КРИВУЛИН

   

 

   
 

 

ДАВИД ДАР

 

В ЛЕНИНГРАДСКОЕ ОТДЕЛЕНИЕ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ.


      По просьбе В.А.Лебедева, сообщаю свой отзыв о стихах Виктора Кривулина и Олега Охапкина.
      Как известно, история не стоит на месте, одно поколение сменяет другое и каждое поколение неизменно вносит в духовную жизнь общества нечто свое: семидесятые годы нашего столетия так же не похожи на сороковые, как сороковые на двадцатые. Этот естественный процесс находит свое отражение и в литературе.
      То новое в духовной жизни народа, что несет в себе каждое поколение, неизбежно встречает некоторое сопротивление предыдущих поколений, т.к. и содержание и форма художественного творчества предыдущих поколений уже освоены нами, стали привычными, кажутся легко-доступными, мы не ощущаем сопротивления материала и от нас не требуется тех усилий, которые нужны для восприятия новых духовных поисков и соответствующей им новой поэтики.

   

      По этой причине поэтика Брюсова и Блока поначалу казалась их старшим по возрасту современникам непонятной, эксцентричной, рассчитанной на эпатаж. По этой же причине старшие по возрасту современники не понимали раннего Маяковского /в 1925 году за публичное чтение стихов Маяковского меня исключили из 198-й единой советской трудовой школы гор. Ленинграда, так по единодушному мнению учителей школы и работников районного отдела народного образования Маяковский считался поэтом заумным, буржуазным, враждебным советскому обществу./ Также поначалу были непризнаны старшими по возрасту современниками стихи Есенина, Ахматовой, Цветаевой, Заболоцкого, Вознесенского. Даже первые стихи Глеба Горбовского, включенные во многие его книги, когда я пятнадцать лет назад впервые рекомендовал их для печати в журнал "Знамя", вызвали гневную отповедь Веры Инбер, которая с позиций своего поколения не разглядела в них ни таланта, ни современности.

Заставка А.Белкина к Кривулину для "алипиевской антологии". 1973.

      Поэтому меня не удивляет, что стихи Виктора Кривулина и Олега Охапкина, поэтов очень разных и совершенно не похожих друг на друга, встречают некоторое сопротивление. Между тем, обоих этих поэтов, на мой взгляд, никак нельзя считать ни любителями, ни начинающими - они, продолжая традиции русской поэзии, относятся к своему поэтическому труду с полной художественной и нравственной ответственностью. Их духовный мир своеобразнее, сложнее, глубже и противоречивее, чем духовный мир большинства читателей, что совершенно естественно, т.к. поэт это такой тонкий и чуткий инструмент, который раньше других улавливает то новое, что свойственно обществу или хотя бы части общества, а новый опыт всегда требует обновления поэтики, т.к. поэтика прошлого неизбежно отстает от потребностей современности, и общедоступность, легкость восприятия стихов прошлых поколений - это лишь обман исторической перспективы.
      Поэзия Виктора Кривулина и Олега Охапкина имеет своих слушателей и читателей, преимущественно сверстников, которых не смущает некоторая семантическая расплывчатость поэзии Кривулина, способствующая наибольшей музыкально-ассоциативной сосредоточенности его эмоционального восприятия мира. Их не смущает ни многословие, ни лексическая разнородность стихов Олега Охапкина, ни некоторые сознательные отступления от норм предыдущей поэзии, которые, на мой взгляд, вызваны громадным лирическим напором поэта, цельностью и своеобразием его поэтической личности, его высокой одухотворенностью.
      Я НЕ ВИЖУ НИКАКИХ ПРИЧИН ЛИШАТЬ В.КРИВУЛИНА, 0.ОХАПКИНА, как и некоторых других их сверстников, ПРАВА НА ПУБЛИКАЦИЮ, ТАК ЖЕ, КАК И НА ДРУЖЕСКУЮ ПОДДЕРЖКУ СТАРШИМИ ТОВАРИЩАМИ ПО ПЕРУ.
      Я убежден, что творчество этих поэтов не может нанести никакого политического ущерба нашему обществу, т.к. история уже не раз подтверждала, что многое, что сегодня кажется непонятным, политически нечетким или даже двусмысленным, впоследствии нередко обогащает духовную жизнь общества, как обогатили ее поначалу непринятое творчество Маяковского, Есенина, Заболоцкого, Вознесенского и многих других советских поэтов.
 

Июль 1976 г.
Телеф. 17-27-85

Д.Дар

 
 

КРИВУЛИН, ПАЗУХИН, СОКОЛОВ


"Все мальчиком по жизни, всё юнцом."

/И.Бродский/
 

"Сатир - не исключенье. Посему

в его мошонке зеленеет окись."
/И.Бродский/


      Мальчики они для меня есть, мальчиками и остались, как пришли в 1961 году - три девятиклассника, а уже в 63-м мы с Кривулиным в Университет поступали. Из троих - он был самым наименеобещающим, вырос же - он. Где их подобрали Климов с Безменовым - я не знаю, привели же - ко мне, 20-тилетнему мэтру. Гениальным был Женя Пазухин - 16-тилетний недокормыш с Петроградской стороны. Мать - сумасшедшая, бабка - с придурью. "Один мужик в семействе, вот..."/неточно цитируя Сапгира/ и - точно цитируя раннего Пазухина: "О моя полоумная бабка, / О моя сумасшедшая мать!" Пазухин вошел в литературу "Бабой":
 

БАБА
 

Троллейбус набит, как с начинкой пирог,

и морды - как спелые брюквы.

А баба, базаря, сочилась вперед

и - навалилась брюхом.
 

Мне жарко. И жадно хотелось бежать,

я чувствовал стыд и усталость,

а баба - животным желаньем рожать

по мне животом своим стлалась.
 

