| - - - Дым отечества едким бывал и горчил временами. Может, поэтому ныне так больно глазам, или Дамокловы ножны, качаясь над нами, тем и страшны, что меча не содержится там? Родина требует жертв?
Что ж, на лобное место главою! Иго татарское, тяжкой взмахнув булавою, юность в цепях не по росту по каторжным гнало путям. Евнух-пастух в голенищах с казарменным глянцем, воин истории бравый в панцырях галифе гнал по этапу мелькающих медленно станций еле бредущих, как строки в нескладной строфе. Истово, грозно вагонные лязгали шторы, ельник ломился в решетчатый серый квадрат, верный приказу пространства: ни шагу назад. Именем Времени - низкими нотами вздоха, черным монахом тайги отвечала эпоха, ульи бараков заботливо строила в ряд, бдительных вышек скворешни в терновниках страха ели начальство глазами. Валялась ненужная плаха. Рубленных изб любопытство торчало вдали. Тайные тропы на вольную волю вели, если везло, но кому? - я не видел, не знаю. Льстивые речи надежды прокрались по краю конечного разума, сонного ссыльного слуха, утренних мыслей в глубинах спасенного духа.
- - - Бегство российских птенцов за моря - окна в Европу едва приоткрыты. Были бы окна... в них гаснет заря. Шило на мыло меняют пииты. Если для пушек расплавлена медь, - вряд ли нам колокол будет греметь. Уличных клавиш расшатаны плиты, дышит орган деревянного сна - милостью божьей владыка музыки именно он. Шелапутка-весна, ты в этот час приглуши свои крики. Ревностно службу несет часовой именем Родины. Белые блики юркнули в яму, укрылись травой. Прячутся все. Вот и месяца жало отскрежетало - и дело с концом. Снадобье света подорожало, Время убито и пахнет свинцом. Явь доказала нелепость побега - щелкнул курок: за тобою победа, ангел-хранитель с железным лицом. - - - Стучит по глине посох пастуха. В капелле слуха звонкие пустоты. Заполнить их? Но чем? Покрой стиха нелеп и неуклюж. В постеле мха маэстро лежа разбирает ноты: поэму гамм скрипичного ключа читай с листа, не поддаваясь лести, чтобы не сбиться с ритма сгоряча. У изголовья сна стоит свеча и метроном дежурит с нею вместе. Маэстро спит - он предал тишине сенат сонат, чему безмерно рады овец послушных пыльные отряды, они в собранье строк вошли извне и, отрешенно стоя в стороне, на спящих мух глядят из-за ограды.
- - - Похож был Бах на бюргера по виду, но пересилив горечь и обиду, в готические легкие органа вдохнул он жизнь, лишенную обмана. Не контрапункт иллюзиями правил - сам Саваоф мне к горлу нож подставил, и слез не проглотить, наверное, ангина. В том Бахов я виню: отца и сына, виню я духов музыки небесной. Слетел со шпиля готики отвесной Архангел Бах, сам - Себастьян - владыка всей гаммы голосов: от шопота до крика.
- - - Из-за угла знакомых встреч лицо
мелькнет опять. Ловить его нет смысла:
оно как узнавание, не больше,
и незачем в подробности вникать, -
но в памяти моей оно живет,
нежданно в сон мой безмятежный входит,
глядит, смеется, подмигнет, -
и вновь, едва кивнув, растает в темноте
внезапное лицо из-за угла.
- - - Алмаз рассвета линию зари на стеклах прочертил неторопливо. Восток алеет. Ты глаза протри. Ты лепесток, дрожащий сиротливо. Округа спит. Спит бабушка и дед. Листает мама сонные страницы, и две зарницы блещут сквозь ресницы.
Юнец-птенец, глядишь ты солнцу вслед,
прими в подарок солнечные строки -
они качают колыбель весны.
Стерев со щек зари кровоподтеки,
всмотрись в листву, ей шорохи даны -
я с нею заодно: мы говорливы оба,
щекочет нёбо кончик языка.
А фея света - нежная особо,
едва к стихам притронулась пока.
Так вслушайся же в них, разведай строк узоры,
сегодня воздух тих, прозрачны облака,
ясна округа, праздничны просторы.
- - - Ловкач-левша, ловец лихой блохи,
едва ли тверд в параграфах искусства,
но он упрямо просится в стихи,
а муза блох - в коробку из-под дуста.
Прими в подарок парочку подков!
Удачи знак - подкова Зодиака -
доверься ей, подвесь на дверь, - таков
обычай предков: гамма пустяков
в руках богов, не делающих брака.
