Когда поэты "ЛЕПТЫ" /32 автора/ перессорившись и
переругавшись при дружеской помощи властей, когда была уже
попытка выделиться в "Элиту" /как ее прозвали/, которой
"пообещали", и безгрешная и запуганная тетка Танька Гнедич
взялась отрецензировать полдюжины моих и ее "ученичков"
/приходили ко мне, иуды, объясняли, что им "надо
печататься" - послал я их .../, когда еще не села, но
-плюнув на всё, махнув рукой, отчаявшись собрать в стадо
всех, полезла в политику Юлия Вознесенская, появилась
рецензия Сосноры. На новую "элиту".
ОТЗЫВ НА СБОРНИКИ СТИХОТВОРЕНИЙ И ПОЭМ ПОЭТОВ В.КРИВУЛИНА,
О.ОХАПКИНА, В.ШЕРАЛИ, А.ШЕЛЬВАХА, Е.ШВАРЦ, Б.КУПРИЯНОВА,
П.ЧЕЙГИНА, Е.ИГНАТОВОЙ, Н.БУКОВСКОЙ, В.НЕСТЕРОВСКОГО, - 36
а.л.
В.Кривулин - поэт, работающий со словом как ученый-филолог и
текстолог, он обращает внимание на организацию стиха и
меньше подвержен "чувствам". Это поэзия "внутреннего письма"
и декламации, она закономерна, она - продолжение линии
Белого, Волошина, В.Иванова.
О.Охапкин - поэт разнообразный, тематика его обширна - здесь
и мифология, и пейзаж, и натюрморт, и конкретные проблемы
современности, его лирика не абстрактна, она всегда имеет
решительную "привязку" к радостям и горестям текущих
событий.
В.Шерали - поэт тематический, его городские описания
достоверны и точно поэтически подсмотрены, его лирика
жестковата, но никогда не банальна. Близок поэтике
Вознесенского.
А.Шельвах - поэт концентрированной формы. Элементы судьбы
/он работает токарем на заводе/ у него переплетаются с
поисками стиха для выражения темы труда и смысла творчества.
Он не идет по простейшему пути /молотком по зубилу!/, в
своих стихах он стремится осмыслить и возвысить труд во всем
не как физическое усилье, а как акт поэтического поиска.
Е.Шварц - поэт метафорический. Это зачастую ирония,
фантастика. Циклы о Петербурге заслуживают самого
пристального внимания. Ее ориентация - школа Заболоцкого.
Б.Куприянов - поэт акварельного голоса, он не претендует на
философские обобщенья, на эпические "развороты". Он
интимный лирик.
П.Чейгин - поэт поиска "в поэзии". Он ставит проблемы
конструирования стиха. "Жизненных реалий" у него мало. Он
замкнут в самом себе, но и это имеет немалый смысл, -
литературный.
Е.Игнатова - поэт пейзажа и собственных переживаний. Во
многом "идет" от Цветаевой.
Н.Буковская* и В.Нестеровский - поэты стиха "традиционного",
то есть стиха, который сейчас главенствует во всех
периодических изданиях.
Ни один из этих десяти поэтов не представляет для меня
"явленья" в том смысле, в каком в свое время была явленьем
поэзия Мартынова, Вознесенского, Ахмадулиной.
Десять поэтов, - они не представляют из себя и никакой
"группы" ни по эстетическим, ни по тематическим принципам
своего творческого пути.
Все это - разные линии единой развивающейся советской
поэзии.
Все они - поэты состоявшиеся каждый в своем роде, какие бы
претензии мы к ним не предъявляли.
Их сборники составлены поспешно, много стихотворений
случайных, много недоработанных, но все сборники являются
доброкачественной основой для публикаций.
Сколько же, в каком количестве и где публиковать эти стихи -
область не моей компетенции.
19 апреля 1976г.
/Соснора Виктор Александрович/
_________________
* - имелась в виду поэтесса
тамара буковская из группы кривулина.
в.а.сосноре это было по барабану. (прим. ККК - 2007)
И столь знакомое
факсимиле.
Вот так, хладнокровно, "молотком по зубилу" - десять
проломленных головок. Напоминаю: подобные "внутренние
рецензии" оплачиваются членам СП - не знаю уж там, "с
головы" или с печатных авторских листов, и довольно дешево:
знаю, что в "Авроре" иногда Лидочка Гладкая по пьяни давала
своим - Лену там, Охапкину, вроде - и мы потом пропивали.
