Гавани и того хуже, а я свою шубу собачью рыцарским жестом на нее надевал, чтоб не мерзла. Сам же терпел до судорог, и рвался во двор посмотреть "не горят ли окна у Левки Успенского", Марго же порывалась со мной. На площади Труда мне не стало уже мочи. "Пойду, говорю, домой - мама беспокоится!" "Как? И ты меня не проводишь?" А, думаю, чорт меня и тебя, провожу, и пусть хоть пузырь лопнет! Дошли мы до Поцелуева моста - и все. Перегнул я ее через перила: "Видишь, как отражаются звездочки? Слышишь, как журчит вода под мостом?" А это у меня в левую штанину - журррр... И так мне потом легко стало! Так и шли до Балтийского, она на улице Розенштейна жила, я резвым козликом прыгал и стихи читал, и все нипочем мне было! А она смотрит на мой левый ботинок: "Где, говорит, ты в лужу вступил?" Всегда у меня с Маргой чего-нибудь происходило, а все от этих рыцарских-флибустьерских когановских игр! Года через 4, провожаю ее чуть ли не в Уткину заводь, на такси. "А обратно у тебя - деньги есть?" "Есть", говорю, не могу же я признаться, что ни копья - и пер пехом всю ночь, часа четыре до дому. Это все Ленечкина школа, рыцарственности. И дрался я с Маргой в ночь на заточенных рапирах, в дождь на стене Петропавловки. Пили мы тогда мало, и в основном, вкусные вина, в которых мало что понимали, однако Толик Шашилов надрался и в амбразуру блевал. И второй раз дрался, уже за Ленечку Палея, в Михайловском садике. Чем-то он ее оскорбил, и вызвала Марга Леню на дуэль. Я же был его секундантом. Приехал с букетиком цветов /все же дама, хоть и дуэлянтка/, Марго с двумя шпагами по аллее похаживает, а Лени все нет. Прождали его с полчаса, и пришлось мне занять Ленино место. Марго в шпаге на мастера тянула, я же, как Скарамуш, первый раз ее держал. Однако, остались мы квиты. "О защите, Марго говорит, ты и понятия не имеешь, зато от твоего нападения нельзя устоять!" С тех пор я на шпагах не дрался, нет, дрался и именно после этого, на стене Петропавловки, когда мы с ней друг друга немножко проткнули, но не насмерть, так, грудь. С Маргой нельзя было не драться. Сидим чего-то в университетском коридоре, и я ей чего-то не то сказал. Она развернулась и своим шпажистким кулачком - меня по скуле. Ну, я повторил. Она еще раз. Ну, я повторил. Продолжалось это часа полтора, не то два. Наконец, она весь кулак отбила и уже не могла. На другой день у меня, конечно, скула была синяя, зато у Марги кулак не разгибался - неделю. И было нам - по 19. А Маргу нельзя было не любить. Наденька Полякова, не лесбиянка, говорила, что более красивого созданья она не встречала. Ну и я не встречал. Был я тогда безнадежно влюблен в Ирину, Марго же - тоже в кого-то, а, в Толика Шевченко, и нашли мы общий язык. "У обоих - одно и то же, / деревяшка протеза скрипит. / Остается - что? Туже / сердце бечевкой цинизма скрепить!" Это писал я. Марго же писала "Гимн авантюристов": То, что темно - то ясно, Что ясно - то темно. Опасное - прекрасно, А мудрое - смешно! Мир создан для обмана, Для умной лести - речь. Наш бог - двуликий Янус, Язык - разящий меч! /рефрен/ Мы лжем, но лжем красиво. Мы губим - но глупцов. А речь врагов учтива, Как пошлость мудрецов. То, что темно - то ясно, Что ясно - то темно. Прекрасное - опасно, И мудрое - смешно! |
Мы танцевали от Киплинга и Гумилева. Но от них танцевали тогда все. Кроме Бродского. Марго Фролова работала верлибром. Лучшее ее: Хочешь, я тебе расскажу кое-что из истории? Это было в 16-м веке, и наверно, в Испании. Только ты был тогда не мужчиной, девушкой, гордой девочкой, тоненькой женщиной, а я - бродягой, беспечным и самоуверенным, как Сезар, с единственной незаложенной вещью - шпагой. И ты не верила мне - как сейчас!, и отворачивалась - как сейчас, когда я пел тебе серенады, застенчиво-наглые и цветистые, как твои наряды, а ты отворачивалась и не выходила на балкон, когда я пел тебе серенады. Но я все равно пел. Долго. И уже почти потерял терпение, когда наконец - сказала ты: "Да!" шепнула ты - "Да." И помнишь, ты целовала меня, да, ты не можешь не вспомнить, как это было - ведь я помогу тебе вспомнить! Так что и сейчас ты скажешь мне: "Да." ... А то, что теперь ты - юноша, не имеет никакого значения! |
И читала она эти стихи во всех ЛИТО. И во все ЛИТО ее принимали. А Бродский в это время писал "Стихи о Мигуэле Сервете, еретике, сожженном кальвинистами". Но начинали мы вместе.