Кузнец-левша лекалом кривизны
изгибы дуг, мозаику изломов
напутал там, где явь впадает в сны,
звезда блуждает в трубках телефонов,
мешая спать. Мигают фонари,
антенны ловят мелкую рыбешку.
Сыпь соль на раны утренней зари,
твори из мрака мятную лепешку!
Еще не всё. Наведайся к царю,
режь правду-матку, впрочем, осторожно
и нежно, избежав острожной
минуты слёз, кандальных терний, ложной
злобы созвездий, вкрапленных в зарю.
- - - Стучится в дверь Сегодня. Открывай!
Ежесекундная серьезность мирозданья
ранима взглядом, голосом, касаньем,
гонима смехом, удирает в Рай.
Ее не остановишь. Улыбайся,
юлой крутись, волчком преображайся,
катись ко всем ... знакомым и родным
Архангелам, приятелям хмельным,
танцующим на скользком острие
иронии - над пропастью, над краем
надежд.
И чорт, чей взгляд необитаем,
усмешкой подтверждает бытие пустотных сфер, сверкающих бесцельно округлостями форм, броней нательной, серебряными льдами полюсов, воскресным блеском стекол, блеском слов. Я не виню тебя - ты не таков. Щелчок мой метил не в твое межбровье. Артачится бессмыслицы бескровье, юродство рифм я спрятал на засов. Давай забудем бреда говорок, - российской прозы понял я упрек, урок мне впрок пойдет, мне вновь понятен Железный век. Лишь горстку светлых пятен ему оставил век златой в наследство: суровых метин странное соседство коснулось нас, но брошено зато иллюзии пустое решето.
- - - Гостю света, посреднику зорь, шестикрылому брату выдал визу на выезд. Позволь осмотрительно вникнуть в юдоль - вжиться в образы, вдуматься в роль, прогуляться по райскому саду. Унимая российскую боль, подсластив кирпичом рафинада горечь времени. Что еще надо шестикрылому?! Высохла соль. Плач затих, догорает костер посреди посрамленного ада. Мы на время прервем разговор у ограды осеннего сада. Как тот сад уцелел до сих пор? - Мы не знаем, - ответствует хор безумных листьев: таков уговор их самих - и приказ листопада.
- - - Послушай, бес, как плещется в груди река Времен, кровавая по цвету, преображаясь в медленную Лету, - гол, как сокол, в волненье вод впади, дрожа, как лист, притянутый к ответу.
Качаясь в отраженьях наяву, ныряй на дно за раковиной следом, жемчужины словес, нацелив к ней, дуплетом вгоняя в лузы, мчась на рандеву с возлюбленной, которую зову Гражданкой Смертью, не кривя при этом душой и не переча естеству. Ты прав, Игрок, рискуя натощак, ты прям, как шпиль, вонзающийся в небо. Сошлись на том, что бог не выдал хлеба всеобщих благ, и - значит - никому нет дела до певца и до паяца, - ныряя в нуль, он может не бояться, что кануть в Лету запретят ему.
- - - Висит мой размалеванный портрет -
афишное подобье прототипа,
случайная сумятица примет.
И глохнет пол от собственного скрипа,
листая беспристрастные шаги
иронии. Мы с вымыслом враги.
Юнец, твой лик - заведомая липа.
Была причина верить и любить,
еще не зная, что переиначит
рука Рябой судьбы, что время, значит.
Ткать жизни полотно, вплетая нить,
едва заметную, чужого произвола.
Льняных забот запутана стезя.
Сойти с пути, чтоб спрятаться, нельзя:
учитель строг, сродни острогу школа.
Пришел мой час проверить и принять осеннюю гармонию обмана. Сухие крошки в закромах кармана веселых птиц приманят ли опять? Яснеет сад, пустеют небеса. Щелчком расколот лед на бледной луже. Антракт в произростаньи. Ода стужи юлит перед зимой - пророчит чудеса.
Держись, не падай! - скользкая стезя. Рябит в глазах. Сквозь перхоть снегопада увидишь дом: чугунная ограда - живет здесь мой двойник, живу здесь я, ей богу, рад немножечко визиту - стучать не надо - дверь не заперта, - какая грусть торчит в изгибах рта?! Исторгни звук, - сыграй свою сюиту.
- - - Валгалла доморощенного бреда: куриные поджаренные ноги, поджарая наследница береза прикрылась второпях зеленой маской от медленного зарева зари. Метался лист - усталый погорелец. Устойчиво стоял на пьедестале чугунный призрак - признанный вояка,
не Командор, а просто - командарм, -
не даром ноги в сапогах убиты,
бренчат на солнце бронзовые шпоры.
Врасплох неполированные листья
трепещут и трясутся, но ни с места!
Куда бежать? Окраины пылают.