Там это около десятки за небольшую подборку и на
полстранички, что ли, рецензию. Здесь, полагаю, поболе.
Вот так, Виктор Александрович Соснора, с незажившей еще и не
заживающей от побоев головой - лупит сам.
Перед моим отъездом, зашедши к нему попрощаться, имел
разговор. "Ну там, вот, эти еще молодые - какой-то Ширали
/тогда он еще его фамилию, как пишется -знал/, какой-то
Чейгин... Ну, ты там еще чего-то в звуке делаешь..."
"Спасибо, говорю, Витя - хоть чего-то!" "Но эти, там,
молодые - ну, ты же понимаешь..."
Понимаю. Молодым Соснора пришел к старику Дару, тогда он еще
токарем-фрезеровщиком, что ли, работал, как единственный
присутствующий в этой подборке -и его, кстати, "ученик", из
его ЛИТО, за которое Соснора 30 р. имеет, Шельвах. Но потом
Шельвах вошел в "ЛЕПТУ", после развала из нее вышел, а стихи
его я от Вознесенской и Кривулина так и не получил.
Это, блядь, какие-то "Опавшие листья" Розанова, или как их
там - тянет плакать, рычать, матерится
и с Соснорой пить больше уже никак не хочется.
Я лучше с Толиком Аквилевым тяпну.
МИХАИЛ АРМАЛИНСКИЙ
/В ЛИТО У СОСНОРЫ. ШЕЛЬВАХ/
2/26/81
"... И вот читая, биографические данные о поэтах, я понял
серьезность Вашей просьбы написать что знаю, об Алёше
Шельвахе. Я понял также важность этого - но что
останавливало меня - это во-первых, отвратительная память,
которой я не могу хвастаться и, во-вторых нежелание
произнесения нелестных вещей о людях, которых я по большому
счету ценю. Прямота взгляда часто толкуется превратно, как
желание опорочить или копаться в грязном белье, но, верьте,
не это движет мной. Короче, попробую вспомнить, что смогу.
Есть /или уже "было"/ такое объединение в Ленинграде
"Позитрон", а в народе - "Паразитрон". Я там работал в
отделе научно-технической информации, производя в основном
литературную информацию в изрядно свободное от работы время.
Году в 1972 в многотиражке появилось объявление, что
открывается при объединении ЛИТО, которое будет вести Виктор
Соснора. Это имя было достаточно громким, чтобы вызвать
отчетливое шевеление у всей пишущей братии объединения. Я с
Соснорой лично знаком до этого не был, но строчки типа:
Дети стукают легонько
мирными сердцами, _
создают из аллегории
миросозерцанье
/Бррр! - ККК/
завораживали, несмотря на то, что серьезного увлечения его
поэзией не происходило.
На первое занятие пришло человек 30 и велось оно в одном из
помещений парткома, наполненном Лениным и ему подобными.
Соснора явился в джинсовом костюме, с длинными волосами
/которые закалывали назад редакторы на телевидении и
заставляли сидеть в фас/, тощий, с отчетливо трясущимися
руками, что бросалось в глаза, когда он держал сигарету или
листал книгу. Он нарисовал планы, прозвучавшие грандиозно:
занятия по теории литературы и стихосложения, доклады о
современной литературе, встречи с различными ЛИТО,
совместные поездки за город /он осведомился, есть ли у кого
дача/, содействие в публикациях и т.д. Говорил он крайне
медленно, останавливаясь где-нибудь на середине и думая о
чем-то другом, и чтобы продолжить фразу из 10 слов ему
требовалось очень много времени. Потом как принято, пошло
чтение по кругу, которое выявило практическую /хотел сказать
- бездарность/ скажем, малоталантливость окружающих. Я же с
подлым чувством отмечал про себя: мол, этот мне не соперник,
тот - тоже и т.д. Я же к тому времени состряпал свою первую
книжицу под названием "NB" (Nota bene). Это была книжка о
100 страницах, любовно отпечатанная на машинке "Москва", с
заставками, сделанными любимой девушкой и переплетенной
тайно на том же "Позитроне". Я гордо вручил эту книжку
Сосноре, и он с протяжным воодушевлением поднял ее в руке,
показывая окружающим и говоря нечто вроде, вот, мол, как
серьезно надо относиться к своему творчеству, и что если все
Вы такие, то мы, мол, далеко пойдем. Я пытался прибить
пенящеесе чувство радости за похвалу, поскольку понимал, что
она никакого отношения к моим стихам не имеет, но сделать
это было нелегко. Первое занятие длилось чуть больше часа,
хотя мы рассчитывали на два - минимум. На последующих
занятиях объявилось несколько воинствующих графоманов, среди
которых выделялся живчик Вильям Добровлянский /Знаю его! Еще
с начала 60-х крутился, где ни попадя! - ККК/, который
слагал гладкие бесконечные стихи на злобу дня и при каждом
удобном случае норовил их читать зычно и долго. Их запас был
неисчерпаем, а производство безостановочным. Соснора явно
мучился этой активностью, но лишь бессильно ухмылялся и
пытался мягко закрывать Вильяму рот.