Живот был похож и на чан, и на чайник,
я слышал - в нем что-то спекалось, варилось.
А мне наплевать, что бы там ни зачато -
зачем
на меня
навалилась?!...

 

Написано 15-тилетним. Дальше там шли еще какие-то строчки, про мир, подобный бабе, но я их выбросил, и Пазухин со мной согласился. Я же дал и название. Тексты Пазухина, равно Соколова, будут приведены после этого вступления, а пока - текст 13-тилетнего Виктора Соколова:
 

РЫЖАЯ КОШКА
 

Рыжая кошка,

Рыжая стена.

Рыжая кошка

Ревностью полна:

Рыжая хозяйка

Изменила ей -

Рыжую собаку

Назвала своей!
 

Не видно кошки

На фоне стены,

Спит и видит кошка

В рыжей дымке сны:

Тонет в рыжей жиже

Рыжий конкурент...

Ах, какое счастье!

Ах, какой момент!
 

А когда под вечер
Порыжел закат,
Перерезал кошку
Ржавый самокат.
Ржавое железо -
В рыжие бока!...

... Ах, какой бесстыжий
Рыжий
Самокат!

 

 

Кривулин в мастерской Шемякина.

Фото М.Шемякина. Ок. 1970.

 


Кривулин по такому уровню не тянул, писал, в основном, "лирику". Вроде:
 

Я хочу полюбить девушку

С изумрудными волосами,

С глазами Джиоконды,

С глазами анаконды -

Змеиными глазами...

 

Или:
 

Я Кракатау Нового века!

Во мне клокотала

Злобная вера.

Я Кракатау,

Я Кракатау!

Я крокодилом

Грыз

Грязь!...

 

На этом фоне их общий друг Славик Васильчиков /?/ - по Дворцу пионеров - смотрелся куда интереснее:

 

Эй, мадьяр, кто б ты ни был -
Иштван, или Золтан, -
Променяй года-глыбы
На деньки золота!
 

Помирать - хорошо,

А ещё бы хорошее -

Полоснуть палашом

По холёной шее!
 

Мы клинки навострим
На австрийских конников...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


Дальше не помню, да и сами авторы уже не помнят этих стихов, этих грехов юности. Но грешили они красиво. Грешил Соколов:
 

По реке туманным утром

Я проплыл на судне утлом.

Ты плыви, мой плот-плоток,

Вместо паруса - платок,

Вместо мачты - мечты

Задевают за мосты.

А по палубе

Ходит парубок.

У него боса нога,

Да за пазухой - наган!

Мне бы силу - я б фрегат

Себе выстроил!

Эх, мне бы наган -

Я бы выстрелил!

Подавай врагов моих,

Пеших или конников -

Понаделаю из них

По-кой-ников!


Кривулина и Пазухина я выпустил после себя на моем первом /и последнем/ чтении в Союзе писателей в марте 1962 года. 17-тилетний Кривулин прочел:
 

Нас как хлыстом стегает

Холстов академичность,

Посредственность седая

Хлюстов фотогеничных!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .

У нас другое - ярче,

Стозвонней и стоцветней:

Рубиновые мячики

Зари рассветной!

. . . . . . . . . . . . .

 

И т.д. Я же читал свою поэму "Томь". После чего встал Сеня Трескунов и сказал: "Я, - говорит, - 17 лет на заводе токарем проработал!" Я /с места/: "А какое это отношение к поэзии имеет?" Сеня подумал, и сказал: "А вот ваши стихи - оскорбляют хороших седовласых поэтов!" Я /сидя/: "А хорошие поэты не доживают до седых волос!" А в президиуме - как на подбор - седовласый Браун, седовласый Ойфа и седовласая Людмила Попова! Наденьке Поляковой, устроительнице нашего выступления, досталось-таки по мозгам. А все Кривулин. И Пазухин. За себя я не говорю.


      Кривулин был самый работоспособный из всей троицы. Гениальность Пазухина определялась, скорее, физиологическими причинами. Но тему 16-тилетнего не можно форсировать в 19. И в 63-м году Пазухин, практически, перестал писать. А носились с ним, с моей легкой руки, как с писаной торбой. Лев Васильевич Успенский разглаживал его по головке. Но печатает не Лев Васильевич, а издательство "Советский писатель". Пазухин же советским писателем стать не мог. Закончил Университет, написал диплом по Аввакуму, работает экскурсоводом и пишет библейские стихи. "Руфь", равно как и "Баба" была включена в сборник "Лепта" /см./, в состав редколлегии коей Пазухин входил. Вместе с Кривулиным. Соколов же, начав "Рыжей кошкой", выше ее не поднялся. В 64-м году, правда, создал в триолетах "Плечо Марины", из какового привожу:

 

* * *

 

Меня преследует ночами
Твое овальное плечо.
Меня нельзя прельстить очами,
Меня преследует ночами
Не то, что есть между плечами
О нет, меня плечо влечет!
Меня преследует ночами
Твое овальное плечо.

 

* * *
 

Когда-то женские колени

Я так любил под головой,

Когда я спал, устав от лени...

Когда-то женские колени

Так обожал великий Ленин

/Покуда был еще живой/.

Когда-то женские колени

Я так любил под головой!
 

 

И заключительное /уже не в триолетах/:
 

Я постигаю понемногу

Твою божественную суть:

Сперва божественную ногу,

Потом божественную грудь...

Еще при первой встрече, помню,

Я постигал твое плечо.

Теперь я знаю много. Что мне

Осталось постигать еще?


