 |
|
ЛЮБОВЬ ПОЭТА И КРОВЬ ЛЮБВИ... (“УДУШЕНИЕ СО СЛЕДАМИ КРОВИ...”)
"Проверив в суде материалы уголовного дела, народный суд УСТАНОВИЛ: 19 января 1971 года ... подсудимая Грановская Л.А. совершила убийство гражданина Рубцова Николая Михайловича, путем удушения последнего. ... Вещественное доказательство – пододеяльник со следами крови – после вступления приговора в законную силу, уничтожить." (Дело №1-229, приговор народного суда города Вологды, от 7 апреля 1971 г. /копия/, стр. 1-2; архив Б.Тайгина.)
"Несколько раз мне приходилось видеть в беспорядке расположенные круглые, несколько втянутые отметины на груди. Эта своеобразная татуировка – попросту следы тлеющей папиросы, которую благодушно расшалившиеся посетители имеют обыкновение тушить о грудь проститутки... Недурной способ веселиться..." (Б.Бентовин, "Торгующая телом", 1910, репринт 1994, стр. 270)
"В музее Николая Рубцова в селе Николе, у подножия скульптуры поэта, появился новый экспонат – книга стихов "Крушина", перечеркнутая отрезком колючей проволоки." (Виктор Филиппов, "Известия", "Смерть поэта – литературный капитал для его убийцы", перепечатка в НРС, 2 декабря 1996, стр. 16)
.... какая же, все-таки, сволочь без конца поливает любовь и смерть Коли Рубцова, Людмилу Дербину, – и на этом континенте?... Ну, на том-то – понятно. Вологодские русопяты, породившие С.Алексеева (поклонника и прозелита К.Васильева), Кожиновы в кожанках, свиномордые свинофилы... Те самые гниды, члены Вологодского союза, которые загубили Колю, довели его до тоски и безумств – в пьяных дебошах, приведших к смерти от руки любимой женщины... Они-то живы, они пишут, воруя внаглую и передёргивая по-чёрному: в книге вологодского "мемуариста" Белкова – покрадено всё лучшее из мемуаров о Коле, вышедшее в хилом журнальчике "Дядя Ваня", каком-то театральном, мне прислали оттуда только выдранные листы, с рассказом-исповедью Людмилы. Да, убила. ("И ещё раз – убил бы!", словами престарелого Мартынова о своём друге, Лермонтове.) Было за что. Коля и трезвый-то ангелом не значился, а пьяный... Моя жена ей так и написала, что и на меня у неё иной раз рука – почти поднимается. Людмила пишет, что Коля в неё горящими спичками бросался, а я знаю, – что и сигареты, по пьяни, гасил... Об неё, об бабу.
Довела же его до пьяни не поэт Людмила Дербина, с семилетней дочкой (которую дочку она семь лет потом в тюрьме не видела...), не любовью своей, горькой и гордой, не нежностью, бабьей, материнской (а Коля был – детдомовский!), не всепрощением к гению, а –
довели его те, кто сейчас пишет мемуары, ставит памятники, поёт песенки, переименовывает в честь его улицы – его, чьи стихи они же – и не печатали, сами – жрали от пуза, а ему не давали, жили-жировали, а поэт жил по углам, по общагам, квартиру ему с Людмилой, невенчанной – дали за месяц до смерти. Которая смерть и не замедлила ждать...
Женщина убила мужчину. Убила, любя. Убила – себя она, породив боль нескончаемую, убила – на муки себе... А если бы Марина, безумная, замочила бы гада-чекиста Николая Асеева, измывавшегося над ней в Елабуге? А ведь тоже – поэт: "Правда, есть ещё Асеев Колька, / Этот – может, хватка у него моя!..." (Маяковский) Но ведь кто – кто? Асеев – Цветаева, Дербина – Рубцов... Или – гению дозволено злодейство? Ведь убил же Мартынов – Лермонтова. Стало быть, сволочь. Нехороший человек.
Но вот вам, "о Лермонтове". Помимо порнушных "кадетских" поэм "Петергофский праздник", "Уланша", "Гошпиталь", "Тамбовская казначейша"... (см. RLT покойного Карла Проффера; "НЛО", №6, 1994, Ирины Прохоровой и иные "не массовые", но частые ныне публикации), говорят, и мамаши не разрешали дочкам танцовать с ним на балах (позор!), а, по воспоминаниям современников, когда какая дама отказывала ему во взаимности, то ночью поэт забирался к ней на балкон, ждал, когда по улице пройдёт патруль или группа офицеров, и – шумно спрыгивал с онаго, опорочив тем ни в чём не повинную даму... Может, он сестру Мартынова, как Печорин – княжну Мэри, обрюхатил? Мы – знаем?...
... трепанул, походя, про Лермонтова – но вот вам две цитаты: (а, впрочем, к чорту "белковых-белкиных", остобрыдли! Просто – Лермонтов был любимый поэт Рубцова, и в "байроническом нигилизме", высоком трагическом цинизме его...)
Что знаем мы о трагедии Рубцова – Дербиной? О любви их – знаем. И в стихах Колиных, и в стихах Людмилы – о ней говорится. Была. А – о жизни полуофициального поэта?... О пьянстве его горчайшем?... О попытках "пробиться в печать"?... О нищете, неустроенности, о тоске?... Об этом знала только Людмила. И любила. И убила, в отчаянии. Когда пьяный Коля – тянулся за молотком, чтоб – её... Фонари вы её – видели? На женском прекрасном лице? Я – вижу.
И идут – публикация за публикацией: "УБИЙЦА ПОЭТА". А – если бы Коля её замочил?... Она ведь – тоже поэт. И прекрасный (уж на что я не люблю "женских" стихов!)
И, нарвавшись на вторую уже публикацию (перепечатку?) в "Новом русском слове", даже не смогши её прочитать (по гнусности материала!), говорю Короленкой: "Не могу молчать!" Поскольку Колин друг и, вроде, даже "первопубликатор" Колин (вместе с Боренькой Тайгиным) – см. Антология, т. 5А, стр. ... (ищите).
... За последние пару лет имя Рубцова возникало в НРС, минимум, дважды – в ярко выраженных "анти-дербинских" изрядных перепечатках-"публикациях", прямым текстом из вологодско-патриотических газет (включая туда и "Известия"...)
... осатанели вы все, что ли? под видом "памяти поэта" – оскорбляется любовь его...
Или – замалчивается, "песенками":
РАСКИНА ПОКАЗЫВАЕТ ДУЛОВА
"И вот мы сидим... с Александром Дуловым, известным бардом моей молодости... на небольшой кухне дома его родных в Стэмфорде, пьем шиповниковый чай и вспоминаем..." "... чтобы вышла песня, мне важно не менее, чем само слово, имя поэта, который это слово написал. Его судьба, его мысли, его любовь. Мой любимый поэтический пласт – "серебряный век", начало нашего столетия. ... Или наш современник Николай Рубцов, трагически ушедший почти не узнанным, многими открытый для себя посмертно. Помню, мне впервые попал в руки сборник стихов Рубцова "Подорожник". И совпал с моим собственным состоянием, помог выжить. ... – Как вы обычно строите выступления? – Это во многом зависит от аудитории. Если слушатели знакомы с бардовской песней, начинаю с одного из своих "хитов", например, с "Хромого короля". И мы сразу находим общий язык. В других случаях я чувствую, что начать надо с общеизвестного – с песен Окуджавы, Визбора, Клячкина. Но чаще всего на встречу приходят любители жанра, и тогда я начинаю со своего любимого цикла из шести песен на стихи Николая Рубцова. Они абсолютно разные – от залихватски-веселых до грустных и даже трагических. Но ведь и человек он был разный. Хотя для меня – очень цельный и единый. И я стремлюсь убедить людей, что это был великий поэт России. ... Я знаю, что Александр Дулов – доктор химических наук..." (С.Раскина, "Я пою ...поэтов" /К предстоящим гастролям/, НРС, 12 марта 1997, стр. 15)
– хватит показывать Дулова!
... трое нас было, в январе 1960-го или 61-го*, в Лито "Нарвская застава": Рубцов, Шнейдерман и я. Не считая Морева и Домашева, Тайгина и Ирэны Сергеевой – это те, кого я держал за поэтов. * (с датами у меня – полный завал: вечная "тройка" по истории...)
Лучший друг Рубцова, Эдик Шнейдерман, писал: "В защиту флейты" "Хожу по городу, и спотыкаюсь о поцелуи…" "Рождество" "Пиво-пиво"... – пронзительные верлибры, чистые, трагические... (читайте их, если хотите, в мало кому доступной антологии...)
Сейчас Эдик пишет, и даже печатает, "мемуары о Коле"... Читать их нельзя. По городу ходят два гения, беседуя "о поэзии": "Коля сказал... Я ответил... Коля написал... Я поправил..." Ни занятий-базаров в Лито, ни чтений совместных, ни взаимных пародий и эпиграмм, ни пьянок чорт те где и чорт те с кем – ничего. В чистом виде "Литература". С сугубо большой буквы...
Эту-то литературу я и ненавижу больше всего... У меня – другая литература. Её и пишу.
Что можно рассказать о поэте Рубцове?... Вся дружба-любовь у нас была год-два с небольшим. Но это был его "питерский период", о котором туманно пишет его биограф, критик-славянофил Вадим Кожинов. (цит. не привожу, сами ищите, надоело)
Это был не период "сделавший" Колю поэтом, но – отшлифовавший его, формально. По части голой техники стиха – Питер 50-х-60-х был куда как требователен! "Филологическая" школа 50-х (Уфлянд, Ерёмин, Красильников, Виноградов, Кулле, Сэнди Конрад и с пару-другую ещё), "геологическая" (Горбовский, Тарутин, Агеев, Городницкий и др.), "ахматовская" (Кушнер, Бродский, Рейн, Найман, Бобышев, Шраер-Петров), "хлебниковско-обэриутская" (Волохонский, Хвостенко, Эрль, Аронзон и др.) и последующая за ними молодёжь, включая меня и моих уже учеников – все мы торчали на "форме", ахматовской или кручёныховской, по свободному выбору, все шлифовали себя и друг друга (и друг об друга), словом, круг был тесен и мир был тесен. И отнюдь не пресен. Бобом Бирюлиным: "Без песен / Мир тесен. / Неинтересен. / Пресен. / Песен!" (1962) Писано было – "в столбик", но – экономлю.