Но вот на занятии на третьем появился человек, не видимый
ранее, ему было лет 25 и руки у него были рабочие. Он сел у
самого входа, вдали, курил, не пытаясь заговаривать и ждал
прихода Сосноры, как и мы. Опоздав как всегда минут минимум
на 15, Соснора приветствовал пришедшего по имени, и
перебросился с ним парой фраз, из чего я понял, что они
знают друг друга давно и хорошо. В течение всего занятия
незнакомец, к которому я стал чувствовать ревность, молча
курил, не участвуя в обсуждениях, а в конце Соснора сказал:
"Алеша, почитай чего-нибудь". Леша вытащил листы, но не
глядя на них, стал читать по памяти, смотря куда-то в
сторону. И с первых слов я почувствовал струю свежего
воздуха, будто кто-то выбил окно в непроветриваемой годами
комнате. Многое я не мог уловить из-за его невнятного и
монотонного чтения, но четкое общее ощущение явственного
таланта, наполняло радостью мои внутренности. Когда начали
расходиться, я подошел к нему и сказал: "Ваши стихи - это
самое лучшее, что я здесь слышал" и затем не удержался и
самоутвердился, добавив: - за исключением моих." Он
улыбнулся, сказал спасибо и разговора продолжать не стал, и
мы разошлись. Позже, когда я спросил Соснору, кто это и как
это он умудряется писать такие талантливые стихи, Соснора
рассказал, что Алеша был еще вундеркиндом в пионерском
возрасте и стихи его публиковали не то "Пионерская правда",
то ли "Ленинские искры", что Соснора дружит с ним давно и
всячески советует мне сблизиться с ним. Вне зависимости от
этого совета нам удалось найти общий язык, чего мне не
удавалось ни с кем из встречавшихся мне поэтов. Я объясняю
эту удачу Лешиной добротой и отсутствием у него попыток
вставать в менторскую позу. Алеша боится кого-нибудь
обидеть, и это всегда выливается в тактичность,
предупредительность, а часто и в застенчивость. Многие
малознакомые быстро пытались назвать Соснору по имени, но
Алеша всегда звал его по имени-отчеству и без всяких попыток
панибратства. Жил он в комнатке /наверно и теперь - там
живет/ размером в одну десятую коридора купейного вагона. -
Разойтись не посторонившись - не возможно. Туда он потом
поселил жену, которая поселила в свою очередь ребенка по
имени Антон, к которому он проникался все большей и большей
нежностью. Отношения с женой были далеки от мирных, а
женился он на ней из жалости, чтобы прописать в Ленинграде.
Впрочем, помимо жалости там примешивались и другие чувства,
ибо жена была явно привлекательной и неглупой женщиной, и
хоть в глубине души гордилась Алешиным талантом, все
пыталась обхаять поэзию и требовать, чтоб больше денег
зарабатывал. Леша работал токарем и все искал работу,
которая бы не отнимала столько сил, но давала бы необходимые
деньги. Ему что-то обещали, планы возникали, но все лопалось
одно за другим, а вследствие своей мягкости, его нельзя было
назвать энергичным. Однако отсутствие энергичности в бытовых
вопросах не мешало ему найти достаточно сил и желания, чтобы
выучить самому английский и польский языки и поглощать
огромное количество книг, не забывая и о русском. Он делал
блестящие переводы из современных польских поэтов - благо
оригиналы по дешевке продавались в магазине "Книг стран нар.
демокр." Помню одну строчку, не помню из кого:
... На хладных простынях он умирал и умер...