А потом Соколов служил сержантом-сверхсрочником в Балтийске под Кенигсбергом, и единственное полезное, что вынес оттуда - это мешочек янтаря, из которого научился делать серьги, броши и кулоны, обслужил всех своих /и моих/ баб янтарями, и даже сделал янтарный гарнитур Сюзанне Масси, в котором она появилась на приеме у принца Поля и принцессы Ольги югославских, путем чего Кошка приобрел международную известность. Кошкой же его продолжают звать по первому стиху.

 
 
 

ПАЗУХИН.

Фото 1975 года.

Фотограф - или Приходько, или Папа.

 

Рожден свиньей, свиньею и останься.

Рой рылом грунт, не думая о дубе,

А коль дерзнешь поднять свой пятачок

Повыше установленной границы -

То тут тебе и крышка: ты увидишь

Сначала листья, жолуди и сучья,

Но это мало: ты увидишь - небо!

И ты подумаешь, что раз за рылом - дуб,

За дубом - небо, значит, и за небом

Есть что-то, что-то прячется незримо

В его прозрачных, призрачных глубинах.

И станешь ты безумен, станешь светел,

Взметнешься над землей лучом упругим,

Еще сильней запутываясь в сети

Бессилия, сомнений и супружеств.

И, поднимаясь над небесной кровлей,

Над ерундой наземных правд и кривд,

Несется непонятный и огромный,

Твой неземной, неповторимый -

ХРЮК!
 

1961

 

/При этом, исполняя данный текст во Дворце пионеров, 16-летний Пазухин на последнем слове - становился на четвереньки./
Текст приведен по памяти, при этом пропущена строфа /не из удачных/ перед "И станешь ты безумен...":
 

И взор твой загорится. Ты захочешь

познать весь мир, все таинства вселенной

и тайный смысл всех земных свершений,

/который для тебя непознаваем!/
 

Под стихотворением дата: /май 1962/. Стало быть, Пазухину было уже под 18 /исходя из того, что он ровесник Кривулина, учились же в одном классе/, а мы все еще продолжали считать его "мальчиком". Пример биографической "неточности". - ККК
 

Далее тексты приводятся по сборнику Пазухина "Городская песенка", Издание "Бэ-Та", Л-д,1962, которого у меня нет, и по памяти.

 

 

ГОРОДСКАЯ ПЕСЕНКА


В темном городе

да по улицам

ходят хворые

да понурые,
 

ходят вор с вором,

ворон с вороном

у больших ворот.
 

А над городом...
 

В страшном городе

что-то строится,

в страшном гоготе,

в страхе, в стоне всё:
 

Краны рушатся, -

слышишь смертный крик,

слышишь ругань их,

видишь руки их?
 

С неба падают

в город голуби,

город в падали,
 

А над городом....
 

Ходят в городе

по утрам в завод.

Кто-то голоден,

кто-то смерть зовёт,
 

кто-то бьёт жену,

кто-то пьёт за нас,

кто-то к у-жи-ну

не придёт сейчас...
 

И парит над днём

чайка гордая,

а над городом...
 

А над городом...
 

Слышишь звон шагов

и зловещий лязг,

будто страшный гонг

призывает нас,
 

будто гости в дом,

что-то близится.
 

А над городом

что-то высится!
 

Может, это смерть,

может, это страх,

только это - свет!
 

И да будет так!

 

 

 


ГЕНИАЛЬНЫЙ ПСИХ

/отрывок/
 

Я помню вечер, школьный вечер -

сгорал он в голубом огне,

и обещаньем грустной встречи

молчали блики на стене.
 

Я помню, как в отсветах их

топтались пары в школьном тесном зале.

Потом, какой-то гениальный псих

играл на школьном сломанном рояле.
 

Его привел откуда-то мальчишка.

Он был поджар, высок и волосат,

и бегали встревоженно, как мыши,

зеленые безумные глаза.
 

Закинул голову. Она моталась сзади,

безвольно, словно флюгер на ветру,

закрыл глаза, глядели только пальцы,

живые пальцы гениальных рук.
 

А он то вскакивал, играя стоя,

то падал вновь на низкий табурет,

и звуки, словно сломанные стулья,

срывались на испуганный паркет.
 

И били, били бешеные пальцы,

и струны испевались и рвались.

Из этих звуков поднимала память

безумную непрожитую жизнь...

 

 

 

 

СТРАШНАЯ СКАЗКА С ХОРОШИМ КОНЦОМ
 

Когда цветы за городом поникли,

а на город опустился вечер,

ехал на огромном мотоцикле

маленький, горбатый человечек.
 

Несся он по камню и бетону,

по дорогам, высверленным светом,

и метался мотоцикл, взбешённый

маленьким, горбатым человеком.
 

А в саду ходила по тропинке

девушка, прекрасная, как вечер.

Может быть, туда и торопился

маленький, горбатый человечек.
 

Она ждала любимого в волненьи,

и может, чтобы помешать их встрече

летел на мотоцикле злой волшебник,

маленький горбатый человечек.
 

И девушку закинув на сиденье,

помчится, раздирая в клочья ветер,

в свои одноквартирные владенья

маленький, горбатый человечек.
 

... Кончилось всё, к счастью, безобидно:

говорят, что в этот самый вечер -

был убит из-за угла дубинкой

маленький, горбатый человечек.

 

 

 

 

МОЕ НАЗНАЧЕНИЕ


Мать моя - старинная каналья,

хитрая, испытанная шельма.

Я ей послан Богом в наказанье

за ее земные прегрешенья.
 

Я ей послан Богом в наказанье

за ее умершего ребёнка,

отпетого чёрными слезами,

так и не воскресшего из мёртвых!
 

Значит, тщетны все мои страданья,

годы на бездарное ученье:

я ей послан Богом в наказанье -

вот моё земное назначенье!