А "Нарвская застава", которую вёл лагерник, ученик Сельвинского Игорь Михайлов, а потом Наташа Грудинина – было наипрестижнейшее Лито. Это там, 14 февраля 1960 года, вместе с Соснорой, Горбовским, Моревым, Кушнером – вылез в первый раз 19-летний Ося Бродский (подменив перед выступлением свои "прошедшие цензуру" тексты, и тем круто подведя устроительницу Наташу Грудинину), и принимали его, кстати, "фифти-фифти": половина зала (итээров-евреев?) рукоплескала, вторая же половина – шикала и свистела, топала ногами (надо понимать, патриотическая и "правая"). Я оказался, естественно и почему-то, в "левой" половине. Коли Рубцова на этом "Турнире поэтов" не было. Встретились мы с ним в Лито уже год спустя. Стало быть, в январе 61-го. Вот так вычисляются даты. Которых, убейте меня, не помню. Время было такое, скаковое, безумное. Скакали с чтения в "Промке" (Дворец культуры Промкооперации, на Кировском) – в какое-то Лито идиота-политрука Азарова, потом к Наденьке Поляковой в ДК Связи, то на филфак, то в Горный – и везде успевали. Отметиться и наскандалить. Годы были такие. Молодые, вдобавок.
Коля к 61-му уже заделался "формалистом". Начав с своих флотских стихов (рыболовных, тралфлот – мрачок-с, см. "кэпа" Радыгина в томе 5А, о том же), он шаманил уже и в "Колокольном", и в "Вологде"... Что было более чем близко мне. Эдик нам не мешал, напротив: своими тихими еврейскими верлибрами – он давал какую-то пронзительную, чистую ноту, как камертон. По его искренности мы и мерили себя.
В 62-м, вместе с "полным" Бродского (и "Антологией советской патологии", см.) должна была идти в Москву и авторская книжечка Рубцова, "Волны и скалы", в моей перепечатке, переплетённая в ватман. Но моя жена недоделала обложку (и по сю!), где-то валялся эскиз, и я эту книжечку придержал... А то, глядишь, было бы сразу два "нобелиата"! (Как сегодня – Липкин и Астафьев, евро-русские немецкие "пушкины", удостоенные – "равновесия" для... <премии какого-то адольфа тепфнера>.)
Года с 64-го мы с ним, с Колей, точно, вроде, не встречались; новости узнавал – через Шнейдермана и Тайгина, с которыми тоже в те годы (1964-69) виделся редко (<занимаясь деторождением>)...
Бродского Коля любил (и цитировал – в единственном его письме ко мне в Феодосию, летом 61-го), но ближе – социально! – ему был "барачно-коммунальный" Глебушка Горбовский. (Тоже друг юности Бродского, см. два посвящения Глебу в первом сборнике Бродского!...) С ним и пили, поскольку Глеб пил, не просыхая. Ещё был у Коли друг, Валька Горшков с филфака, слабенький поэт-соцреалист (ныне – халтурщик на радио и "большая шишка"!), но: однажды Коля рассказывал мне: "Звонит мне ночью Горшков, – я, говорит, такую строчку написал... ЛОШАДКА С БЕЛОЙ ЗВЁЗДОЧКОЙ НА ЛБУ..." Коля пронзился, а через него и я. Это вам не "В тот вечер возле нашего огня / Увидели мы чёрного коня", классика. Это – без мрака.
Мрака у Коли и в жизни хватало: пьяный тралфлот, потом военфлот, горячий цех Кировского завода, общаги... Хотел он не "чёрного коня" видеть, метафизическо-мистического, а – ЛОШАДКУ... С белой звёздочкой на лбу... Бродского кормили родители, а Коля кормился сам.
И Коля ХОТЕЛ кормиться литературой! Но он и видел, чем за это придётся палатить: прочите его (любимое мною) стихотворение "Судьба", о холощёном коне...
В Литинститут мы поступали чуть не вместе (в 62-м-63-м), но меня, по счастью, не приняли. Ректор Коваленков, автор учебника советской поэтики, сказал обо мне: "Технике его незачем учить, а тематике – мы его всё равно не научим!..." И был прав. Колина "морская-деревенская" тематика – пришлась "в струю"... И закрутила его, как Есенина, "мужиковствующих свора" – даже на балалайке стал играть! В Питере я его балалайки-гармошки не слышал. Никогда. Мы играли – на банджо. Или, в крайнем случае – на цитре.
Потом – попытка в Вологде построить семейную жизнь. Женился официально – на местной девушке Генриетте, родители которой страшно удивлялись, что деревенский Коля – не умеет косить. И вообще не справный мужик... Детишек, однако, родил. Но – не сложилось.
И вдруг – литинститутская встреча с Дербиной. Уже замужней и матерью-одиночкой. И тоже поэтом. И, почему-то – Катунь... У обоих есть стихи об Алтае. Совместная практика? Я не знаю. Я не биограф. Я друг. И Коли, и Людмилы. Она мне, в чём-то через него, мила. Откуда она? А – рядышком, из Вельска: Вельск, к северу от Тотьмы, на северо-восток от Вологды (а от Вологды – гораздо ближе на юг до Галича, Рыбинска и Костромы, а там и Ярославль, на Волге же); севернее Вельска – только Двина, а там и куда как севернее – Холмогоры, Архангельск... Тоже, словом, "вологодско-архангельских" кровей...
Её для меня нашёл покойный Георгий Викторович Мельников. Поэт. Инвалид. Лагерник. И лучший слушатель и читатель стихов за всю мою жизнь. Он её не судил, будучи другом и поклонником Коли. Он и отыскал мне её, через чудовищного Сашу Сушко, учитавшего меня в начале 70-х – КОРОНОЙ КОРОН СОНЕТОВ. Чтобы понять изощрённость мучения, надо напомнить, что 14 сонетов складываются в "венок", где один сонет – магистральный. "Корона" – это когда магистралью идёт весь "венок". Но "корона корон"... Это уже весит поболе пуда. И он мне её прочёл!
И я это вынес. Впрочем, выносил я и большее: стихи ста или двухсот поэтов в одной голове... Любимых и, что самое страшное, НЕлюбимых тоже...
Стихи Людмилы Дербиной я полюбил. И не только через Колю. Строгие и страшные у неё есть стихи. От одних, про волчицу – вздрагивала жена Астафьева, в мемуарах о Коле. Фамилию не называла. Как все, брезгливо: "эта женщина, та женщина"... Фамилию я вычислил сам. И достал стихи. На второе письмо Людмила мне не ответила, но и первое было достаточно грустное.
И я, как Марина Цветаева, "молюсь за тех и за других". Судить я могу – графоманию, тупость, подлянку, дешёвку, лит.халтуру, проституцию, но не ЛЮБОВЬ. Людмилы с Колей.
Читайте её стихи. В них – всё. А не "о ней", поливы гнойно-импотентные, всей этой вологодской сволочи... Убившей Колю.
/23 декабря 1996 – 13 марта 1997/
ПРИЛОЖЕНИЕ-ПРОДОЛЖЕНИЕ (2002-2005) (ненужное, но не лишнее – с неизбежными повторами-перепевами)
Cм. также: “Русский в Тунисе, или Неизвестный Рубцов” (НРС, 18 февраля 2001, стр. 12)
“К.К.Кузьминскому. 15 августа 1981 – из архива А.Антуфьева (СПб.).
Летом того же года Николай Рубцов получил от Кости письмо из Феодосии, где тот работал в экспедиции. Письмо написано на бланке геометеорологических наблюдений:
“Коля, Милый! Ты не представляешь, до чего противно мне держать перо в руках. Полный запор всех жанров, включая эпистолярный. Уже не страдаю. Тупо и мрачно хихикаю. Глотаю Паустовского в макродозах... Пишу сие послание на работе. Делаю вид, что обрабатываю ленты а-не-мо-рум-бо-гра-фа. Прибор такой. Ветер который записует. Отысячечертело!!!... Коля! Что ты за белиберду стал писать? Я вспомнил, что ты впадаешь в младенчество. Бред сивой кобылы на научной основе... Слушай. Я, кажется, застрял здесь надолго. Или нет. На будущее лето наклевывается (под “?”) каботаж по Ледовитому. Матросом. Молю бога. Ну ладно. Поцелуй Эдика. Который Шнейдерман. Может, приеду в октябре. Или раньше. Или позже. Устроим выступление. И вообще. Жму все 4 лапы (твои) и аналогичные Эдиковых...”
Кузьминский Константин Константинович родился в 1940 году в Ленинграде. Выпустил несколько самиздатовских сборников со стихами Горбовского, Сосноры, Кушнера, Бродского, Шнейдермана, Морева и др. Живет в США. Издал за границей девятитомную Антологию новейшей русской поэзии “У Голубой Лагуны” в небольших тиражах. Письма и стихи Николая Рубцова опубликованы в томе 5-А за 1986 г. В некоторых российских библиотеках находятся отдельные разрозненные тома.
Каботаж (фр. саbotagе)– плавание судна между портами одного государства в пределах одного моря – малый каботаж, или разных морей – большой каботаж.” (Н.Рубцов, СС, сост. и ред. В/алентина/.Зинченко, том 3, М., “Терра”, 2000, стр. 408-9) – и ещё там пара-тройка ссылок, в других томах, об этих трёх стишках Коли...: “В твоих глазах – любовь...” – газ. “Вологодский комсомолец” от 4 апр. 1971 г.; сб. “Подорожники”, 1976. Первый вариант стихотворения сохранился в письме поэта к К.Кузьминскому от 15 авг. 1961 г. (см. в разделе вариантов). “Сто “нет” – сб. “Волны и скалы”, 1962; сб. “Избранное”, 1982. В сб. “Волны и скалы” стоит дата: “Ленинград, сентябрь 1961 г.”. сохранилось в письме к К.Кузьминскому от 15 авг. 1961 г. с названием “Разрыв” (см. в разделе вариантов).” (Ибид., т.1, стр. 319, 321)
... лучше б они, ублюдки-уроды – примечание у меня спросили, о Юрии Фёдоровиче Бойко, который и звал меня – не в “каботаж” французский, а на перегонку речных судов Севморпутём, чем он и занимался, в той же Феодосии. Был там, помимо военного, торпедного, в посёлке-бухте Орджоникидзе, ещё и завод пассажирских “ракет на подводных крыльях”, которые гробились на волнах, не доходя Керчи – он-то, капитан Бойко, и приехал их туда перегонять, и – перегнал. Завод был в посёлке Приморском, в полукилометре от знаменитого “Золотого пляжа”. После полутора месяцев на торпедном (без допуска, о чём особо), я продолжил пахать гидрологом – на ракетном... (и тож, без допуска, о чём...) Коле (и от Коли) было ещё с пару писем, судя по содержанию сохранившихся, в одном из них он поминает, что ходят с Эдиком по городу и читают вывески – наоборт. Что развлекает. Возможно, и эти письма всплывут, “в архиве /неведомого мне/ А.Антуфьева”...