Это потрясающее слияние несовершенной и совершенной формы
глагола создает невероятное поэтическое событие. /Ну, Миша,
вполне - вероятное, хотя строчка хороша, и в своем слиянии
обыденного с архаикой - тоже. - ККК/. Последние деньги
тратились на книги. Или на водку, но что называется, не в
ущерб семье. Очень часто он остывал к книге, которую
доставал с большим трудом, и загорался достать другую и за
неимением денег он соглашался на неравный обмен, отдавая
ценные книги, но не замечая их формальной ценности во имя
приобретения желаемой. Леша всегда исключительно пунктуален
в отдаче долгов, чем он тоже отличается от большинства
Богемных жителей. /Но у Леши хоть есть ЗАРПЛАТА, которой
нет, да и не было у "большинства"! - ККК/. /Ловлю себя на
использовании прошедшего времени, но пишу я о прошлом, а о
сегодня я знаю, что он пишет и переделал многие свои старые
вещи до неузнаваемости, - как мне пишут, - плохой
неузнаваемости, я сам не читал/. Леша всегда постоянно
занимался переделкой написанного, он писал роман,
псевдоисторический бурлеск - и читал наизусть из него куски
по очень долгу - но в течение лет никак не мог его
закончить. Он никогда не бравировал своими знаниями, но знал
он неимоверно много, особенно русскую поэзию, и всё это
обнаруживалось невзначай и на деле, когда, например, на ЛИТО
у Дара в клубе "Прогресс" просуществовавшем месяца
два и закрытом парторганизацией за безыдейность или что-то в
этом роде, Давид Яковлевич устроил что-то вроде "угадайки" -
он нашел малоизвестные стихотворения известных русских
поэтов и просил узнать - кто это, и только Леша узнал тотчас
Фета и еще кого-то.
/Дар украл у меня: в 67-м на телевидении я сделал программу
для "Турнира СК" -"Стихи для восьмилетних", по хрестоматии
для 2-го класса школы - никто не узнавал всю эту классику! -
ККК/
Знаю, он долго чуть ли не дружил с Окуджавой, который лестно
весьма отзывался о том, что Леша делает в поэзии. Многие
фыркали, что, мол, Леша копирует Соснору, а Кушнер считал,
что делаемое Лешей уже сделано Заболоцким. По мне же
подобные ассоциации кажутся в равной мере справедливыми, как
утверждение, что всякий, кто пишет четырехстопным ямбом,
копирует Пушкина.
Грандиозные планы ЛИТО "Позитрона" завершились нетрезвым
весельем на даче одного из участников.
Году в 74 Соснора стал вести ЛИТО в клубе Пищевой
Промышленности, и там мы встречались регулярно. На 40-летие
Сосноры устроили инсценировку его поэмы "Хутор". Основную
роль играла Галя Григорьева и ее брат /Саша?/ Были
изготовлены какие-то крылья и Саша усердно играл Ангела -
порхал. Потом пошли к ним домой и там пили и ели - отмечали.
Леша пел песни Высоцкого, которого обожал, невероятно точно
копируя его и бодро бренча на гитаре. И действительно, Леша
внешностью очень напоминал Высоцкого. Леша сочинял
немногочисленные, но свои песни. Одну помню лишь по
названию: "Дочка губернатора".
Ходили вместе, навещали Соснору, очередной раз лежавшего в
больнице. Было лето. Ленинград.
Когда я уезжал,
Леша обещался писать, но здесь почему-то пунктуальность
изменила ему - ни строчки не написал, хоть я через
третье лицо всячески напоминал ему о себе. И отсутствие
переписки огорчает меня прежде всего потому, что я не
могу получить его стихов. Через общих знакомых я достал
7 стихотворений в течение 4-x лет и несмотря на мои
постоянные просьбы, скорость их поступления увеличить не
удается. О причинах Лешиного молчания и медленности реакции
на мои просьбы знакомых, мне остается только гадать.
Что меня поражает в Лешиных стихах - это потрясающее чувство
поэтического юмора - об алкаше у пивного ларька,
стихотворение "Новелла": "как дискобол округлым рубликом
размахивал...", не хулиганствующий, а добродушный эпатаж
/опять же поэтический эпатаж/: "семян излил бидон", не
слепая погоня за звукописью, а находки звуко-смысловой
гармонии /"желчь желаний, тлен таланта..."/ /Прошу у Вас
прощенья, Миша - звуковой ПРИМИТИВ, тавтология на уровне
Сосноры, о чем см. мои соответствующие статьи - даром я
писал их?! - ККК/
А еще - человек он хороший.