 

 

 

- - -

 

Я увидел тебя на заре,
в ореоле израненых роз.
Я паломником шел в Назарет,
где родился младенец Христос.
 

Я пришел целовать край одежд,

я пришел увидать света край -

Ты же мне подарил рай надежд,

ранний рай, ранний рай, ранний рай.
 

Ты учил, на холмы восходя:

"Возлюби, возлюби и омой!"

Боже мой, я поверил в Тебя,

Боже мой, Боже мой, Боже мой...
 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Я бродил по Христовой стране,

Было небо мелово и тускло.

Но, а где-то совсем в стороне,

Обезумев, учил Заратустра.


      Этот текст уже датируется, где-то, 63-м, после чего я потерял Пазухина из вида лет на 10. С Кривулиным он дружбы не прерывал, защитил за это время диплом по Аввакуму, и возник, аки Феникс из пепла - перед самым уже отъездом моим. И со стихами - воистину БИБЛЕЙСКИМИ.

 

 

"МИР, СЛОВНО С ЛОЖА СОШЕДШАЯ ЖЕНЩИНА..."


      И тут мне вспомнилось, что в позднем Пазухине, после почти десятилетнего перерыва-молчания, "Руфь" начиналась строчками:

Возлег Вооз на ложе сна,

В овес, под стог его...

Тема женщины у зрелого Пазухина - обрела свое библейское значение. Аронзоновское, я бы, уже, сказал, звучание. Ненавижу Фрейда. Где-то, может быть, он и прав, но если бы люди размножались "по Фрейду" - боюсь, было бы то же, что с его учеником Отто Вейнингером: написав гениальную книгу "Пол и характер", перестал уважать баб и покончил с собой. Как мне говорил один из моих психиаторов - в возрасте 23-х лет. Хотя на фото, имевшемся в моем издании - ему было явно под 40. Не суть.
      Суть - в восприятии мира и женщины. Женобоязнь Пазухина вызывалась сугубо "семейными" обстоятельствами /см. "О моя полоумная бабка, о моя сумасшедшая мать!"/ и ничего общего не имела с физиологией самого автора. Как ни странно, в негативном виде - обнаружилось это у его друга и сверстника Кривулина. Что-то НЕ ВИЖУ я - оборачиваясь на пять сотен текстов онаго - ни одного, посвященного лирике, в ее плотском и обнаженном значении. Любые темы, миросозерцания - можно найти у Кривулина, а вот "бабу" - только в ранних, периода 61-63 годов, когда он, можно сказать, еще "не писал".
      Оборачиваясь на Пазухина, с его удивительным переходом от фрейдистских комплексов ужаса перед сексом, перед вагиной - к тучно и злачно раскинувшей пах Рахили, вижу: уже "не мальчика, но мужа". И весь наш совместный опыт, недолгий, но конкретный, подсказывает мне, что стихи юного Пазухина - были лишь вспышкой, лишь ПОДРОСТКОВОСТЬЮ - чего не усмотрели более зрелые и умудренные критики: филолог Никита Гуров, Лев Васильевич Успенский и даже Глеб. Как только отпал этот детский ужас перед "зиявшей, как дверь в пустоту, дырой" /Бродский/, голос Пазухина сменился на бас, и из баб он выбрал, хоть и феминистку - но единственно ПРИВЛЕКАТЕЛЬНУЮ из всех пятерых дур, на нее хоть смотреть можно. Без ужаса. Кривулин же - и тут отличился, своим выбором.
      Пазухин роди Ивана, который непонятно теперь где, поскольку мама - в католических монастырях Германии, папа же, полагаю, все еще возит туристов в Пушгоры. Как-то он взял и меня, уже по весне перед отъездом. В Пушгорах я не был с 13 лет. Автобус был набит отечественным быдлом, и Женя голосил им в микрофон за Павла и за Пушкина. Была у нас и комната, и выпить в Михайловском, но с девицами нам крупно не повезло, по застенчивости и ученика, и Учителя. Пушкин, надо понимать, действовал активней. Или времена были такие.
      С Женей мы молочно побратались, и даже более, чего себе не могу представить с Кривулиным. Где-то Женя остается моим любимым учеником, моим открытием, как потом Куприянов, а Кривулин и Алексеев вынуждены были довольствоваться ролью Пиладов. И они это, естественно, чувствовали.
      Странно, я до сих пор не пойму, на чем зиждется гениальность? Безусловно, и Пазухин, и Куприянов - были одарены "сверх" меры, это признавали все, с ними сталкивавшиеся. Но... почему же, все таки, Пазухин бросил писать? Почему Куприянов превратился из живчика в зануду? У обоих их, так или иначе, это связано с христианством. Поэт, похоже, должен быть /и оставаться/ язычником. Как Дар. И еще одна деталь, увы, грустная. "Половина гения - утверждает моя матушка - помещается в заднице." Действительно: КАК можно сравнивать какую-то дюжину ранних стихов Пазухина - с доброй дюжиной КНИГ Кривулина /позднего!/? Усидчивостью и - где-то - графоманиакальной одержимостью - забивают и Бродский, и Охапкин, и Кривулин, и - даже - нынешний Куприянов. А у Пазухина - за 10 лет - один текст, "Руфь" - и того у меня нет! У Виленчика-Гнора - 4 текста.
      Заметил: не имея свежих текстов - не можно выступать. Так поступала только Марта Фролова /да и то раз в год, наездами с Чукотки!/, а Пазухину - не всё ж ту же "Бабу" мусолить. Поэтому и замолк. Но написал "Руфь". Поэт ли он?