Оригинал нижеследующего, слатый мне матушкой в Техас – не дошёл (но мудрая мать моя, не доверяя сов.почте – переписала его своим неудобочитаемым почерком, от руки, отчего и смог привести его в Ант., том 5А). Возможно, хранится в ГБ (отдел перлюстрации писем), если не выдан какому Е.Вистунову <или Е.Витковскому, того же отделу>, для публикации материалов о нац.классике... Нешто спросить у Путина?... (Шнейдермана спрашивать – бессмысленно, по опыту.)
“К.К.КУЗЬМИНСКОМУ
Ленинград, 15 августа 1961
Привет, привет, “несчастный” Костя!
Я читал у Эдика твое письмо, проникнутое трогательным пессимизмом, отчаянием. Просишь стихов. Если не пошлем их, – сойдешь с ума в Феодосии, так, что ли? Ну, ладно, друзьям полагается в таких случаях быть отзывчивыми и т. п., и я отзовусь, напишу тебе что-нибудь из своих стихов в конце письма. Подкрепи ими свои ослабевшие силы. Или травить в ближайшую урну потянет? Но о чем писать? Говорить о лит. сплетнях? Но я почему-то не интересуюсь ими, и поэтому не могу покормить и напоить свежими слухами организм (обойдемся без эпитетов) твоего любопытства. Это если понимать сплетни в их обычном, прозаически-унылом смысле. А если сплетни в твоем понимании – просто разговор осведомленных людей о новых стихах, о делах поэтов, то, пожалуйста: недавно... Впрочем, мне скоро на работу, так что писать об этом ничего не стану, тем более, что все обыденно и изрядно поднадоело! Приедешь, – все узнаешь. Ты ведь скоро приедешь? Не будешь ведь там всю жизнь околачиваться и сходить с ума. Все проходит, проходит и жизнь, а твое трепетное состояние, новая обстановка – пройдут и подавно. Да, самое удивительное, самое возмутительное в том, что время идет независимо от наших соображений, от наших желаний. Вот черт! А это, пожалуй, неплохо, что ты сейчас ничего не пишешь. Всю зиму, как мне кажется, ты писал, как будто беспорядочно, лихорадочно растрачивал свои поэтические патроны, куда попало, во что попало, лишь бы стрелять, благо, патроны были. А теперь, может быть, ты приготовился убить тигра, чувствуешь огромное желание убить тигра. А тигра надо сперва выследить. Дай бог, чтоб он попался тебе и чтоб ты пристрелил его на месте. Костя, не обращай внимания на хаотичность моих разглагольствований (слово-то, мать его...), в самом деле, спешу. Думать некогда. Да и что я, несерьезное создание, могу написать серьезного, дельного? Меня тоже сейчас не очень тянет писать. Больше тянет на женщин, на деревья, на тени на тротуаре. Ты бы посмотрел, какие у нас на Севастопольской улице тени ночью! О господи, оказывается, на обычных тенях от деревьев можно помешаться! А еще регулярно тянет к винно-водочным отделам... Ну ладно. Прости мою витиеватость. Почитай дальше стихи.
... той же зимой, по пророчеству Коли, я действительно, (как Шлёма в “Искателях счастья”) убил первого в своей жизни тигра – написал за сутки поэмку “Томь”, в 400 строчек, начинив её сибирскими диалектами и реалиями... ... не стыжусь и по сю.
/22 ноября 2001, “День Благодарения”, под жарящуюся индейку; жена пошла на службу в англиканскую епископальную церковь, сплошь украшенную масонскими витражами – за неимением в радиусе ста миль какой часовенки православной...)
В очередном трёхтомнике Рубцова – обнаружил текст “Коли” (но – “цитирую из писма”):
“... 30 авг 01
боренька, милый нешто я – с маю тебе не писал? 3 месяца...
прочёл тут трёхтомник коли, очередной – тако, глядишь, мы с тобой к двум “нац.гениям” плотно прикоснулись, ты – руками и сердцем, я – более головой обнаружил там и писмишко своё, лета 1961 – уже тогда выпендривался-выдрючивался – как сейчас, никаких изменений
и конечно, чудовищную малограмотность свинофилов-русопятов, околорубцовской сволочи (как именую их я):
Прим. *2001 (к материалу о Хвосте и песнях Глеба): Текст под заголовком “У магазина “Пиво-воды” – приводится четверостишием (в чудовищных искажениях) на стр. 220, в томе 2 собрания сочинений Николая Рубцова:
(Н.Рубцов, СС в трёх томах, сост. В.Зинченко, М., “Терра”, 2000; без указания тиража, но явно, немаленький)
При чём, “что характерно” – с полным отсутствием комментария, каковыми изобилует собрание – даже моё письмо Коле 1961 года обнаружилось (хотя тогда я в копиях не писал). О принадлежности “народного” текста Глебу, или его исполнителю, Хвосту – вологодские свинофилы не в курсе. “Что характерно”. Зато перечисляется, поимённо – именно вся эта вологодская сволочь, несть им числа...
... и это ещё, когда касается компатриота и друга-собутыльника, Глебушки – и того-то они не читали! А впрочем, где – кроме моей антологии и первопубликации в эмигрантском журнале-еженедельнике “7 дней” – имеются в России песни Глеба, опубликованные? В бесчисленных изданиях его – я не встречал.
Соберётся ли Гладкая (или – посоветуешь ты?) – сделать раздел “народного Глеба”, начиная с “Фонариков”? Взял тут у Лиды интервьюшку мой пацан-журналистик (пардон: документ-с! – ККК) – убогое зрелище, говорила не о поэзии, а о том, как ей в Совке было трудно печататься, и перечислила всю “авроровскую” <патриотическую> графомань, которым она дала “путёвку в жизнь”... <(и которые оттрахали-изнасиловали её и глеба дочку, по пьяночке – см. Ант., том 1)…>О Глебе говорила – ну, как баба (а кто она?). У меня в антологии – песни Глеба отдельно, в томе 5А? (не помню), равно и иллюстрации Некрасова, к стихам.
И ещё вот сейчас – сил нет, а надо – пропараллелить по парочке текстов Коли и Оси (не ”взаимоповлиявших”, только – на Колю), поскольку “поклонники Рубцова” Осю не читают, и наоборот). Занятные параллельки напрашиваются... Но статью никто не возьмёт: здесь не можно критики на Бродского, там – не давать же в “Родную речь” (или “Русь”?), серёжи-макаровскую газетёнку? Он тут вербует Гришу Рыскина, журналиста, в сочлены и авторы – я уписялся... (Главное – взносы надо платить, в долларах – за членство). ...” (писано Бореньке Тайгину, моему – и Бродского – первоиздателю, дата в начале)
И – из другого уже писма (еврею-пролетарию Гиневскому):
“... Эту публику, русско-еврейского технаря-итээра – я раскусил ещё в 1962-м, в конце. И понял, что она мне НЕ нужна. Западники, русофобы – им и Коля Рубцов не в харч, и Глебушка, и Стась Красовицкий (и и и и и...). Им – Made in USA подавай – и по сю. А и про соловьёв на Гауе (см. <рассказ> Гиневского, ант., 5А – ККК) им не интересно: и птицу-то они знают – попугай лишь. (Также – и тут: в объявлениях и брайтонских и местных – фигурируют попугаи, боа, декоративные или охранные собчаки – опечатка: собАЧки, игуаны – понты и иностранщина). Мне с ними изначально было как-то не по пути. привезла мне тут в подарок поклонница – трёхтомник рубцова (испортил девушку-еврейку, бывшую главбуха “одессаплодовощ”: вместо бродского – влюбилась в рубцова и ксюшу некрасову) за вечер перелистнул – и писмишко своё нашёл, летом 61 из феодосии писанное (и где раскопали – коля же ж архивов не имел!), убедился, что и тогда выдрющивался-выпендривался, как сейчас а написал он <стихов> – ну, на сборничек “хрестоматийной” классики, и такой же – шутейного и полуформального (как сам поминает тютчева – 200 стишков за жизнь, и рембо, односборничкового) и такое я там открыл... придётся писать статью: “Русский классик Рубцов, в переводе с еврейского” (не напечатают – ни те, ни те) просто вумат параллельные тексты: “я буду скакать по холмам задремавшей отчизны” и “ты поскачешь во мраке по бескрайним холодным холмам”, “тихая моя родина” и “холмы” (перекличка-возражение) но еврейская итээрня не читает патриота рубцова, а свинофилы – еврея бродского оттого никто и не заметил <заметил –а.пикач, икто-то ещё – нашёл, с запозданием, на интернете. – ККК-2004> а коля мне тогда в феодосию писал – цитируя бродского, сельвинского и “искатели счастья” – и тоже как-то всем ни в жилу и не в кайф: бродский – рубцов кедрин у рубцова – и он же у бродского (“теперь так мало греков в ленинграде” = “царь дакии, господень бич атилла”, откуда и)
“я поэзию на евреев и русских не делю. бродский и бобышев мне равно антипатичны” – резвился я, в томе 2Б антологии
а сейчас – то ли писать эссю, то ли нет: “печататься” уже не хочется (да и хлопотно-тошно), а “в стол” – там уже чуть не полное собрание сочинений
при том, что коля с иосифом никогда не пересекались – “круг” был один, и всё было на слуху а хвоста оська кормил родительским обедом, в нашей с ними юности и у хвоста вчера нашёл (в антологии, моей) – полный перифраз бродского (к тому же – ентину, адресованное) а енот(<ентин>) и подкинул затрахавшего его стихами осю – ахматовским сироткам (см. у рейна) и всего-то с колей у нас года полтора дружбы-знакомства было (эдик шнейдерман с ним куда дольше продружил), январь? 1961 – по лето 62-го, и из них я с июля по февраль проболтался в феодосии, лазаревской, да под томском, <в деревне родионово> письма тогда было писать не очень принято (кроме казённых), вот и мои с оськой 2 писма (феодосия – питер) – невем где: оськино я кому-то перед отъездом подарил да и фиг с ним (хотя второй пулемётик, “браунинг” – мне никак бы не помешал, или тут ППШ с диском, и финский “суоми” продают...) ...” (из писма – август 01 – алику гиневскому, моему другу с 61-го, НЕ имени, но человеку, том 5А)
Из писем тайгину:
“...получил ли ты мою статью о людмиле? посылал жеке. не поленюсь, распечатаю оригинал с компьютора, приложу. или копию с газеты, и ещё одну копию – пошлёшь в вологду, в “музей”: пусть читают.” (из писма 1997)
TAЙГИНУ,13JUN.97
бля... ёб твою мать! комментарии-то к письму рубцова – твои! я ещё тот “читатель”(<-“литературовед”>)... глянул – и не заметил, посадил мышь сверять... письмо же ты явно переписывал с оригинала (узнаю “руку”!), у матушки, а не из антологии. потому и ссылок нет. ты же, явно, и дал с.сорокину – а то бы отродясь меня в сборнике “о рубцове” не было! как не вошёл в него и эдик (вычетом письма – ты давал?), за свою жидовскую морду, кою нельзя засвечивать рядом с великорусским классиком... и ты ещё хочешь – чтоб без мата?! эдиковы мемуары – херня, писать он категорически не умеет, но тот факт, что он был лучшим другом коли в питере (если – не единственным!) – коняевым, куняевым (и альбертам воняевым!) не по душе. “мимо окон эдика и глеба...” – формулой коли. горшков – хуй с ним. гнида совковая. и поэт говно. а как человек – сволочь. один-единственный раз, после коли (помимо), общнулись – в 65-66-м, зимой: его кто-то приволок к моей покойной супруге нике на неву, чтоб меня как-то в официоз пристроить. о чём я в антологии и пишу. и как я его понёс по-чёрному, в результате на радио он меня не пристроил, а и пару лет назад – закрыл мне (обо мне) какую-то передачу. а и хуй с ним. я и без горшковых-сорокиных-ко(у-, во-)няевых есть! я – кузьминский. (“мы – роганы!”, дюмой. “королями мы быть не можем, герцогами – не хотим. мы – роганы!”, полной цитатой ежели.) и вообще, “антология – это я” (людовиком 14-м и дюмой же) но я не мадам бовари! и быть ею не желаю.