Вот и все, что мне удалось вызволить из моей цепкой /на
невыпуск/ памяти. Если еще чего вспомню - допишу, коль не
поздно будет.
Успехов Вам. Михаил."
Постсккриптум, где Миша вкладывает мне чек на сотню, "как
символическую помощь", я не включаю, хотя это тоже
литература, а включаю все имеющиеся /благодаря ему/
стихотворения Шельваха. Включаю их факсимильно, чтоб ясно
было, а не в "товарном-наборном" виде. Кроме двух, похабно и
безграмотно набранных в "Современнике" /№43-44 за 1979/ и
данных туда, полагаю, Мишей же.
Фотографию Шельваха - ищите и увеличивайте на общем фото
заседаний "ЛЕПТЫ", там он есть и как всегда - скромно, в
уголочке. В центре - я.
АЛЕКСЕЙ ШЕЛЬВАХ
ГЕРОИКА
кто, демон, извергал поллюции, горящие как древний греческий
огонь?
кто деву помнил в георгинах янтарно-сладостных волос,
в блестящих
пятнах глаз?
Кто, Марко Поло, полый да резвый посошок имел,
наполненный личинками
людского рода?
кто сивую кобылу бреда напоил чернилами, ритмично
говорящими?
кто погонял копылу кнутом да пряником - заехал в
необитаемое небо?
кто лезвием обматывал нагое горло,
плагиатор мук?
кто озеро Либидо расплескал как лебедь -
хладными ногами?
кто просыпался вечером на пепелище сна -
очами красными вращал?
кто, Ахиллес, покорно ездил в
колесницах коллективных?
задыхался распростёртым ртом!
мошонка уязвлённая гнилым зудела мёдом!
кого манили мэтры палками похвал: способная горилла, но -
горилла?
Кто наблюдал, как облетает одуванчик часа -
смертный пух секунд?
кто снова помнил деву в георгинах
янтарно-сладостных волос, в блестящих
пятнах глаз?
кто навещал жилище женщины, предтеча, - зеркальные крестики
мороза
на ресницах?
кто снег назвал: волосяное пламя хромосом хрустальных
вокруг
Луны струилось колесом?
Не лает ангел. Мгла покрыта мглою.
Окошко расцветает под
Луною.
Алмазная капуста расплодилась.
Но - ни отца, ни сына
не родилось.
...В раю гороховых наград и потных нег
он только снег любил,
наверно.
Только снег.
Ленинград
1975 /?/
* * *
Иглы тлетворные влаги! Отверстые улиц пустоты!
Химия смерти
вонзается в известняковые соты!
Или - разумные радости?
Творчество - милая мука?
Только чернильные черти в очах или
смертельная скука!
Птица прыгает, как секундная стрелка!
Бедная бумага - небо
необитаемое!
Сызнова чернильные черти пляшут
плюс никакое
"Посеял" не воскресает
в завтрашнем тоже - сне, ибо очнулся
в сонме плачущих или
спящих, лунатик!
Вот и стали на год страшнее - люди.
Только
демон в ушных перепонках:
Фауст,
Фауст, соедини на секунду /для смеха, для смеха, для смеха/
Чесоточная сень
древес. На лавочке тень старца.
Сей усыплен лучом небес. Горят прозрачны зерна кварца.
Нашед зерно прозрачное ребенок,
Как принц в плаще пергаментных пеленок,
Печально прокричал: Зачем сия материя мертва?
Румяным вихрем явлен был ребенок номер два.
Толчок! Толчок! И падают младенцы в сей блестящий прах!
И плачут оба. Смысла нет в речах!
Как перевернутая лира, ковыляет дева. Куплен мне мешок еды.
Перепорхнуть придумала квадратный метр воды.
Миг - лопнул мир штанов! Тоже мне птица. Юмор видят люди.
Первыми блинами вздрагивают груди.
Именно мне купила дева булку и табак.
Именно я проголодался. Дело было так:
Вчера был вечер. Гости соблюдали морды поведения. Терпи, бумага!
Не Вакх. Не варвар. Черепом стакана я витийствовал однако!
Колодец водки на столе! В ушах соленый дождик крови!
Испытывал
томленье нежных жилок - сей симптом любови!
Вздыхал - у девы
реял влас - пшеницы злак!
Пришелица, зачем зажгла свой
масляно-лазурный зрак?
Мне скушно, бес. И мне, мне - скушно, Фауст!
Нас было двое. Напрягали фаллос.
Я щедрым был как целый Купидон!