 

- - -

 

Этот день я надолго запомню:
на кровати, прижатый к стене,
человек захрипел и помер,
и задумался, окостенев.
Человек захрипел и помер...
Я оделся, на улицу вышел.
В этот день распласталось по миру
небо, синей канвою вышитое.
В этот день, не взирая на правила,
озорно предаваясь веселью,
люди были одеты по-праздничному
и задумчивы по-весеннему.
День гудел, весь взбесившись от радости,
ты второго такого не сыщешь -
каждый кустик весною отравлен,
каждый камешек солнцем насыщен.
Солнце - море бесшумного плеска,
расплылось золотистою охрою.
Даже трубы, не выдержав блеска,
расползались, ослепнув и охая...

 

Этот отрывок вполне мог бы быть подписан Уфляндом /которого Пазухин не знал, но это говорит лишь за ОБЩНОСТЬ - и даже не поэтик, а ПОЭТИКИ конца 50-х/. Сравнения для, привожу текст Валерия Маркова /1959/:


 

Плакаты, плакаты, у солнца плакаты!
Плакаты и транспаранты!
Бесцветной мастикою пол накатан
в глазах музыкантов.
Трубы размножили солнца блики
в своих позвоночниках.
В лицах - куски розоватого шпика,
солнцем позолоченные.
Золото, золото, майское золото
заливало весеннюю грязь!
Кто-то мир, как орех нерасколотый,
проглатывал, давясь.

 

      Вычетом трупа /которого можно найти у Уфлянда/, все реалии и рифмы - общие. Выкормлены все мы были - на не слишком изощренном наборе поэтов того времени, когда и Слуцкий /для Бродского/, Кирсанов /для нас/ были откровением во языцех, когда революция в области рифмы - представлялась чуть ли не единственной задачей - рифма, отметим, осталась едва ли не наиболее важным средством у Бродского /особенно характерна по мастерству его поэма "Горбунов и Горчаков", написаная десятистишиями на двух рифмах каждое/ - и то же мы наблюдаем у юного Пазухина. Текст Уфлянда, предлагаемый для сравнения - "Я искал в пиджаке монету" /в 1-м томе, стр.166/. Правда, Пазухин к 62-му году был уже хорошо знаком с текстами Глеба Горбовского /через меня и Тайгина/ и с самим Глебом.
      Поэтика Пазухина - характеризуется вполне этими строчками, а вот индивидуальность - такими его текстами, как "Баба", "Городская песенка", "Страшная сказка" и подобными. Всего-то им было написано к моменту издания сборника мною и Тайгиным - с дюжину-полторы текстов. В этом у него много общего с Безменовым /который и откопал его/, включая и полный отход от поэзии /и приход к БОГОСЛОВИЮ!/ в 63-м году. Это, как бы сказать, поэты-одногодки, однодневки - но от этого не менее интересные!

 

 

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В НЕТРЕЗВОМ ВИДЕ
 

 

В этом огромном, ослепительном зале
люстры развешаны в абсолютно
                     неправильном порядке.
От них темно, я один это знаю,
но молчу и что-то тихонько записываю

                          в тоненькой

                          ученической тетрадке.
 

Обратите на меня внимание -
я забился в угол, - я улыбок и взглядов
                                              боюсь.

Видите: мальчик, такой скромненький,
                                              маленький,

так и хочется подойти и сказать:
                                  "Баю, баюшки, баю."
 

Но вы не подойдете. Вы заняты своими
                                                   делами.
Обратите внимание: все чем-то заняты.

Вот парень
               скамейку
                           с девицей
                                         диванят -

деваться некуда,
                         а многим - завидно.
 

А многим грустно
                        и эти многие
ходят по залу и смотрят на ноги -

на свои, в умопомрачительно узких
                                          утюгах-полуботинках,

и на чужие, у-умные

даже немного с философским уклоном,

прекрасные ноги
                         непередаваемой блондинки...
 

 

 

- - -

 

Привожу концовку, выброшенную мною из текста "Баба":
 

А сверху над этим натужным гудом,

над уровнем душ и над вонью -

мир распустил свои вялые губы

в последнем придушенном вопле.
 

Мир, словно с ложа сошедшая женщина,

случайно надевшая брюки;

и мир наседает,
                       и мир как роженица,

елозит по мне своим брюхом.
 

Мир назревает наплывом идей,

наглым каким-то уроком,

чтобы в один из злопамятных дней

вновь разрешиться уродом!

 

 

 

 

БЕСПРИЮТНАЯ ПЛАНЕТА
 

Нас время зажало в ужасы,

нас тупость затерла стенами,

и бродят по сумрачным улицам

поэты и неврастеники.
 

Им не забыться, -
                          нечем...
Души на дрожь повыменяны.

Нету
       богов
                на небе,
Боги давно повымерли!

Боги ведь тоже смертны.

Рука Иисуса упала...

Мы, не вассалы, не смерды -

мы сами -
              причина распада!
 

Теперь не осталось границ

и не осталось иллюзий.

Повсюду, затерты в гранит,

бродят забытые люди.
 

Ненужные люди бродят,

не знают, куда им деться.

Их платье болезненно-броско,

их взоры бессмысленно-дерзки.
 

Идут, бестолково сталкиваются

с воплем, и снова расходятся.

Их платье ветшает и стаскивается.

Их взоры бездарно расходуются.
 

И все здесь оправдано ложью,

и правдой оболгано желчно

на этой земле мужеложцев

и мужеподобных женщин!...
 

Земля, ошалелая, тычется

в просветы космической сети.

И так пройдут сто- и тысяча-,

и миллионнолетия.
 

/май 1962/
 

 

      Как - в 62-м, 17-ти еще летний Женя - мог провидеть этот грядущий маразм? В России, не в Америке! 5 лет уже выступаю, что Америка /"интеллектуальная", с которой лишь и сталкиваюсь/ - четко поделилась /фифти-фифти/ на гомиков и лесбиянок. Воистину, живу я

 

на этой земле мужеложцев
и мужеподобных женщин!