И кончилась Марта Фролова, в 62-м году, с отъездом в Магадан. Потом она приезжала, читала те же самые стихи в новых ЛИТО, ее принимали - опять - на ура, и она, успокоенная, уезжала. В 66-м году, когда я встретил ее по новой, от идеалистки Марго уже ничего не осталось. И невинность во второй раз она потеряла с инструктором в турпоходе - какая банальность! - Галочка Чулкова, которой "Подари мне попросту..." /мое и клячкинское/, тоже так ее потеряла. А в первый раз она ее потеряла на матраснике, на какой-то станции, куда она меня провожала в колхоз - и всю ночь мы пили сладкое вино и читали стихи, и грелись друг о друга в эту морозную осень 59-го или же 60-го года. Но она не заметила. Заметил это инструктор турпохода и долго у нее допытывался, хотя ему-то - зачем? И завела она мальчика-любовника в геологической партии на 28-м году, мальчика 19-ти лет, о чем мне с гордостью рассказывала. Но не получилось у нас любви семь лет спустя, так, забытье под выпивку. И об этом, об этой безгрешной юности, грустно и стыдно мне вспоминать, и прекрасно. И был Ленечка Палей, от которого у меня не осталось ни строчки, и которого предал я один только раз. Когда сказал я редактору Чугунову, что вступление и комментарии подписать одним мной, а стихи - обоими, Женя начал меня убеждать, что книжку он добивался для одного меня, чтоб имя мне сделать, и попросил я Леню - снять свое имя, у тебя, мол де, есть уже публикации. И Леня так на меня посмотрел и сказал: ну что же, снимайте, - что стыдно мне и по сю.
Был он моим учителем, и другом, и это у него я научился любить других поэтов больше себя, и женщин научился любить - у него. А сейчас остался он где-то в России, и Женичка его уже в Лондоне, а я вот пишу о нем, о Марге, о юности нашей, и еще много надо будет писать. Лениных же стихов - не надо. Если и не написал он ничего, то все равно он был поэт. Больше, чем Бродский. И это он прочитал мне Уфлянда. И многих, многих других. Так писали мы... /См. об этом у Радыгина/. Ибо нас было - МНОГО. И поэтому вспомнил я Володю Березовского. Уже в 1-м томе был один, полюбившийся мне, его текст /в предисловии к "Геологической школе"/. Привожу и второй, ибо так и ТО - мечталось не ему одному. Романтика... Если к слову любому, иль к мысли иной - Кто-то скажет - "Романтика" - мне, как ни странно - Представляется ветер, соленый и злой, Паруса над взбешонным, седым океаном, Росчерк мачт, безотказных снастей переплет, Пляска компасной стрелки, похода начало - То, что сердце волнует, и душу зовет, То, чего в нашей жизни порою так мало... ... В закоулках далеких и старых портов Есть места - их немного осталось на свете - Где на кладбищах парусных старых судов Умирает романтика прошлых столетий. Где пройдя через сотни годов и морей, Через тысячи миль ураганов и шквалов, Встали мертвой эскадрой тела кораблей У опутанных водорослями причалов. Есть другие: есть те, что в порты не пришли, Чей отчаянный путь затерялся в просторе - На неведомых рифах и просто - вдали В сохраняющем тайны, загадочном море. ... Есть на свете романтика новых путей, Есть другие дела для сердец неустанных. Как ни странно, мне все-таки жаль кораблей... Впрочем, может быть, это нисколько ни странно. 1958 /Владимир Березовский/ |
БАЛЛАДА О ТРУПЕ КОМИССАРА "Бьется в тесной печурке Лазо." /Народн./ |
31 декабря 1979 года. Год уж делаю антологию, а до? 20 лет назад был у меня друг, Леничка Палей, поэт, комсомолец, романтик. Врун и баболюб. Боксер-мухач, побивший Стольникова, тяжеловеса. Мот и кутилка, поэт. Повело нас в разные стороны уже в 62-м. Написал Леня и напечатал балладу про тело комиссара, умершего естественной смертью от ран в походе. И пёр его отряд по пескам Кара-Кумов /?