Не скопидомничал! Семян излил бидон!
Кормил, как прорву, детородным перламутром.
Она гимн Гименею пела утром.
- - -
Стволы дерев - сухие водопады!
Плоды - круглее глиняных горшков!
В саду летает молодое солнце!
О двух концах растет любая палка!
Зеленые шары прелестных ягод!
Питомник естества - такое дело!
Любая тварь стоит на задних лапах!
Змея царапает перстами воздух!
Вдруг небо расступается - Врата!
Выходит Бог, как статуя Свободы!
Позванивает ореол таланта
как бубенец убора головного!
Взор - голубая панорама, ибо
он умывает песнями лицо!
Он - Ломоносов! Мания творить,
как мантия, окутывает бедра!
Всегда без ангелов. Один, как пуп.
Дыша духами ароматных мыслей,
проходит мимо. Он изволит думать!
Того гляди Америку откроет!
... Не раз, не два я восклицал: Творец!
Ты, миротворец, только притворялся!
Ты - щедр? Необитаемое небо
наполнил криком гадов земноводных!
Ты, Робинзон, вполне перестарался -
все пятницы твоим известны гневом!
Мир - прахом - мягкая твоя постель!
Три короба налгал, моргая Солнцем!
... Он только улыбается. Стоит.
Он - по уши, он - в помыслах, скотина.
- - -
Изумрудный остров мокрый,
о крапивный
рай махровый!
В солнечном осеннем море
пламенеют мухоморы!
Мозаичная малина
хорошо благоухает!
По тропинке муравьиной
колокол-комар порхает
и трезвонит: Осень! Осень!
И упал.
И потерялся...
Гусениц печальны очи.
И просторное пространство.
- - -
Иглы инея на птичьих
сквозняках - зарниц занозы?
Или в небесах
античных
медлят гарпии-стрекозы?
Ни души, ни бесов Данта
в биографии ребенка.
Желчь желаний.
Тлен таланта.
Только воздуха воронка.
* * *
НЕБО ГОЛУБОЕ.
ЧЕРНАЯ СОСНА.
А НАД ГОЛОВОЮ
ЖЕЛТАЯ ЛУНА.
В ЖИЗНИ ИЛИ СМЕРТИ,
А БЫВАЕТ И
ХОРОШО НА СВЕТЕ,
СТРАШНЫЕ МОИ.
* * *
Вот Феб летит - бледней Луны!
Весь в облаках, от соли белых!
Я
сплю, не смаргивая сны,
я снами озарён, как берег!
А парусник ползёт подробно
и море меряет собою.
И шелестит
громоподобно
серебряная ветвь прибоя!
* * *
Именно мы - и варвары и дети -
и были поэтическая школа.
Щиты из
кожи и мечи из меди.
Из букв и букв героика глагола.
Пехота юная в одеждах алых!
От воздуха мечи дрожат как свечи!
Или - не высыхает соль на скалах?
И воины воскреснут в устной
речи?
* * *
Метатель бисера, бедолага.
Чёрное творчество. Белая бумага.
Очарованный дым одиночеств.
Ни отечества. Ни пророчеств.
Флейта или формула - скушно.
Ничто человеческое не нужно.
Во всяких там стихо - о, твореньях!
никому ничей современник.
На этом и единственном свете
и - как все - в условиях смерти.
Был-таки благодарен судьбе:
жил себе и умер себе.
-
АРМАЛИНСКИЙ
НА КАРТОШКЕ. 1973-1974
АРМАЛИНСКИЙ НА ТАИТИ. 1982
Из книги "МАЯТНИК"
МАТЕРИНСТВО
Курчавые пальцы младенца
сжимали податливый воздух.
Выкидывал
малец коленца,
и голод костей по известке
еще не отторг от сосца.
Но мать молоко на сосок
увесистой плоти
закрыла
и ждет поцелуев отца.
Младенец худеет с лица.
Но лучше любовь, а корова
заменит иссякшую мать,
что так
истомилась без крови,
которая плоть поднимать
способна в теченье секунды.
Сосок надо выдернуть скудный
из
десен родного младенца
и выкинуть мужу коленца.
Из книги "ВРАЗУМЛЕННЫЕ СТРАСТИ"
- - -
Дождь царапает стекло,
и без видимых причин
вспоминается Лакло
-
автор женщин и мужчин.
На мгновение сцепясь,
вверх и низ, со слоем слой,
дождь -
сомнительная связь
между небом и землей.