 

      А Женя видел это еще там. Мальчик? Пророк? Поэт?

 

см. также: Константин К. Кузьминский. "Восславим наших лауреатов"

 

 2


      Кривулин бессмертных стихов не создавал, однако же удостоился большей известности, нежели его друзья детства и юности. По тем временам он писал:
 

Пираты на шхунах и бригах крылатых

Сквозь зубы ругались и пели, и пили,

Когда силуэты испанских фрегатов

Маячили в нескольких милях.
 

Пираты ругались задорно, как шлюхи,

И, грот приспустивши, готовились к бою,

И сразу - на шляпы, на шлюпы - на шлюпках

Неслись оголтелой гурьбою!
 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

И:
 

В Папээте, в Папээте, где опаловые тени,

Утомленно расползаясь в фиолетовой траве,

Порождают страх и ярость, и распывчатость видений

В утомленной и влюбленной, бесшабашной голове...
 

В Папээте, в Папээте, где в припортовых тавернах

Прожигают грош последний проститутки и матросы,

Где среди ругательств скверных, среди лиц от водки
                                                                    бледных,

И от страсти красноносых....
 

 

Или еще хуже:
 

Рвала девчонка лютики,

Бродила полуночницей,

Ей грустно, что не любится,

А так влюбиться хочется!
 

В кого? Да вроде, не в кого.

И где ж он, чудный принц,

Наследный герцог Невского

Средь тысяч лиц?
 

Проспектами уснувшими

И улицами-сказками

Она бродила, вслушиваясь,

И принца искала.
 

А принца - не было.

Но как-то раз, из садика,

Она на фоне неба

Увидела всадника.
 

Всадника - медного,

Волною вознесенного,

Как поцелуи - первого,

Как полночи - бессонного.
 

И ей - путями санными

Легли на сердце месяцы.

Нашла не принца, всадника -

Красивого и медного.
 

Ее глаза топазами

Блестели, как признание,

Когда она опаздывала

К нему на свидание.
 

А он в недоумении

Часами ждал, и гневно

Коня шпырял коленями,

Чтобы не сдали нервы.
 

И грозные глаза его

Подергивала мгла,

Лишь, завернувши за угол,

Она к нему шла.

 

Это уже поэтика типичного Клячкина. Но и она весьма показательна для эстетики поколения, воспитанного на Дмитрии Кедрине, Заболоцком, Кирсанове и Луговском. Все-таки не Щипачев.
      Кривулину нужен был Университет. Куда он и поступил на филфак в 1963-м. Меня же не приняли, поскольку я завалил устную литературу. Ну что я мог сказать о романе Горького "Мать"? Кривулин же что-то там сказал и защитил диплом по Иннокентию Анненскому. Отчего и стал академистом. Весь "футуризм" детства выветрился из него без следа. Но и по приведенным текстам можно судить, что Кривулин всегда был поклонником "общепризнанного".
 

      Кривулин, действительно, традиционен и архаичен. Но в поэтике, а не в жизни. В жизни - это живчик, сатир и фавн. Полиомиэлит не подкосил его, сказавшись только на ногах и легком косоглазии. Кривулин активнее многих здоровяков и жизнерадостнее многих же. Сплетник, трепло, он, однако, не злоехиден. Он - наивен, почему и легко покупается сам. Однажды мы предложили ему купить белую копирку. Кривулин немедля согласился купить, и лишь будучи спрошен - зачем? -задумался. Культуры он изрядной, и вся она - благоприобретенная. Вырос на Петроградской стороне, вместе с Пазухиным, ходил в школу и во Дворец пионеров, жил в своей "башенке" /эркере/ в родительской квартире до недавнего прошлого. Работал корректором и репетитором. В 67-м году основал "конкретную школу", в которую, помимо него, входили Владимир Кривошеев /см./, прозаик /юморист/ Валерий Мишин-Буковский и поэтесса Тамара Козлова /она же Алла Дин, Мишина и Буковская/. Школа просуществовала года 3-4. В 75-м году был одним из организаторов "Лепты". С 76-го года издает какой-то подпольный журнал "37", весьма популярный на Западе. Автор нескольких неопубликованных книг стихов. Говорит, пишет прозу. Не читал. Много печатается на Западе /в основном, как определила Наташа Горбаневская, "за храбрость"/. Трус же, надобно сказать, редкостный. Более о нем ничего не имею.

 

3


      Имею. В 62-м или 3-м году, Кривулин заныл:
 

Оставьте все меня, оставьте,

В окне огонь меня манит,

И словно слёзы на асфальте -

Ночные, тихие огни.
 

Растет случайная тревога,

Неумолима, как стрела.

Приводит светлая дорога

На край пустынного стола.
 

Листом бумаги предо мною -

Асфальта светлое пятно,

И тишина встает стеною,

И за стеною той темно.
 

Простите мне, слепые руки,

Простите, грязные слова!

Молитесь за меня в разлуке

У края вашего стола.