да, а в твоей публикации – нет ссылок на “искателей счастья” (шлёма, который “хочет убить тигра”), на сельвинского (“охота на тигра”), поминаемого в других письмах, и на бродского (“прости, о господи, мою витиеватость”) – отчего и получается славянофильский перекос рубцова... в антологии это – есть. но в антологии – и эдик есть!
идут воспоминания мартюковой, буняк, пионервожатой (о)семенихиной, жопы генриетты-геты, васильковой, всякой сволочи (правда, толковый газетный коллаж-цитатник 40-х!), казённые колины “зарисовки” для районки “ленинский путь”, опять семенихина, иго(го)шина и её “спрятанное знамя” – “перелистывая тома бухгалтерских и регистрационных книг” (коняев, стр. 25) опять тугарина, корюкина – весь колхоз опросили? – “мой родной уголок”, идут цитаты из “в океане” (перевранные: было “буграми в багровых тонах” – по конан-дойлю, первая повесть о шерлоке холмсе, “этюд в багровых тонах”, “ходили по нервной груди” – отсюда и “нерпы”, а не “чайки” –
ГНИДА И СУКА СОВЕТСКАЯ КОЛЯ КОНЯЕВ, – копию вложенную этого письма ему и перешли-передай –
не могу больше читать, про шильниковых-мыльниковых –
а вы там все спрашиваете, почему я в питер не еду? так ведь кулаки все собьёшь об эти пост-совковые морды, проституток печатных – а когда-то с коняевым общались, в антологию прозы его включил (невышедшую, но хранится – 23 прозаика... “афоня с большой жёлтой папкой” и ещё что-то – не помню, 74-й-75-й, антология “лепрозорий-23”, в 300 стр.)
/писмо неоконченное, неотправленное, ненужное – но “не оставлять же чертям-буфетчикам!” – любимым присловьем ники валентиновны, 1964...)
BETE94.AVG.UTF (Борису Тайгину)
27 авг 94
боренька, не знаю, как тебя благодарить! предыдущая пачка с домашевым пришла пару недель назад, начал отвечать, да решил поостыть. и тут – такое сокровище! всё, чего мне не хватало о коле, и о его друзьях. и о любви.
не пекись больше ни о чём, за залог я тебе вышлю с первой же (потороплюсь) оказией, а сейчас – только письмо. тебе и г.в., и гришке. человек ты и поэт исключтельно честный и чистый, и твоя роль воистину недооценена. о чём я писал и в 1-м томе, и во 2-м и в других. но тираж антологии – 500 штук, и из них – 400 гниёт в библиотеках славиков европы и америки – разве какой янечек ткнётся поискать “формалиста”-верлибриста или проф. карлинский (беркли) – педераста. а в техасе, я год назад поглядел в библиотеке – 1-й том брали раз 5-6 (7?!), 2А – 1 раз, остальные – ни одного. судя по отметкам на карточках вклееных. в россии, вычетом двух полных и одного половинного (4 тома) в питере – есть ещё у кривулина “его” том, да в москве – 2-3 разрозненных... так что работа “для матушки /мать её!/ россии” – шла, практически, впустую. да и хуй с ним. сделано и ладно. до “москвы” я так и не дошёл... а лежит – томов на 5, материалов.
но я ещё поживу (постараюсь), чтобы понаблюдать весь этот идиотизм – и бытовой, и политический, и “литературный”.
ведь – если бы! – все материалы о коле попали мне до 85-го года – то и написал бы я – по иному. а то вроде эдик чего-то “писал”, ему я – более-менее – верю (хотя, по ему – меня в “нарвской” отродясь не было, и это не я после турнира – стребовал с морева в перепечатку и правку все его тексты. вот только “РЫБЬЕГО ГЛАЗА”, многоискомого и помнимого – не было... глеб тогда читал “про лиду” – “торчала, крича, голова / впервые – естественно! – плача!” – а уже, вроде и анюты нет: с неделю назад жена саши уманского – если это была она (она, увы), мать двоих 27-28-летних сыновей – повесилась... я уманского тщетно (но не очень) пытался вычислить с приезда в нью-йорк, даже жили в 82-м рядом, но он, вычетом двух-трех лагерников, ни с кем не общался. а вчера зашёл лёнечка комагор – который в томе 3А (и – в ГУЛАГЕ, у сола!) – и сообщил, что хотел уманского ко мне затащить, да передумал. и сообщил... <об анюте…>. а комагор сам уже старенький и склерозный, бывает у меня еженедельно, но все просьбы – забывает... жена уманского, с которой он выехал – анюта? – последние годы бредила за сыновей, что, мол, могут “пострадать” – от кого уже? – если она не принесёт “искупительной жервы”, клали её в больницу, да вот на пару дней саша домой забрал и – повесилась... а он всё какой-то сценарий пишет, сыновья в американской армии служат – так вот и не повидались и не встретились, в одном городе... глеб должен знать, с кем уезжал уманский, я слышал, что с анютой...
вот так и живём, не вперёд, а назад – в нашу с тобой, боренька, юность, в первую книгу коли, когда он ещё дружен был с моревым, эдиком, глебом, а не с куняевско-кожинской сволотой “патриотической”, передреевыми и всей вологодской гнусью. им-то он нужен – как пишет в “столице” едкий умница новиков – как карта против “западников”, против бродского, как разыгрывали когда-то есенина – деревенщики и имажинисты... карта-то козырная (хотя и не туз!), но против литературных шестёрок – и валет сойдёт. а коля был мужичок себе на уме. поэт прекрасный, сильный, трагический, но... печататься и кушать – и ему хотелось. мне тоже вначале хотелось (хоть я и не голодал никогда, в отличие от коли), но, где-то к 27-ми – уже расхотелось. и 27 лет как не хочу. за 20 лет тут – вычетом антологии – “моего” – меньше чем у коли, к его 35-ти... я уже, боренька, 8 лет даже статьи пишу “в стол”, за полной их ненадобностью. в “новом русском слове” – вынуждены – пишут обо мне, но – не моё. то же и в россии. ни одной статьи о 1960-75 без меня не обходится, а – напечатано? моего? а мне ещё с колей разбираться, с его судьбой, с василь якличем ситниковым (собрано под тыщу стр. и фот, и картины), да и с нелюбимым тобой авангардом – а ведь ты, боренька, с первых шагов грешил, издавая именно ФОРМАЛИСТОВ (и даже колю – периода формализма): <витю соколова>-“рыжую кошку”, меня, иосифа. из реалистов у тебя был один глеб... да и тот – то сюрреалист, то натуралист, то просто хулиган... а твоя “квадратура круга” – это тоже кольцовско-рубцовская линия? или, всё-таки, малевичевско-кручёныховская? пусть и не понятая совсем. так что и ты, боренька, приумножил число хаемых тобою авангардистов – включая и соснору, и рейна, и меня...
балда ты и прелесть, борька. объяснять тебе я с 62-го года что-либо закаялся. но чурилина ты мне перепечатал, и сельвинского, и безменова, и мамонова, и хромова, и ерёмина, и ... а вот куняевых, передреевых, тряпкиных, фокиных, ларис васильевых (любимых поэтов рубцова) – почему-то нет... охмурили тебя ксендзы, боренька. бродского зачем-то тюкал (и даже стихи ему посвящал!) – не погладят тебя по головке бельковы-кожиновы...
так что весь ты в грехах, боря. формалистических. и эротических: кто сонеты абрама эфроса перетюкивал? так что на порно и эдичку лимонова не очень кивай. сам в пушку. а то вот издам <твою порно-поэму-драму> “фауст и гретхен”, со слепого микрофильма! и раскрою всем твой подлинный псевдоним – “всеволод бульварный”. и про порнуху всё расскажу. кто “гошпиталь” педераста лермонтова от руки переписывал? со вставками неприличными? а они там, в юнкерских училищах – только в жопу и трахались (как, впрочем и в юридических – братик чайковского, модест, поябывал юного крестьянского поэта ширяевца – см. публикацию писем клюева в “de visu”, недавнем). так что ты это зря, боря, он же “всеволод”...