- - -
Слова, как ящеры, повымерли,
остались ящерицы букв.
Я выкликаю
их по имени,
а в сердце ползает испуг -
меня заметят и замрут они
вопросом - враг им иль родня,
меня
глазами изумрудными
с травой и листьями сравнят,
узнают - перед ними мечется
с оторванным хвостом свояк,
и в нем
от слова "человечество"
осталась буква - слово "я".
- - -
По улицам, где дышит свалка
колес и ног, прямых и круглых,
еще живые в катафалках
по кладбищам развозят трупы.
Я вслед смотрю, еще живой
и, может быть, здоровый,
не покачаю
головой,
не оброню ни слова.
Полусгнившие трупики листьев тают
в развороченном солнцем снегу.
Вы можете представить, что меня не станет?
- Я, лично - не могу.
И расцветают у метро фиалки,
и что ни день - то зелени вдвойне.
Я видел девушку в окошке катафалка,
она украдкой улыбнулась мне.
Из книги "СОСТОЯНИЕ" '
ДЕЛО ЖИЗНИ
Я магазинных карпов убивал,
я бил их молотком по голове,
и каждый бил хвостом - лихой пловец -
наверно, думал он, что уплывал.
Жестокостью невольной увлечен,
я бил в остервенении, сплеча.
Последний выдох их звучал, как стон -
и как я мог немыми их считать?
Стремленье к жизни сквозь предсмертный хрип
уверило, что мне они
- ровня.
Густая кровь холоднокровных рыб
открыла мне, сколь
хладнокровен я.
Я мог бы их оставить умирать
в безводном, но вместительном тазу
иль в ванне, где бы карп, а ля Марат,
геройски б сдох, не
потеряв красу.
Я мог бы молоток отдать отцу
и на него вину переложить,
но понял я, что легче мне убить,
а быть безгрешным - как-то не к лицу.
Я карпов называл теперь едой.
Итак, вступил я, опустив глаза,
в
порочный круг поруки круговой,
неразличаемых добра и зла.
Из книги "ПО НАПРАВЛЕНИЮ К СЕБЕ"
- - -
Я череп свой в руках держу,
верней, его рентгеновское фото.
Я с
рентгенологом дружу,
и этот снимок - обо мне забота.
Он дал возможность обо мне узнать,
чем буду я лет эдак через
сорок.
Смотрю в глазницы, где пока глаза,
и говорю с собою:
"Бедный Йорик".
- - -
Косте, алкашу-гаражнику
На заднем дворе - приют ворожей,
там лечат машины и моют,
его я
назвал бы тюрьмою
с технической кутерьмою,
со множеством этажей.
Там все вечера и воскресные дни
расходуются на корпенье
над
бурным моторным кипеньем,
над заднепроходным коптеньем -
нет
ближе машины родни.
И там проживал добродушный алкаш,
шатались в гараж его гости,
и
пил он под именем Костя,
теперь он уже на погосте,
и продан
кому-то гараж.
Он так и не кончил извечный ремонт
своей таратайки унылой,
ведь
все свои трезвые силы
он тратил на поиски милой,
пьянящей его
через рот.
Душа - это двигатель внутреннего
сгоранья. Но он не на спирте.
Вы, горькие пьяницы, спите
спокойно - поэты-спириты
не бросят во
сне одного.
- - -
Белеет...
Лермонтов.
Треугольник паруса
резал горизонт.
Берег с морем спарился,
молом
мель грызет.
Неприступны мраморы
голых
Мессалин.
Одиночны камеры
голеньких кабин.
Ветер гонит облако
в шею, а оно,
не меняя облика,
делает темно.
Люди, словно страусы,
прячутся в песок.
Там, где плыли парусы,
всплыл дерьма кусок.
- - -
Вот листопад идет дебильный,
и от него в глазах рябит.
Каким
счастливым нужно быть,
чтоб осень звать порой любимой.
Счастливый Пушкин из окна
особняка, взглянув на осень,
в
дворовых девок окунал
свой пыл, пока жена на сносях.
- - -
Жара обжигает деревья,
они зеленеют в ответ,
и скоро мечты о
ботве
исполнятся у сельдерея.
А птицы летят кувырком,
щебечут и воздух щекочут.
А птицы летят
с ветерком,
и каждая что-то, но хочет.
Грустят на скамье алкаши,
и лезут в пустую бутылку,
считают
дрянные гроши,
карман посчитав за копилку.