 

      И мы его оставили. Впрочем, текст этот, и с Гришкой, и с Кошкой, мы имели обыкновение надрывно исполнять со слезой, во весь голос, на набережной Невы и полуночных улицах.
      Кривулин же, чортик, бесененок, был для меня потерян года с 64-го до новой встречи с ним в б7-м. Все это время он обучался на филфаке, который окончательно и погубил его, сделав выдающимся поэтом.
      Именно в эти годы на нем сказалось, хоть и отстраненно, влияние неообэриутства, см. его "Стихотворения в историческом роде". С Эрлем он явно не был знаком /я же их и знакомил уже в 68-м, где-то/, и где он обретался в эти годы, помимо филфака - мне абсолютно неясно.
      Общение Кривулина с мухинцами началось в 62-м году, через меня. Но уже в б7-м Кривулин привел меня к Анатолию Васильеву, впоследствии художнику метафизической школы, другу Шемякина, а тогда пробавлявшегося  чем-то вроде сюрреализма. Пили, читали. Присутствовала 16-летняя Таня Корнфельд, в длиннейшем сильно декольтированном платье, пошитом из бабушкиного ситчика. Тогда почему-то не пивший, я таскал Татьяну в этом платье и плюшевой короткой шубке за собой, имея в кармане маленькую и не прикасаясь ни к той, ни к другой. Именно в том году появилась моя знаменитая палка /декадансная сучковатая дубина с извивающейся по ней ящерицей, подарок Эмилии Карловны/, а собачью шубу я носил уже 10 лет, и она у меня здесь, в Техасе. Палку же свистнули в Виннице год спустя, о чем я уже где-то писал. Но потом Левитин подарил мне другую, а когда я ее сломал в порыве гнева на рыжую Машку у будущей жены прозаика Б.Иванова, а тогда подруги Феди Чирсткова -я же его и привел, поскольку Зиночка была подругой Мадонны Войтенко и платоническая часть любви распространялась и на нее. Словом, палку я сломал. Тогда Березовский подарил мне третью, с которой хожу до сих пор.
      Корнфельд жила на углу Куйбышева у Дома политкаторжан, Кривулин - на Большом Петроградской, я - на Бульваре или на Дворцовой набережной /нет, уже ушел/ и все трое мы, а иногда и кто-то еще, буйствовали на ночных улицах города. На углу Добролюбова, рядом с мостом Строителей, Кривулин взлезал на фонарь, откуда читал стихи, мы же с Татьяной хохотали внизу. Потом мы шли с Татьяной через ночную Петропавловку, но любовью не занимались: я кайфовал на "ожидании". Стихи посвящались и ей, и ее подруге, Зиночке, выбросившейся потом из окна - но это, стало быть, уже 69-й. Эти 3 безумные года, с Кривулиным, Куприяновым, Алексеевым, Васильевым, Мишиным-Буковским и Мариной Соснорой - смешались попросту в один, настолько насыщенная жизнь тогда была.
      Это было попросту какое-то цветение, и не только у меня, с моей "Башней", а, практически, у всех. Поэтов принимали, поэтов хотели слышать, читали мы в несчетном количестве домов, под скудную выпивку и, зачастую пустой, чай, читали в Ленинграде и в Пушкине - у одной только Т.Г.Гнедич неоднократно выступали и Кривулин, и Ширали, и Эрль, в качестве почетных гостей ЛИТО, а 68-го года все это переместилось в Союз.
      И опять, с 70-го года по 74-й с Кривулиным я не виделся, поскольку он пустил слух, что я стукач. А бить Кривулина, по причине полиомиэлита, было никак не можно. Поэтому просто похерил. Слухи такие ходили о многих, чуть не обо всех - но кому от этого было легче?
      И в этот период - Кривулин опять изменился, став зрелым и мощным поэтом, которого теперь и знаю.
      И все это - на моих глазах. На глазах ли? Даже в такой теснейшей близости, которая существовала между поэтами в 60-е, перемены зачастую были неожиданны и непонятны. Сотни различных влияний, не только Анненского или Бродского, сложнейшее взаимопереплетение двух школ, двух линий - и в том же, например, Аронзоне - диапазон от Бродского до Эрля!
      А Кривулин, с его поразительной коммуникабельностью - он и Москву притащил к нам /в лице Лёна/, и в Тарту шлялся, и Киев привлек - при своей полуинвалидности, был необычайно подвижен, ездил в Москву и Коктебель, и везде завязывал связи. "Практичности" /типа как у Лёна/ я за ним не замечал ни на грош, но интерес - всегда. Так что Кривулин, а равно и Охапкин - сыграли никак не меньшую роль в "централизации" ленинградской, а отсюда и всероссийской, поэзии. Другое дело: у Кривулина никогда не было СВОЕЙ комнаты - в его эркер на Большом, в жуткой коммуналке, надо было проходить через комнату родителей, в эркере с трудом умещались 3-4 человека и там нельзя было курить, отчего курили в прихожей и на лестнице. Равно и Охапкин жил у чорта на куличках, в Сосновой поляне, имея малюсенькую комнатушку, размером с кривулинский эркер, в квартирке с не слишком гостеприимными сестрой и матерью. Против них - у меня были просто палаты!
      Но как Охапкин ознакомил молодое поколение со стихами /а то и личностями/ своих старших друзей - Бобышева, Бродского, да и всех нас - с ДАРОМ!, так и Кривулин, шустря с 62-го года по мастерням /начав с "моей" троицы - Иванова-Юдина-Васильева/, оказался связан и с Михаилом Шемякиным, и с Михаилом Шварцманом, и со многими другими. Причем, характерно: если кривулинская "нео-нео-акмеистская" школа тяготела к предметной, метафизической живописи, школа эрлезианцев, "нео-обэриутская" - тяготела к абстракции. Я-то оказался "и с теми, и с теми", но у остальных - разделение было явное. И ВЗАИМОВЛИЯНИЕ. Куприянову, например, на мой взгляд, серьезно повредил светский, поверхностный эклектизм Андрея Геннадиева, Кривулин же всё усвоял без вреда для себя.
      Рассматривать поэтов в отрыве от художников - на мой взгляд, неблагодарный труд. Иллюстрировать же эту антологию еще и работами соответствующих художников - пардон, не по средствам /хотя и по силам/.