люблю я тебя не за твои литературоведческие таланты, а за то, что ты человек и друг хороший. даже о глебе плохо сказать не можешь. а уж глебушка может таким монстром быть, сам знаешь. и коля... прочитал, небось, у дербиной про кота ваську? павел васильев, как-то, сидя у уткина, взял – и кота за окно выкинул, с высокого этажа. уткин сел на пол и заплакал. васильев взял его за воротник: “ты думаешь, мне тебя, падлу – слабо? так ведь – посодют!...” и не выкинул. а какой поэт был! гениальный. его “соляной бунт” – вершина казацкого эпоса. а вот лирика... у эдички лимонова её больше. посмотри внимательно и посчитай у коли: сколько у него бабам стихов, на уровне глебушкиного: “все волосы твои по одному / переберу / и все перецелую...”? ни одного не припомню. любил он – женского роду – вологду и родину. а не гету-генриетту и – которая там ещё? детей – не любил. а то не бросал бы, как папенька. цыплёнка заводного он ей привёз! вот все биографы этого цыплёнка и ощипывают. и ещё любил он – славу. а людмилу... – нашла коса на камень.
меня, боренька, мышь и рада бы задушить – И ЕСТЬ ЗА ЧТО! – да собачек жалко – куда уйдёшь?... она уж тут жалилась – и режиссёру сашке свиридовой, той, что сделала фильм о шаламове, и молоту, но: убьёт, посодют, а – кто собачек кормить будет? а у нас их три... коля спичками в кота и людмилу кидался, а козёл (володя козловский) свою таньку, русскую американку – тоже котом терроризировал. вилкой в него тыкал и на дверь загонял.
“и зверей, как братьев наших меньших / никогда не бил по голове...” “что ж ты смотришь синими брызгами – / или в морду хошь?” – узнаёшь классика, предтечу колиного?...
словом, подкинул ты мне работки, боренька – за что тебе СПАСИБО, я сегодня в 3.30 встал (дня) и обнаружил твою бандероль, пока мышь ходила купаться, а в 3.20 (ночи) уже тебе отписываю, набросав конспект всего прочитанного. о пьянстве колином – у белькова НА КАЖДОЙ СТРАНИЦЕ – или в цитациях из коли, или в протоколах милицейских, или просто. страницы нет без пометок.
борька, борька, светлая душа... да я колю и такого приемлю, потому что люблю, а вы всё из него ангела пытаетесь... а этот рубцовец бельков – о том, как ХОРОШО, мол, жил коля: и 4 книжки, и квартира, и родственники в вологде... – а шестинский, к примеру, за 4 года своего председательства – 16 книг выпустил в разных издательствах (получив по-немалу в каждом), да и экс-лагерник яшин, и астафьев – зарабатывали не колины рублики... я как-то (писал в антологии), за нашу с лёнечкой палеем сраную кантату – получил аж 100 рублей, для чего пришлось счёт открыть в сберкассе (иначе не давали); передо мной сергей орлов в очереди стоял, ну я и заглянул ему через плечо: за три нолика там переваливало... а у меня – как было, так и есть: два нуля. и пенсию сейчас имею двухнулёвую. а картин никто сейчас не покупает – уолл-стрит, и тот горит, здания на 48 миллионов упали в цене, читал.
почему и сняли мы тут галлерею аж на самом бродвее, круче некуда: все крупнейшие <имена> в этих зданиях, а мы – на свои 300 с носа, да 2500 за персональную – на год имеем место, где хулиганить. в феврале я делаю “митьков” и себя, словом, порезвимся. а хозяйка подняла квартплату на 50 (750 уже, плюс свет-газ-телефон, еще 150), при наших с мышью 520 и 375 плюс талоны на жратву... но выкручиваемся. да ещё компьюторы и прочая техника меня заедает: то чини, то меняй... живём пока. в квартире не повернуться – примерно такая же, как на бульваре у сеструхи, но картин, книг, рукописей, плёнок, техники... и 3 борзые. на столе 3 компьютора стоят, полуразобранные, на четвёртом печатаю. и не хочу я шестнадцати книжек шестинского. мне моих хватает.
здоровьишко тоже не то чтобы ахти: и мышь с радикулитами, и я с бронхитами, но выступать ещё могу, не хуже, чем в доме кино (а и опять ты заумника-формалиста вечер устроил, боренька!), вчера вот, кстати, фотки нашёл, завалялись. а кто снимал? ты?... <яков, как-то по батюшке, твой>
в общем, люблю тебя, и благодарен за всё, жду вот только оказии... хотя... есть варьянт... попробуем...
береги георгия викторовича и гришку, а глебушка – сам взрослый и относительно здоровый человек, пил бы только, мудила, поменьше...
о глебе – я тебе скажу словами маяковского о блоке: “у блока на 10 стихотворений – 8 говно, одно – ничего себе, но зато одно – такое, какого мне не написать!” вот и всё. и об этом я и писал в антологии. а что он не тех и не так вспоминает – так Бог ему судья. прицепился к гозиасу. а следовало бы знать: в древнем риме была такая профессия-должность, “хулитель” – когда победителя везли в триумфальной колеснице и засыпали цветами и хвалами, рядом – шёл человек и поливал его по-чёрному. чтоб не зазнавался. и не мнил себя ангелом и гением. так вот, “попу-лизаторов” при глебе и рубцове у нас хватает, а гозиасов и новиковых – хуй ма!... а они, ей-богу, нужнее! про таланты коли я и без них знаю, а вот про недостатки... слава Богу, честная баба нашлась (которую бельков подлячьи обдирает, не указывая – всё самое яркое о детстве, зато стихи её – гнусно подтасовывает: вот, мол, монстр! этим ещё астафьиха занималась, не ново). а людмила за полтора года “райской каторги” с колей – получила ещё пять с половиной <тюряги> в придачу. а ежели мышь меня убьёт? я уже тут за последние “непитейные” месяцы – всю посуду в неё покидал, и по морде, и коленом <под жопу>, и всяко. но не до смерти. пока ещё контролирую себя. а уж из дому выгоняю – ежемесячно. это как штык. скандалы по-чёрному – минимум раз в неделю. это когда не пью. а когда пью – все двери порублены и пооторваны, стол ЧУГУННЫЙ сломал, словом...
это тебе штрихи к биографии. можешь печатать хоть сейчас. при том, что весь дом – на ней. я и сигареты-то не знаю, где покупать, а курю я – только один сорт, редкий. не говоря за стирку и прочее. и прогулки с собачками. и кормёжка их. я только скандалю, если не тот хлеб купила, или сок забыла. чуть не убил её 25-го, когда микрофон на выступление забыла. прям на улице. срываюсь я чаще некуда – а на ком?
поэтому вам вместе с людмилой надо за колину душеньку молиться, чтоб его на том свете не припекли – будь он трижды гений.
всё, боренька, прощаюсь, мне надо ещё – г.в. отписать, материалы найти, так что закончу завтра. а гришке просто передай, что он старый бандит и пьяница, но без него (и без тебя тоже!) – не было бы антологии. это он меня научил. (а без нас троих – не было бы, может – страшно сказать! – и бродского...) и скажи шнейдерманьяку, что очень толковые публикации, а не пишет мне он серьёзно – и я ему не пишу. ша. “рыбий глаз” мне был позарез нужен... пусть и поздно.
обнимаю вас всех и целую, а тебя, лошака – в особенности...
твой сердечно и вечно – какака.
... архив поэта-лагерника георгия викторовича мельникова – боренька отдал по смерти старика в “рубцовский центр”, где его разбазарили и выкинули (сам боря писал); более с помянутым центром – у меня контактов не было...но г.в. успел меня связать – с людмилой...
22 марта 1994
… сейчас вот, читаю страничку о коле, дурацко-газетную, нахожу: “... просмотр фильма “Замысел” /режиссер В.Ермаков/, где вся история смерти поэта подана со слов убийцы, которая решила оправдать зловещий замысел, обвинив во всём человека, не способного сейчас сказать ни слова в свое оправдание. Однако фильм вызвал неоднозначную реакцию зала... (Людмила Баранова).” – значит, вышел фильм, надо заказывать. и ведь – баба писала, могла бы баба бабу понять, пожалковать, нет, “высшую меру” им подавай! – озверели, оскотинились, православные... коля, впрочем, ещё тот “пьяный ангел” был (пито было и с ним), я вообще – ангелов среди сотен знакомых мне поэтов не встречал, бесов зато – под две трети... “и терпентин на что либо бывает полезен” – умучивший меня короной корон сонетов (с вашей подачи) саша сушко – поэму-корону, толщиной в добрый кирпич, помню (одно из самых страшных воспоминаний), год – убей меня бог, никак – так вот, нарисовавшийся из ниоткуда шушко – прислал мне пачку книжиц колпинских “поэтов”, и среди них – наконец! – большую подборку стихов людмилы дербиной. прекрасных и сильных стихов, написанных, явно, уже после лагеря (а где те 2 стихотворения в журнале “север”, на которые ссылается астафьевиха в “воспомининиях о рубцове” и даже пересказывает один текст; имени, впрочем – никем ни разу не сказано). говорил мне тут глеб, в визит, что приходила людмила и к нему, и к федору абрамову – оба не пожелали разговаривать с “убийцей”. а кто там был прав-виноват – знает только она. хотел написать ей, через сушко – но раз фильм уже вышел, значит, материал уже есть.
о смерти жени рухина, к примеру, в фильмике <о нём> говорят москвич талочкин, белкин, богомолов и овчинников – один маклак и три товарняка, а знают (знали) – <присутствовавшие при том> жешка есауленко (умер под новый год) и илья левин (молчит). опросили, как всегда, “не тех”.