/, доедая служебную кожу, на себе. Донесли. Этому историческому событию Леня посвятил поэму. Уже тогда у меня возникли сомнения, высказал я их Лене. Еще 17-ти лет, на занятиях по истории КПСС, я занялся чисто риторическим вопросом и вписал в тетрадь, где конспекты: "Интересно, вкусные ли у коммунистов ляжки?" Жрать я такую пакость, понятно, бы не стал, вопрос, повторяю, был чисто риторический, но важен подход. Звонила сейчас матушка. Вычислила она Леню Палея с немалыми трудами. Говорит, что послала "Аврору" с "ужасно паровозными стихами Ленечки". Ну, если советский вполне человек, моя матушка, говорит, что стихи - того, значит, Леня потрудился. Говорит, что просила для меня стихов. Ответствовал Леня: "Пошлите ему "Аврору", там мои свежие," Что ж, Ленечка, я - включу. Дойдет вот только. А пока принимай 2 года назад написанное, по стопам твоим, и не без влияния, стихотворение. И по стопам раннего Тихонова, который предлагал делать из людей - гвозди. И по стопам Прокофьева раннего, "Разговор по душам", скажем. На них росли. Только - что выросло? По стопам Бориса Корнилова, который искупил грехи свои - у стенки. Всех бы их туда, отравителей. Но слушай балладу: Баллада о трупе комиссара. Другу и брату Лёне Палею Съели портянки и кожу ремней Дёсны жевали солёный репей Солнце пустыни над миром взошло Солнце по темячку било и жгло Пули и порох в патронах горят К морю в боях пробивался отряд Ранен навылет свинцом комиссар И на глазах у бойцов угасал Слёзы скупые роняя на лоб Тело несли захоранивать чтоб Жарили в масле ружейном сапог Жертвуя светлой идее собой С боем на юг пробирался отряд Красные звёзды на шапках горят Тело уже подпускало душок Ни сухаря за солдатской душой Граждане! Скупо сказал командир Тело героя - им не отдадим Нам остаётся неделя пути Надо покушать, чтоб к цели дойти Плача и слёзы роняя в башлык Ели они сладковатый шашлык Пусть человечина не колбаса В ТЕЛО отряда вошёл комиссар! Каспий и вобла, 20-х комса, Славе героев не будет конца! Техас, декабрь /?/ 1977 |
Вкусно, Ленечка? Узнаёшь брата Васю? Грустно, Ленечка. 20 лет нас курочили, курвили и комиссаровали. "Ну, кто еще хочет комиссарского тела попробовать?", восклицала Лебзак. Ее многогрешное тело - пробовали многие. Ты же и рассказывал: ущучила Заслуженная артистка СССР студентика театрального на пьяночке, до дома не довела, лежит под кустом на Марсовом, предается. Дружинники подходят: "Встаньте, гражданка!" На что Лебзак ответствовала исторической фразой: "Пока не кончу - не встану!" На что и ей посвятил стихи, и тебе посвящаю: ОЛЬГА ЛЕБЗАК Вроде, посвящены они еще Б.Кудрякову Две обезьянки-лесбиянки Однажды сблизились по пьянке. Лебзак же, хряпнувши полбанки, Драла студента на полянке. Аналом сев на грязный фикус, Она показывает фигу-с. Усвоив быстро этот фокус, Студент заказывает бигос. Она расчесывает волос. Студент показывает фаллос, И уезжают вместе в волость, Дабы закончить эту шалость. 1967 /69?/ |
У тебя учился. И рифме, и технике. И даже тематике - немного. Много чего за 20 лет понаписано. И понапечатано немало. "Нехорошо говорят мне за Глеба..." /см. 1-й том/. Нехорошо говорят мне за Ширали. Что хорошего сказать о тебе, Ленечка, брат мой, друг мой? Если сам предлагаешь в антологию - заведомое гавно? Помещаю. ПЕРЕПЕЧАТКА из "Авроры" /№11 за 1979/ с комментариями. В ноябрьском, как всегда, "ёбилейном", номере молодежного журнала "Аврора" помещены стихи моего уже немолодого друга юности Леонида Палея. Что за номер, что за поэты? Владимир Большаков, "Сидней, Скала самоубийц /Блюз безработного/". Сергей Краснопёров, "Интернационал". Вячеслав Кузнецов /этому - за 50!/, "В памяти поколений. С посвящением - И.Д.Папанину". Григорий Калюжный, что-то о деревне - ну, этот из "шевелевцев" /см. в 4-м томе о "Лепте"/. И Палей. Из книги "Порт приписки". Привожу все 5 его. НА ПИСКАРЕВКЕ Родившийся в сорок пятом, я старше тебя на сны, в которых идут солдаты и не приходят с войны. Родившийся в сорок пятом, я помню: от боли устав, /я старше тебя на страх, отец мой вернувшийся прятал с которым отец мой прятал при маме пустой рукав. от мамы пустой рукав. Горят кровавые звезды, встают обелиски в рост, и горем пропитан воздух, в котором расти довелось. которым дышать довелось. Родившийся в сорок пятом, я верю, память жива. На могиле солдата - защитного цвета трава... растет трава. |