Окрашен кровью горизонт рассудка.
В морях кровавых жалоб
каравеллам крылатых дум
карабкаться по дну.
Крадется прочь репатриированный кенарь -
застряла в горле пламенная песня.
В клешах клешней зажав,
пытают крабы реликтовую редкую улитку -
вникают в суть полупрозрачной плоти,
в дрожащий мелко судорожный студень
своими бестолковыми клешнями.
Клише заборных надписей мерцают
столь неотчетливо, что разбазарят вскоре
последний смысл вечернего декрета
о мире, о земле и о свободе.
- - - Из прядей снега пряли белизну ночных ненастий медленные руки, кляня судьбы каприз, клонясь ко сну, кренясь над ним и заглушая звуки дыханий, вздохов, шорохов, гудков творцов разлук у дальней водокачки. Ловила ночь арканами зрачков бессонных окон светлые подачки. В прозрачных сферах искрами тепла мерцала жизнь, даруя свет, но пряха веретено вращала и вела Судьбу - сестрицу, бледную от страха, на волосок от смерти. На висок ложилась прядь. Ложились хлопья снега по руслам длинных рек, по рельсам строк - шел снегопад, валился наземь с неба. Метался ветер за его спиной среди пустых домов - наземных зданий. Будильник века тикал за стеной собора сна и в залах ожиданий, в конурах злобы, в камерах добра, внутри Москвы, снаружи Ленинграда и в дебрях дальних чащ, куда с утра уходит автор снов и снегопада.
- - - Перенасыщен воздух комарьем.
Их флот крылатый оснащен трезвоном. Что делать мне? Растерян и смущен,
смотрю вокруг, ищу в кустах спасенья, но там не слаще. Брат мой - мотылек блуждает, бедный, в лабиринте веток, иллюзий, бликов, отсветов, мерцаний, теней и листьев, по мудреной вязи немых писмен на умершем наречьи. Крылатый странник, - вот мои ладони - аэродром для мотылька-малютки, присядь на них, не ожидай подвоха, ты - мой собрат, союзник, собеседник.
Сей день прошел и больше не вернется.
По трупу дня отслужим панихиду
пока слепое зарево заката пугает Запад,
заливая кровью одну шестую долю небосвода,
и все наглей, нахальней комары.
Святое воинство! - что ни комар - то рыцарь,
храбрец и смертник, вроде самурая,
он рвется в бой, рассудок свой теряя,
вонзая в кожу клювик-хоботок,
неутомим, настырен и жесток.
Вонзайся, жаль, зови на помощь друга!
Я обречен на звонкое закланье;
трясется бездна дальнего болота,
дымится тихо логово уюта,
стремится мимо лезвие ручья.
Двоится время - делится на доли
равновеликих половин соблазна:
Вчера и Завтра.
В озареньи света
святого солнца медленный апостол
добра и мира, прямо ведай радость
и возвращайся вспять к своим истокам,
внушая мне и комарам жестоким
простую мысль: не жалуясь, не жалить,
а претерпев и боль, и блажь, и муки
свирепой жажды, вверив кровопийцам
свою судьбу, сказать, - ведите на Голгофу!
Испить желаю огненную чашу,
хочу дожить до светопреставленья!
Уже темнеет; на скрещеньи веток
распят рассудок-мотылек. Варрава
и фарисеев злобная орава
кричит: "умри! Смысл века в состраданьи
с народом, с нами..." Кричу им:
"Кровопийцы!"
Над лесом всходит всепрощенья месяц
в тиаре папской - в шапке рогоносца.
Ночь возглашает хором переклички...
/живых и сущих, но уже пугливых/,
гордясь и грезя, аллилую свету, но неизбежно ночь темнит при этом
в венке стыда, в невинном святотатстве,
роняя ризу синего тумана.
Пора и мне найти уединенье.
Осталось ждать три дня до воскресенья, -
друг обещал мне принести всесильный
бальзам спасенья антикомариный.
Да будет свет!
Да сбудется спасенье!
Явись, отец, избавь меня от чаши
с надкушенными острыми краями,
и,
примирив на время с комарами,
запри их орды в тихую темницу -
в ковчег тюрьмы для звонких трубадуров!
- - - Склоняются в поклоне, в реверансе,
в присядку пляшут перед палачами
плечистыми, в сиреневых погонах,
в серебряной - до звона - седине.
Судилище сидит на эшафоте
просцениума - в ямах лож, как в западнях,
и западу грозит корявыми крюками.
Восток алеет в азиатском смысле -
с учтивой церемонностью в согласьи,
храня до срока страшные секреты,
неведомые только дураку.