<….>
30 или 31 мая 94 вчера получил
Георгий Викторович, милый, дорогой! так ведь и не удалось толком потолковать, своевременно – молод-с был, вопросов задавать не тщился, а на старости лет (теперь уже – НАШЕЙ) – что ж уж теперь... Порадовали и одарили вы меня безмерно: и потрясающими стихами Дербиной (только 3-4 дня назад принесли мне выдирку из некоторой газеты “литературные новости”, №45-46, 1994, где целая страница посвящена ей, об этом потом); и упоминанием имен многих и в большинстве знакомых – от пииты Тинякова-2-ого (первому, однофамильцу – “в царствование кроткия царицы Елисавет бысть УРЕЗАН ЯЗЫК” – чёл, когда-то и где-то), а автора “Плевочка” – как не знать! (И помимо евтушенок в “огоньке”). Было и у Г.Иванова, в мемуарах (переиздаёт мой друг, Вадик Крейденков /Крейд/), да и в моём “Забытом авангарде” (тянущееся-собирающееся уже годы издание-хрестоматия) ему есть место (и копии книжиц его есть), и Саша “Розовый поток” /Розенштром/, издавший уже дюжину выпусков библиографического журнала “Де визу” в Москве, поместил его полную библиографию, даже провинциальных немалочисленных статей... – странная и прелюбопытная (симптоматическая для НАШИХ дней!) личность, этот Александр Тиняков... – и ТЕМ БОЛЕЕ я вам благодарен, что вы потщились переписать и помянуть, напомнить! А то лежит, недоработанный, необработанный, “забытый” (как и весь мой малый авангард 20-х...) И приятстенно, что мои ранние опусы (вероятно, не лишённые достоинств, коих я сейчас в упор не вижу – но это проблема всехняя, с возрастом) – оказались по соседству с Дербиной и Борисом Александровичем Чичибабиным (которого знал, естественно, Гришка, а я – лишь по “харьковскому Расёмону” в томе 3А, где расколол Лимонова, Милославского и Верника написать о – и получилось... Ну точь-в-точь Акутагава: все говорят об одном, и все – по-разному, и каждый, главное – этим именно рассказом – О СЕБЕ! – наглый Лимонов, критичный Милославский, слюнявый Верник – три автопортрета!)
<…..>
И – то-есть, как это “а вдруг это бессмысленно и тебе не нужно” (цитируя вас)?! Я ж её, Людмилу – по капочке и по сусекам собираю, это ж единственный пункт, связующий меня с Сашей Сушко – но ей прямо написать стесняюсь, а ему – а вдруг он мне “корону корон корон сонетов” пришлёт, в 10-ти томах?! И чего там Борька намекикивает: “а Сушко и Дербина – даже более, чем просто знакомые!” – не хочу я никому в душу лезть, с вами-то мне легко: ведь сколько лет, всё ж таки! – а заводить разговор с /замечательным/ (зачёркнуто) – просто настоящим – поэтом (Дербиной, а не Сашей), с жуткой судьбой – мне как-то боязно... Напоролся вот тут на поминавшуюся в начале публикацию, в странной газетке (с голыми бабами – и к статье о Людмиле какое-то голое фото “Виктора Васенина” – девушка на плаву – было подумал, что она, но одумался), за подписью Юрия Денисова и с приведением её рассказа и показаний на суде – грустно и трагично всё это, и ... к сожалению, более, чем знакомо – как я куражусь и швыряюсь предметами – Мышь записала на видео /чуть ей камеру не разбил, об пол шваркнувши/, так что всё понимаю – и не люди, не Коля, не я, и не кто-либо – ей судья... Ясно для меня одно: была настоящая любовь, кошмарная и знакомая жизнь, и была – трагедия. Преступления не было, а наказание – за ним не привыкать-ходить. Наказывать у нас умеют. Прощать или, паче – понять – это не очень. Поэтому и Боренькины “суждения” отношу к его блаженному – гм, – скажем, – одной извилине (да и той – прямой), а душа у Бореньки чистая. Но “глас народа” – отнюдь не “глас Божий”, достаточно посмотреть – в телевизор... Ничего ведь не знаю я о судьбе Людмилы... В “био-” – фигурируют Ленинград, Вологодская область, Воронеж. В стихах – Алтай, тайга, Катунь, Эдиган, Куюмские скалы, еще там, помнится, какая-то “экзотика”, не понять. Фильм Ермакова постараюсь достать, есть концы малость и там, а вот стихи и био... Упоминается и о её прозе (и Глеб рассказывал, что приходила она к нему и к Абрамову с прозой – завернули, ангелы-архангелы, уголовник и СМЕРШевец, святые угодники... Тьфу на них.) Шнейдерманьяк всё грозился какой-то “книгой о Коле”, лет 10-13 назад писал ему, что не хуёво б: Литературовед Эдуард Шнейдерман “О русском поэте Николае Рубцове” – находка для Кожиновых! – тоже вякает: “Одного убила женщина, которая теперь печатает мемуары, анализируя его недостатки...” – я уж лучше её мемуары “о недостатках” прочту, чем шнейдермановско-тайгинские “о достоинствах”! Боренька излагать изволит, что “не видел Колю пьяным” за все встречи летом 62-го – так не с Борей же было ему пить! Я и сам, за многия годы – с Борей один раз нажрался, у девок в общежитии фабрики искусственного волокна или чего-то вроде, куда Боря меня привёл “почитать стихи” и поебаться-выпить (о чём см. в романе, неопубл.) А как же с единственным Колиным письмом в Антологии, лето 61-го: “А ещё регулярно тянет к винно-водочным отделам” (мне, в Феодосию, с Севастопольской...) Ну, бля, мемуаристы. Вы же пишете о даме, кровей и прочего воспитания – “алкашка”, что и имело место быть. И оговариваетесь: “Вообще, пьяная баба – это страшненько”. А уж пьяного мужика (Колю) – поспрошать бы у Эдика! С пристрастием. Знаем мы все эти есенинские дела... САМ ТАКОЙ. И ангела из меня не получится. Разве что – посмертно. За “особые заслуги” в деле русской словесности... Цирк всё это, Георгий Викторович... И – смерть в цирке (что куда как нередко...) А сегодя – писмо от Алика Гиневского, тож друга с 62-х, детского писателя, а теперь инвалида и сторожа... Благодарит за отписанное – а я завсегда.
<….>
– и тут у меня, как всегда, полетел компутор... писмо осталось недописанным, днями уселся /улёгся/ продолжить за портативный на куфне, написал цельную страницу признаний любви к вам... – – и тут у меня, как всегда, полетела дискетка. бился битых 4 часа, чтоб восстановить пропащее – и плюнул. не судьба.
– и тут Мышь по утру /часа в 3 пополудни/ открыла дверь на звонок – почтарь принёс бандероль от ... Людмилы...
29 ноября 94
– как мне вас благодарить, милейший георгий викторович, за ту нежданную-негаданную помощь – от человека, который едва из дому выходит с палочкой? “слепые и безногие волокут русскую культуру” – писал я в 1-м томе антологии о гришке и боре понизовском; это же, в некоторой и изрядной мере – относится к витюше кривулину (при всех его “академических” недостатках, он – единственный, кто мог продолжить моё /наше/ дело по отъезде меня: как он дивно говорил в фильме об олежке григорьеве! – и если бы не вмешалась пизда-поэтесса тамара мишина-козлова-буковская, она же “алла дин”, со своими благоглупостями и манерами томной /подержанной/ институтки-проститутки – он бы и продолжил в том же живом и вдохновенном духе... и прекрасно отснялся в фильме “обводный канал”. правда, бредово-брезгливо нёс по радио об антологии в передаче о “сайгоне”, что, мол, “антология кузьминского – большая помойка, в которой встречаются отдельные драгоценности” /магнитофонную запись мне тут же привезла тонька козлова/ – ну, за мной не заржавеет: при приезде /ожидаемом/ незамедлю изъяснить ему, что он-то, как раз, и не входит в число упомянутых драгоценностей, “г-н каломиров”, как он подписался лет 10 назад в статье “20 лет андерграунда” или что-то вроде, опубликованной в “русской мысли”: моя агентура тут же растрепала мне псевдоним, и “г-ну ГОВНОмирову” там уже досталось...) но это всё литературные игрища, кои. вроде дуэли гумилёва с максом волошиным, с утерей последнего – калоши.
<…..>
жить мне потому легко (хотя и зачастую грустно), дорогой георгий викторович, что вывел я несложную статистику: если на 10 друзей у каждого – имеется хотя бы один враг, то на 100 – их, соответственно, 10. и так дальше. но зато – 90-то – друзей! простая арифметическая пропорция сильно упрощает жизнь. чего ж мне переживать, когда друзья у меня множатся уже в геометрической, при этом и старых-то я – не теряю.
СПАСИБО ВАМ ЗА ЛЮДМИЛУ. она написала мне такое дивное, проникновенное писмо, что я счастлив уже 11 часов. а раскрыв наугад сборничек архангельский – тут же напоролося на замечательную балладу “катька”. и опять радость: НЕ ошибся, ища! спасибо вам.
мне б ещё с неё, при случае, побольше рукописей получить, всех времён и периодов, и фот бы – вычетом впечатлившего меня до любви в сборнике... но это уж как получится. и ещё, если будет писать – растормошу её на просто человеческий рассказ, не “о Коле”, а просто – о себе. надеюсь.
секрет мой – а вам ли, поэту и лагернику, не понимать – прост, “как яйца колумба”: идти в открытую. с хорошими людьми – это действует. а с нехорошими – их, как ни крути, – проще прямо трубой по голове. или словом. из гуманистических побуждений и соображений. до сих пор, за 54 года, я не ошибался. а ошибался в каком-то проценте – ну, что ж – не “наука”, а просто “накладные расходы”. вот вам и все секреты.
<….>
словом, написал я вам тут нежнейшее (пропавшее на компьюторе) письмо, сейчас дописываю – в 3 часа ночи – за людмилу. удивительная она женщина, удивительный поэт (эх, мне бы её в ученицы! годиков этак 20 назад... помог бы, и серьёзно), спасибо вам.
чё я писал в предыдущем – сами сообразитесь, а в этом – тороплюсь, надо ещё адреса для гонца найти, вам я посылаю через кузинку.