Отмстил Леничка. Текст написан в 68-69 /?/ для того самого альбома "Силуэты Ленинграда" нами сообща, и не пошел, как и все те тексты. Кто ж его знал, что Леня тиснет эту халтуру всерьез, да еще "поправив" /см. оригинальные фрагменты справа, я и не такое гавно помню!/. Отрешился Ленечка от своей "неточной" рифмы /страх - рукав/, прийдя /пришли?/ к академической. "Которым дышать довелось" - как и вся строфа - краденное мною у А.Прокофьева /"Разговор по душам"/. "Защитного цвета" траву - я бы не допустил: тавтология. А так - ладно, хоть заплатили, Ленечке. Но - не стыдно, такие "паровозики" пущать? И ведь и в книжку, похоже, включит. Остальные тексты уже писал не я: Приснилась вновь последняя война. И мама вещмешок мой собирает - от слез бледна... А я швыряю из мешка на стол кальсоны, мыло, теплые носки. А я кричу: "Зачем это нести?! Ты хочешь, чтоб посмешищем я стал?!" И оказалось, все, что мама тайно мне запихала в вещевой мешок, понадобилось в том пути недальнем, что от войны уж очень был далек... |
От Ленечки тут остались только рифмы 20-летней давности /стол - стал, носки - нести/, а все остальное - могли бы написать и предыдущие авторы журнала, Калюжный там. А я как будто вновь дневальный, и мне не спится от забот. Мой полк идет дорогой дальней: за годом год, за годом год. И вновь зовет труба горниста, и за трубой шагает полк, и как отцы мы в бой годимся, и знаем мы в оружье толк. И за спиной у нас Россия, и мы ее не подведем - она недаром нас растила, она не зря наш отчий дом. Мой полк идет дорогой дальней, поверка лет моих строга, и я бессонный твой дневальный: моя любовь, моя страна. |
Ср. с цитированным "Здравствуй, Милочка, / опять не спится..." От юного Палея - и здесь остались только рифмы /горниста - годимся, Россия - растила, строга - страна/, а все остальное - уже зрелое гавно. И два последних, ОТЧЕТНЫХ. Ибо там есть - и слова правды: Как меня жизнь кромсала! Как меня жизнь любила! Сложный запах казармы в памяти поселила. Над Заполярьем стылым юность мою поднимала. За молодость мне не стыдно, а это уже немало. --- Я жизнь свою как книгу перечел. Не отрекусь ни от одной страницы и не скажу, что был я ни при чем, когда своих высот не мог добиться. Ошибки и потери - все мое. Беда, что часто принимал за праздник не праздничное, в общем, бытие... И все-таки все было не напрасно. И заполярный бесконечный снег, и самолетов яростные взлеты. Осталось ощущение полета, где все за одного - один за всех. |
Еще одного поэта ДОБИЛИ. Чтобы за 20 лет - так-таки и ничего не было написано /я не говорю - напечатано!/, чтобы возникал он на страницах похабного журнала с подобными стихами, чтобы спекулировал без конца и своей армейщиной и надрывным казенным патриотизмом /а Леня - любит родину, я знаю!/ - грустно это. Не знаю, цитировал ли я где, но писал он, "Памяти Крученых": Продавал автографы поэт. Те, которые ему дарили, а потом - их авторов давили, а потом их возвращали в свет. Денежку сжимая в кулаке... |
Не помню я дальше. Но не мог Леня - раздвоиться. Чтобы жить - нужно было печататься, а писать как Галич... Нет, так Леня не мог. Пишет матушка /11.1.80/: "В этом письме много новостей неприятных. Л.Палей появился в Л-де тоже в связи с утратой - 2 года тому назад умерла Ольга Бган. Нелепая, глупая смерть молодой, нужной женщины - актрисы. Ведь Ольга талантлива, интересна, жизнелюбива, и о ней надо говорить было, какая нелепость! На вопрос что случилось? Ленька сказал: "много пила". Ленька видимо тоже много пьет, он стал типичный Хлестаков /он им всегда был! - ККК/, зрелище гнусное." И в другом письме: "Забыла написать - Палей сообщил, что в связи с 70-летием Гана переиздается кантата, поздравляю! Но я ее еще не видела, а Ленька и наврать может." Цирк! Кантата "Родине нашей вечно плесенью цвести" на музыку Николая Гана. Интересно, моя фамилия будет, или, как изменника Родины - выкинут? Ладно, Леня авторские получит, выпьет за меня. Россия, бля! Какое гавно из людей делает! Живи Леня в Париже - КАКУЮ бы лирику писал! А так - правоверные ура-казарменные побрякушки, да кантату /от английского слова "cunt"/ переиздают. Леня, Леня... |