И девушки в трусиках, но
готовы и с ними расстаться.
Для этого
нужно одно -
в объятьях с прохожим срастаться.
Навстречу им прет лишь отребье -
желание сходит на нет.
Жара
обжигает деревья,
они зеленеют в ответ.
- - -
О,
сладкогласый раструб бедер!
О, груди в виде полных ведер!
Вы -
ясноглазая примета
для суеверного поэта.
О циферблат зубов подспудный,
о стрелка языка секундна!
кусаньем
губ хотел солить
я твои мгновения соитья.
Засуетилась кровь в аортах,
готовя почву для аборта,
и бег
дыханья твоего,
и стон от раны боевой
являлись первозданным действом,
отвергнутым святым семейством.
Не уподоблюсь, хоть умри я
возвышенным мечтам. Не в счет
святая
девушка Мария,
что первенца внутри несет.
- - -
А.Ш/ельваху/
Генетика сработала - и сын
на мать похож и на отца немножко.
Его кладут, как мясо, на весы
и моют, чтоб не заводились мошки.
Когда младенец с голоду зудел,
мать затыкала ротик
соской-кляпом.
Кто б мог подумать, чтобы столько дел
наделала
сорвавшаяся капля?
А то ли будет через двадцать лет,
когда дитя, в длину
распространившись,
известкой цементируя скелет,
залезть захочет
девушке в штанишки.
Тогда опять, как слово с языка,
сорвется капля продолженьем
рода.
Так социальный выполнив заказ,
грядет асоциальная природа.
- - -
В колодце плавала лягушка,
вода цвела, подгнивший сруб
погряз в
сырой земле, как труп.
А рядом двигалась речушка.
Ее течение легко
приостанавливали камни,
на
дне узорчато легло
мерцанье наподобье скани.
О, ювелирность бытия!
Но где ж небытия топорность?
В колодец спущена бадья,
чтоб испытать воды покорность.
Лягушка дергалась в воде,
глазами хлопала большими,
отыскивала в
высоте
заплесневелой жизни имя.
Я воду хлестко зачерпнул,
как пенку, отодвинув зелень -
раздался
тайной жизни гул,
и твари из воды глазели.
Их сотворила тишина
в таком глубоком заточеньи,
что даже речка
не слышна
с ее поверхностным теченьем
- - -
Крапива и лопух забрались на крыльцо
и в комнаты вошли,
переступив пороги.
Паук забросил сеть, и плоское лицо
попавшейся
стены просило о подмоге.
Фруктовый сад, траве поддавшись, одичал,
и вброд не перейти
смородине бурьяна.
Колодец так давно себя не расточал,
что
плотно заросла его живая рана.
Я тоже одичал, я в том саду живу,
и бородой зарос, и бытом
первобытным.
Но дикость не манит, а только любопытна,
до тех
времен, пока не превращусь в траву.
- - -
Посыпать пеплом капель дождевых
лысеющее темя ночи,
смотреть, как отсвет полдня выколол глаза
Самсону темени.
Далилы норовят взмахнуть рукой,
и черные мазки подмышек
из безрукавных платьев лета
напомнят - сумрак не погиб.
И ноги, сросшиеся в бедрах,
мелькают звездами колен.
Куда направлен луч желаний?
Кто заполняет перевернутый сосуд,
кровь горлом у которого идет?
Счастливая рука любовных битв
хранит
лазутчиков проворных рук,
готовящих мгновенные победы
под флагом бесконечных поражений.
О белых платьев мотыльки,
горящие на собственном огне!
И брюки - ножны ног - не смеют уберечь
от замираний обоюдоострых.
К ним, этой ночью белобрысого Самсона,
Далилы голых тел бросались оголтело
- - -
Болезненный румянец октября
вновь на лице растений вспыхнул.
Уж
скоро кучи листьев вспухнут,
и я не жду от времени добра -
на
месте сердца у него - дыра.
И с каждым годом ширится она:
захватывает торс, потом
конечности,
и так растет до самой бесконечности,
пока в нее не
упадет луна.
И вот луну глотает глубина.
Все начиналось, как всегда с конца,
не предвещая изменений.
У
мирозданья - именины:
летит душа, подобием гонца,
поздравить с
вечным праздником юнца.
Так долго длится праздник, что уже
он превратился в сумрачные будни.
Но знает жизнь - нет смерти беспробудной.
Октябрь меня встречает в неглиже,
стоит дождем наполненный фужер.