<….>
29 ноября 94
Людмила, милая! То, что Вы прекрасный и сильный поэт, я знал давно уже, собирая по капочкам – по “Колпицам”, посланным Сушко, по редким публикациям в непонятных газетах, по письмам Г.В. – но о грустной (нельзя назвать её “жуткой” – а судьба Бестужева-Марлинского, моего любимца?), об этой судьбе – узнал лишь из насквозь фальшивых и благоглупых “Воспоминаний о Рубцове”, где сытые члены заговорили о голодном и бездомном поэте. Потом ругался с Глебушкой в марте 90-го, в его визит (пришедшийся на не лучшую толику моей жизни), что не прочёл, зараза, Ваших воспоминаний, Вашей истории... Потом, слава Богу, Боренька Тайгин, божья коровка и балда экстраординарная, этим летом прислал выдранный журнал с Вашим рассказом (всё остальное выдрал, для экономии весу). И начал писать вторую статью (“Любовь и кровь”) – в параллель первой (“Любовь и злато”, где “защищая” Пастернака, поливают его любовь...) Начал и не смог. Всё ждал и боялся, пытался написать Вам, искал Ваш адрес (чтоб прямо), но светлая душа Георгий Викторович, которого помню и люблю 30 с изрядным хвостиком лет (столько же, почитай, сколько и Колю...) – сам связал нас. Отбили ему стихи в лагерях, но душу не отбили. Вы правы, жестоко и горестно: нет у поэтов случайностей. Есть – судьба. Я узнал об этом в 16 лет, прочтя “Возвращённую молодость” Зощенко. И, вероятно, понял. Янка и Башлачёв, Цой и Высоцкий, Вадик Делоне и Толик Радыгин – сами, но – сами ли? Поэты жгут свечку с обоих концов, оттого и жизнь вдвое короче. А тем, кто остаётся – остаётся жить ЗА них, и жить ДЛЯ них... Поровну у меня друзей уже – на том и на этом свете. И единственная надежда – что и к смерти останется “поровну”... Потому и не еду и не рвусь я туда, в палестины мои детские, питерские – чтоб хотя бы не видеть (но знать), как тяжко друзьям-ровесничкам. Вся моя ностальгия – вылилась в Вене в “Пять писем поэтам”, в Техасе – в “Балладу о полковничьей дочери”, ряд стихов и фильм “Дневник Юлии”, но в основном – в Антологию. 9 томов вышли в 1980-86 гг., покрыл весь Ленинград и почти всю “провинцию”, и – застрял, “не дойдя до Москвы”... Томищи от 600-от (1-й) до 900-от стр. (“харьковско-новосибирский”, к примеру), тиснуты тиражом 500 экз. (да и этого оказалось слишком много для славистских библиотек закордонья): 250 по Америке, 150 по Европе, 100 в розницу (в основном, раскуплены поэтами и художниками “по-томно”, где о ком-либо хоть одна строчка...) Цельных “сетов”, девятитомников – 2 в Ленинграде, не знаю – сколько в Москве. Один сет – у моей сестрички-кузинки, Жеки, в моей бывшей квартирке на бульваре Профсоюзов. Распивочно, но не на вынос. О репринте в Совке – и думать пока нечего: рынок диктует совсем другое, хотя разговоры и попытки ведутся уже добрых 5 лет. Не говоря, что недоделана Москва (на 2 сотни имён, имеющихся стихами – с 20 фотографий, с десяток “биографий” и – парочка-другая-третья “мемуаров”, далеко не охватывающих...), НО: надобно ещё переделать и дополнить все вышедшие девять, а работников у меня, с самого начала, с января 80-го – один мой правый указательный, коим тюкаю все эти 6-7 тысяч стр. (в левой, естественно, сигарета невынимаемая), да мышиные руки, которыми клеился весь макет, до обложки включительно. Издатель вёз готовое в печатню, там тискал и переплетал. За что я поимел с полдюжины экземпляров и обещанный (но не полученный) 5-типроцентный гонорар (“10% после проданных 250-ти экз.”) Итого – вроде бы, ноль (если не считать того, что в минус: по сотне и более фот на том, плюс бумага-копировка). Но меня этот ноль устраивает: я собрал, сказал и написал то, что хотел. А за свободу как-то всегда приходится платить. Помогали друзья бесчисленные (впрочем, перечислить их можно на одной странице), да Мышь, в которую я кидался разнообразными предметами (поскольку в промежутках между работой – пил, как и Коле с Глебушкой на двоих не снилось!). Ещё помогали собачки, которым (а не людям) я и посвящал свои тома и книжки. Собачки, естественно, борзые. Очень помогает от ностальгии (с первой я и выехал – прощальный дар великого кинетиста Льва Нуссберга из Москвы), которые борзые, кстати – единственное доброе деяние Иоанна IV, прозванного Грозным: полонив Казань, он взял в полон и казанских царевичей со сворами арабских гладкошёрстных борзых, коих, скрестив с русской длинношёрстной охотничьей – и сделал родоночальницей русской псовой борзой...
Вот, Людмила, милая – так и протекала жизнь с моего уезда летом 75-го, с чемоданом книг, борзой и пишущей машинкой “Ундервуд” образца 1904 года. Рукописи, естественно, пришлось контрабандой – см. том 2А, “Как я всё это вывозил”. А поскольку я цыган, поляк, еврей и русский – пришлось пустить в ход осьмушку (или мене?) благородной Соломоновой крови, чтоб выпустили. И 19 с четвертью лет я тут. Тут и ляжет гвардеец Бикара – там, где стоял. А вообще, мой главный герой и философ – естественно, Портос. Когда остальные дрались – кто “за платочек”, кто за то, что “толкнули в больное плечо”, Портос сказал: “А я дерусь, потому что дерусь!” И ещё: “Меня это развлекает.” Иначе – не стал бы я ни писать, ни – паче – делать эту бесконечную антологию. Всю жизнь мечтал жить “по Дюма”, но годик (1990-й) – пришлось прожить “по Достоевскому”... Получилась “Поэма “АДА” или девочка из Днепропетровска”, в двух томах, 1-ый, в 365 стр., отправил в Москву год назад (ни слуху, ни духу), 2-ой, вдвое больший – ещё в работе... Отвлёкся этим летом на “Сирен” (начав зачем-то переводить Джойса – вместо испоганенного Хоружим черновика покойного Хинкиса) – и тоже завяз и погряз. Впрочем, мой главный учитель, Стерн – всю жизнь писал “Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена”, породив, отвлекшись, сентиментализм своим “Сентиментальным путешествием”: “О, Стерн несравненный! Сколь тонко ты чувствуешь!” – писал Карамзин, начисто не просёкши хулиганской концовки онаго... А вообще, Людмила, говорить с Вами я мог бы без конца, о том или об этом, не хотелось бы только о грустном... Всё я понимаю, точнее – чувствую, вся жизнь сознательная прошла среди поэтов и художников, так вот: бесей любого калибра я встречал во множестве, ангелов вот только – ни одного... Разве – Ксюшу Некрасову, Велемира, Илью Бокштейна да Мнацаканочку... Да и у тех иных гордыня поигрывала. А уж за себя – и говорить-то невмочно. Помолюсь иногда тихо-тихо за мышей, зверей и детей, а уж за себя – не отмолишься и не отмоешься. Нагрешил изрядно и намерен ещё. Потом уж, когда вешать будут на Страшном – само разберётся, что там перевесит. Сунулся как-то в заповеди – так, почитай, все нарушал. Бурундука, зачем-то, к примеру, убил в 60-м: пострелять, видите ли, захотелось! Лебедей, линьков – бил, в 62-м: на ХАРЧ. А ведь тварь бессловесную, Божью – тоже ж грех. Ну и так далее. Но бурундучка-то зачем? Весёлый такой, самый милый зверюшка в тайге... А Мышь тут летом всех друзей предупредила, если чего... Из меня по пьяни такие черти лезут, да и по трезвости случается. Мышь со мной официально скоро четверть века мучится, да 9 лет до того ждала, пока я гулял по буфету... А я ж, всё-таки, мужик, и к тому же – на 90% русский, и, следовательно – домостроевец. Уж и поводов никаких не даёт (и не давала!) – всё одно сцены закатываю. А бабы в России – самый многострадальный народ были: и детей волоки <на горбу>, и мужа-пьяницу (или неумеху)... А уж коли мужик “умеха” – так и совсем замордует. Знакомо всё это, ой, как знакомо, Людочка... 35 лет, как копеечку, в России прожил. Сейчас вот двадцатник на Западе доживаю, скучать не приходится – но это благодаря друзьям. С туземцами прожил 5 лет в Техасе – так и по сю нарисовываются, помнят, а и там я “русским центром” оказался – наезжали по выходным с ночёвкой из других городов. А уж в Новом Йорике от русских попросту никуда не деться, английский (знаемый с 9-ти лет) забыл! С полсотни художников за эти 14 лет выставлял, с дюжину поэтов окормлял, да просто людей не счесть. НЕ скушно и НЕ ностальгично – разве по юности, да ещё по детству на Оредежи... Босиком по лужам по тёплым на травке, и чтоб грязь сквозь пальцы, тёплая, мягкая...
А о самом-то главном, о стихах Ваших – я ведь сразу письмо кинулся читать – открыл наугад сборник – и сразу же: “Катька”... Пронзительное, чистое, яркое. И мастерское. О стихах допишу особо, завтра-послезавтра, как дочту книжку. Покамест же я благодарен Сушке за “Встречи”, где 10 стр. Ваших текстов (хотя самого Шушко – панически боюсь с нашей с ним встречи, когда он учитал меня почти вусмерть своей “короной корон сонетов”, за 1000 стр. или где-то даже более; он же, напротив, вспоминает меня вполне благожелательно – но я ему “корон” не читал!), и потом вторая встреча – в №45-46 “Литературных новостей”, непонятно, какого года, с явно не Вашим плавающим голым фото <обнажёнки> Виктора Васенина, с предисловием Ю.Денисова – там все стихи хороши, но вот, наконец, книжка... И пока я пишу всё это, позвонил один из моих вьюных поэтов /русских, разумеется!/ из Йейля, который видел Вас несколько лет назад на конференции о Рубцове, и который едет в пятницу на полтора месяца в Питер – попытаюсь завтра в Манхэттене переслать с ним дубль этого письма... Это Алёша Васильев (простенько?), недавно тиснувший первый сборничек /изысканный и грамотный/, а лет ему, наверно, 25. С ровесничками мне каждый год всё тяжелее. То болести, то невзгоды, то недооценка их талантов... С молодыми проще. Так что не буду я сейчас лихорадочно листать книжку, достаточно одного: раскрыл – и сразу попал на прекрасное стихотворение. А буду читать и впитывать. А Вы мне отпишите ещё, побольше и поподробней, о себе, обо всём, о чём хочется – я ведь и фото Ваше увидел впервые сегодня (так что как бы и в глаза друг другу поглядели...)