Река Времен течет промежду прочим
среди скалистых гор вблизи границы
двух государств: Сегодня и Вчера.
В ее глубинах тонут постепенно
вакантные пока что пьедесталы,
похожие на плаху изголовья.
Вчерашний узник темноты и страха,
зачем ты бродишь так неосторожно
и не вникаешь в злую подоплеку
сограждан добрых в меру принужденья,
и белозубо ласковых по виду,
пока не рассвело? Пока рассола
печальных слез хлебнуть нам не дано?
Как протрезветь? Протри зеницу ока!
Алеет край кровавого Востока,
алеет рот убитого певца,
алеет маска, снятая с лица
правителя. Эпоха потакает ему подобным.
тикает будильник. Пульсируют вечерние проспекты
и гонят кровь двуногими тельцами.
Зверь на ловца бежит. Бежит и Время.
Куранты бьют пронзительно при каждом
соитьи стрелок: время неизбежно.
Далее: полотнища из ветра и воды -
услада улиц, всплески Серафима - двумя крылами из шести, помимо
очей пернатых в зареве беды;
в огнях пожарищ, в вихрях, в залпах грома
коленопреклоненный сын Содома
искупит ли вину сограждан! Гнома
напоминает, странен и горбат,
а Лотова жена отводит взгляд -
летят и льнут к ней пепел и зола,
едва достигнув на стезе ухода.
Над соляным столпом добра и зла
- ад темноты, глухая непогода.
Постой, не уходи, застынь, как столп,
светясь во тьме несуетно и свято.
Анахорет, аскет, изгнанник, волк -
Лот, твой супруг, торопится куда-то.
Мнит, что спасен, безгрешен, - грамотей,
о простота, священная, святая!
Посланник бога - почтальон вестей
его надул, совсем не почитая,
вручил письмо на странном языке
иносказаний, аллегорий свода
цитат из книг, хранимых в тайнике
архивов наших - в памяти народа.
Еще - не лезвие, на бритвенной строке
пляши паяц, паясничай безбожно,
пока возможно,
сняв груз обуз, шататься налегке,
не опасаясь нападений с тыла,
подачки муз хватая налету,
пока судьба не подвела черту
и чорту в лапы не препроводила.
Зажав сухарик черствый в кулаке,
будь нем, как рыба в иле
на могиле:
замок на мыслях и на языке.
Послушай, бес, как плещется в груди
Река Времен, кровавая по цвету,
преображаясь в медленную Лету.
Гол, как сокол, в волненье вод впади,
дрожа, как лист, притянутый к ответу,
качаясь в отраженьи наяву,
ныряй на дно за раковиной следом.
Жемчужины словес, нацелив к ней, дуплетом
вгоняя в лузу, мчась на рандеву,
с возлюбленной, которую зову
гражданкой Смертью, не кривя при этом
душой и не переча естеству.
Ты прав, Игрок, тоскуя натощак,
ты прям, как шпиль, вонзающийся в небо.
Сошлись на то, что бог не выдал хлеба
всеобщих благ и, значит, никому
нет дела до певца и до паяца, -
ныряя в нуль, он может не бояться,
что кануть в Лету запретят ему.
1978 - - - Туманам плыть и плыть над гладью водяной, узорной сединой все берега покрыть, остановить разбег раскинувшихся вод, запутаться в резьбе карнизов и ворот, о высоте забыть и крыльях за спиной..., туманам плыть и плыть капелистой весной.
1958
- - - Ершится календарь, а ты опять ленивых дней перебираешь пряди. Ей богу, лучше, будущего ради, не лжи иллюзий время уделять, а метить в явь - то спереди, то сзади. Иллюзии - мишень для идиота, глазного дна подпольная работа, незрячей памяти незрелый плод. Ах, фантазер, тебя мираж влечет туда, где всё немножко набекрень, - остановись, вникая в светотень вселенских сходств с различьями на грани. Алхимик-сон творит алмаз из дряни: взволнован зритель вымыслами, но светает в мире, видит он окно - его мирок - иллюзия экрана голубизны, чей глупый телеглаз доверчив сам, ввел в заблужденье нас арабской вязью хмеля и дурмана. Видений мастер ведает вполне соцветьем снов, созвучьем слов, союзом единств и множеств, позволяя музам морочить нас и в жизни и во сне. Боязнь деревьев перед листопадом, органных труб одышливая речь гораздо громче выразит, чем надо абсурдность бреда, но сознанье радо мечтаний бремя сбросить наземь с плеч. Уходят сны по улице туманной. Грохочет Время. В библии карманной ораторствует бешеный пророк. Дымится Юг, тревожится Восток. Немой творец поэмы безымянной - апостол - мим, а правда между строк.
1978 | 