Поймите, Людмила, есть вещи неподсудные суду людскому, а “гавриковых” полно везде. Журналистка Светочка Гаврикова, к примеру, в 59-м обвинила моих друзей (поэта и геолога Володю Березовского, Ант., т.5А) – в прятании за маминой юбкой и “боязни свежего воздуха” – за отказ от распределения не туда: Володька рвался на Памир, где свежего воздуха хватает. Я с поэтами-биологами написал петицию, устроил демонстрацию в коридоре у окна редакции многотиражки “Ленинградский университет”, где она заседала – так она плакала и объясняла, что ей надо дочку кормить... И что она “не знала”. Незнающих и не желающих знать – полон мир. Так о них ли помнить? А Мышь моя, кстати, тоже детство провела на Лермонтовском, а рядом, на Садовой, жил и помер под трамваем мой первый учитель Викниксор, Виктор Николаевич Сорока-Росинский – а я так “Республику ШКИД” по сю не прочёл... 2 раза принимался писать письмо Георгию Викторовичу – и оба раза летел компьютор, во второй раз, днями – и 2 стр. текста набранного полетели и пропали... Как-то вот “не время” было ему писать! До Вашего письма, чтоб было за что ещё поблагодарить. А поэту нельзя “завидовать” – его можно просто любить. Или не любить. Ежели сам – поэт. А ежели просто член – так вот они-то и примазываются, за полной пустотой и бесталанностью. 99% авторов всех этих “мнимуаров” и “мурмуаров” – и этот, который цельную книжку тиснул “о” – там же и “своё” что-то – не запомнил даже фамилии, хотя вся книжка исчлркана и половина страниц загнута, читаючи – какой-то на “Б”. А другой на “Г”. Вот и вся разница... Понимаю ещё вопли Бореньки Тайгина – но ему простительно. Он не за ум, а за любовь к поэзии в царство Божие войдёт. А стихи мои и не нужно читать. Ну, писал, с 19-ти всерьёз, на свои 54 – имею книжицу “на троих” (“Трое”, с Лимоновым и Цветковым, и Саша Соколов там “предисловием”-слововязью, 82-й, вроде, в Калифорнии), да в 89-м тиснул тут стостраничную “Томление о Тямпе, или Стансы к Лангусте” (в основном, позднюю и выпендрёжную). А единственная туда-сюда подборка – во 2А томе Антологии – попытался как-то ретроспективно изъяснить, кто я, зачем и чего я хочу. Ужо вот, сегодня же отпишу сестрице, упрежу, чтоб Вы пришли и полистали. Она у меня, кузинка, несгибаемая комсомолка (поэтому у них я и прятал самиздат и Солженицына – благо, в соседнем доме), а тётка Ираидка, мать её, что летом померла – так и вообще была “первой пионеркой города Ленинграда”! Уверен, что и этого писма с моим подписом достаточно, живут они втроём, с мужем и моей племяшкой-рокершей (группа “Редиски”), пишут мне 2-3 раза в год (“быт заедает”), но единственные надёжные хранители всех девяти томов...
Да и не в стихах дело, Людмила, милая... Ну, естественно, были хорошие – когда мы с Колей и Эдиком составляли трио в “Нарвской заставе” – но тогда и Домашев 2-3 прекрасных стиха написал, и Эдик тогда был на топе, и Морев почти в форме (хотя и в дауне) – время было такое. Об этом времени и о них – всё в томе 5А – вот, Ирэну забыл! Сергееву. Мою незабываемую любовь – а ведь там и встретились, в январе 61-го! /это я уже перечитывая Колин раздел в томе/, там, на стр. 365-408 идёт весь разрозненный-собранный материал “о Коле”, материал, естественно, “по слухам”, а не документальный, отчего и фигурирует версия “прокушенной вены”. Бред. Одна из легенд. Но и я-то, уехавши через 4,5 года после смерти Коли – не мог проверить... А где было? Кроме того, легенды всегда тяготеют к романтизму. Третью версию смерти Гумилёва – даже Вадик Крейденков не решается привести. Что не “телеграмма /Ленина/ опоздала”, и не “здесь нет поэта Гумилёва, здесь есть – офицер Гумилёв!” (гордое), а то, что озверевшие матросики – утопили интеллигента-офицерика в сортире... Не романтично. Зато куда как отражает нравы 20-х. И то, что друг-журналист мне рассказывал, что расстрелянного в 37-м Павла Васильева – видели в 41-м в коридоре Лубянки, седого, с пустыми глазами – что очень похоже на правду: сначала семиреченский казак над чекистами потешился, а потом – они над ним, не спеша... Много чего мне рассказывали люди, Люда... И слишком многое я ещё читал. И остаётся – лишь суммировать и пересказывать. Вся антология, все 9 томов – сделаны по машинописи и рукописям стихов (а Коля – и восстановлен по памяти, и не один он), по письмам и устным рассказам, аутеничны – только фотографии (но не все подписи к ним!) Это, в целом, книга того, чего – фактологически – “не было”: ни стихов, ни людей, ни, паче, их взаимоотношений... Я не оправдываюсь и даже не мыслю, я просто констаНтирую.
Вот Вам адрес сестрицы, и писулька к ней, которую сами и отошлёте. Это проще. <…..>
– это дом, где я, родившись в больнице Урицкого, жил до 42-го и, после эвакуации <во вторую блокадную зиму, с детдомом> – до отъезда в 75-м. Правда, комната в коммуналке, окном на бульвар (бывш. кв. камер-фрейлины Ее Императорского Величества г-жи Кульневой – не потомка ли героя 1812-го? Его, его…), где бывал и Коля – уже не существует. Коммуналку подели на 3(?) квартирки, и в нашу – вход со двора, 4-ый этаж. Я там вряд ли уже побываю. 1-ое: нету денег, не только чтоб съездить, но и привезти чего друзьям; 2-ое: друзья постарели, приболели и скисли; 3-е: НЕ С ЧЕМ, практически, ехать – даже отданный год назад Якимчуку в “Петрополь” сборничек-брошюрка не выходит, похоже, по осторожности издателей – вполне понимаю их, но на хрена ж молчать? Покамест, единственная серьёзная публикация меня на родине – это перевод стихотворения /с французского/ в “Тропике Рака” Генри Миллера, во всех изданиях. И ша. Издать же – даже за свой счёт – “роман” под 1000 стр., под столько же – “поэму”, да стр. на 500 разномастных и разновременных стихов – даже из Америки никак не возможно. Не говоря – дописать, доделать, допечатать и домакетировать...
Вот такие дела, Людмила. Господи, какой Вы молодец, что собрались к Георгию Викторовичу, что издали книжечку и что написали мне! Я ж ведь с года полтора уже, с присыла Шушкой “Колпицы” (на которую, каюсь, не ответил, и в Публичку не отнёс, за незнанием адреса, а Шемякину передал, но он молчит – а я боялся ещё одной “короны” на свою голову, потому и промолчал), а потом и “лит.новостей” – всё рвался и не решался написать... Теперь вот написал, и не могу закончить. Мышь рядом сидит, клеит макет “Сирен” и хочет сама приписать к писму. Милостиво разрешаю. Хотя третий день ругаю её ругательски за непонимание, чего я хочу от макета. Собачки тоже кланяются, а я обнимаю.
Ваш Константин, он же Костя, он же Кузьминский. Держитесь и смотрите людям смело в глаза. Люди, они, тово, не боги...
. . . . .
– дошло, не дошло писмо – я знаю? но ответа на него, всяко, не было... была моя публикация “любовь и кровь” в НРС, со стихами дербиной – слал и её, безответно... а мышь приписала людмиле, что и сама бывает готова меня убить, но – собачки... на кого их оставить?... вечная дилемма русской бабы, со времён мономаха и его поучения...
/2001/
“... пришлю отксеренное заключение медэкспертизы по Рубцову...” (А.Домашев, 9 июля 2001, из писма)
“А в воскресенье 11-го /февраля/ я отвозил поэту Андрею Романову свои вычитанные гранки. Быстро отдал и собрался уходить. Вдруг звонок в дверь и входит представительная дама внушительной комплекции и роста. Романов знакомит: Людмила Александровна, поэт... – Никогда не встречались? – спрашивает меня Романов несколько загадочно. – Нет, не пересекались, – отвечаю без интереса. – Да, – говорит дама. – Не пересекались... – А ведь вы оба писали об одном и том же человеке для меня и недавно! – торжествующе говорит Романов. Я начинаю соображать: о Рубцове? Да, о нём! Это была Людмила Дербина. Я онемел от неожиданности. Они, по-моему, оба довольны произведённым на меня впечатлением. Присели за чайный столик. Дербина принесла круглую пиццу. За чаем она (Дербина), получив от Андрея копию новой мед.экспертизы с заключением о смерти Рубцова от сердечной недостаточности (!), стала говорить, видимо, для меня, сколько она натерпелась от людей за это время всякой напраслины и о том, что у него всё равно была бы та же судьба, но при других обстоятельствах... А к тому, что о ней пишут, она привыкла. Потом поднялась и ушла. Прощаясь, я сказал ей: – Дай Бог Вам удачи. – Спасибо на добром слове, Анатолий. И ушла. Как послушница. Оказалось, внизу в магазине она оставила ожидающего мужа-художника и потому торопилась. Заключение о том, что Рубцова не убили, с ног на голову поставит 30-летнюю легенду, которой уже оброс Рубцов и много будет впереди баталий по этому поводу.” (из писма Толика Домашёва мне, 23-24 февраля 2001)
– что ж, дербина – права (на тему “судьбы”), а экспертиза – что ж экспертиза? – задушила она колю руками, подушкой, или помер он при этом “от сердечной недостаточности”, суть – в конфликте, в трагедии мужчины и женщины, поэта и музы – в ситуации сугубо анти-поэтической, в разладе и раздрызге бытийном (и необязательно “совковом” – тут на западе тоже такого хватает...
так что “экспертиза” мне мало поможет “любовь и кровь” – этим всё сказано сугубо ранним кривулиным: “... в извечном языке звучаний рифмуются “любовь” и “кровь”, “amore – morte” – не случайно...” (около 1964, по памяти)
(30 октября 2001)
“ЭСТАФЕТА ПОКОЛЕНИЙ”
… есть девушки в русских селеньях…
(15 марта 2005) | |||||||||||
| |||||||||||
| |||||||||||
| | |||||||||||