      Кривулинский "Натюрморт с головками чеснока", посвященный мне - написан под сильнейшим влиянием ранних натюрмортов Шемякина.
      Поэтому, даже в ущерб иногда художественной ценности, я всегда привожу тексты с посвящениями /разумеется, не бабам, на это и антологии не хватит/, а поэтам или художникам.
      Поэтому я привожу, зачастую, мемуары самих художников - наших, если не единственных читателей, то верных и творчески вдохновляющих, поклонников.
      Сколько поэтов читало у того же Левитина! Но об этом - особо.
      Кривулин был тесно связан с: Васильевым, Сорокиным, Мишиным-Буковским, Макаренко, Шемякиным, Геннадиевым, Шварцманом - это только что я знаю! И об этом в его биографии - нет.


 КРИВУЛИН Виктор Борисович,

род. в 1944 г. в пос. Кадиевка, что под Краснодоном. Отец, Борис Афанасьевич Кривулин /р. в 1901 г./ - первый комендант гор. Краснодона, родом из Могилева, еврей, получил религиозное образование /хедер и школа раввинов/, после чего поступил в милицию /1920-24 гг./ С 24-го года жил в Ленинграде. Окончил Коммунистический Ун-т им. Ленина-Сталина. С 1930 г. офицер, дважды был разжалован /в 1937 и в 1943/, в 1940 г. имел 4 шпалы /полковник полит-войск/. Вышел в отставку в 1947 г., майором. В настоящее время работает завхозом в школе /70 руб./. Фамилия Кривулин была дана прапрадеду в 1840-х гг., который дослужился до офицера из кантонистов.
Мать, Евгения Львовна, урожд. Беляцкая, прямой потомок графского польского рода Беляцких. Ее отец, офицер гвардии, был уличен в краже полковой казны и для поправления дел был вынужден жениться на богатой еврейской невесте. До революции не дожил. Матери революция помешала закончить гимназию. С 1924 г. живет в Ленинграде, фельдшер-гинеколог, ныне на пенсии.

В 1961 г. кончил 79-ю школу /бывшую 1-ю гимназию, где учились А.Блок и А.Кушнер/. Кроме того, ее кончили деятели нынешней культуры Владимир Иванов и Евгений Пазухин, а также нынешний офицер ГБ Владимир Курганов /курирует Союз композиторов/. До этого учился в школе №52, директор которой бил проходящих учеников ключами по голове. В 1961 г. поступил в Ун-т на итальянское отделение, откуда по неспособности был переведен на английское отделение и закончил в 67 г. русское отделение. /Что за чорт? Значит он, в 63-м году ВТОРИЧНО со мной поступал в Ун-т? Ведь сдавали-то - вместе, помню. - ККК/ В 1966 г. по собственному желанию вышел из комсомола. Через полгода просился обратно по невозможности устроиться на службу, не приняли. Приказ об отчислении из Ун-та вышел на 6 дней позже получения диплома.

Дипломная работа посвящена Ин. Анненскому, написана со скрежетом зубовным и за 3 недели до защиты утеряна. Написал новую.
В течении почти 3-х лет не мог устроиться на работу.
Работал: учителем в ср. школе в 69 г., корректором в рекламном бюро Ленкниги /изгнан за опечатку: "Разлив" - географическое название - был напечатан с маленькой буквы с похмелья/. Последние 4 года работал редактором в изд-ве "Санитарное просвещение", где занимался обработкой фекалийно-анальных текстов. Несмотря на многочисленные опечатки /напр, "зуд в животе"/, почему-то держали.

Стихи пишутся с 9-ти лет. Первое стихотворение посвящено 30-летию Советской Армии /1953 г./. Текст утрачен. От всех текстов до 1968 г. отрекся. Первая книга "Воскресные облака" составлена в 1971 г. из стихов 68-71 гг. Второй сборник "Стихотворения в историческом роде" /1971/ составлен из стихов 68-69 г. /Вот я уже и наврал. См. выше в предисловии: я думал, что эти тексты писались в СЕРЕДИНЕ 60-х - ККК/.
Третий сборник "Музыкальные инструменты в песке и снеге" /1973/ написан за одну зиму.
Четвертый сборник "Окно с видом на музыкальные инструменты" /из стихов 1972-73/. Последний сборник "Комнатные растения" /1974/ находится в стадии кристаллизации.

С 1969 г. пишу прозу, к которой кроме меня никто серьезно не относится.

Занимался литературоведением. Выступал с серией докладов "Магическое у Хлебникова" в ин-те физиологии АН, в ЛГУ /матмех, семинар систем/, в Эрмитаже /в первобытном секторе/.
Есть теоретические работы о Мандельштаме, 5 лет пишется книга "Эсхатология в русской литературе ХIХ в. - Баратынский, Фет, А.Белый". Имеется работа об А.Белом "Мистическая география Петербурга", статьи о современных поэтах А.Кушнере, О.Седаковой, о сб. Мандельштама "Тристия". Задумана работа "Мандельштам и Джойс", но по незнанию английского языка возможно никогда не будет написана. С оным незнанием языка переводил "Кантос" Эзры Паунда, но дойдя до заимствований из старофранцузского языка, таковое занятие прекратил за невозможностью.
Духовными учителями считаю живопись и музыку, менее всего то, что лежит в области собственно поэзии. Больше всего обязан: Вермееру Дельфтскому, Яну Ван Эйку, Пьетро Делла Франческо, Хуану Миро, Кандинскому, Шенбергу, Баху, биттлз, Перголезе. НЕНАВИЖУ ХIХ ВЕК В СОВОКУПНОСТИ. Из поэтов больше всего ценю Баратынского, Фета, Ходасевича, Мандельштама, Хлебникова. Из писателей - Стерн, Гофман, Гоголь, А.Белый, Джойс /то что можно понять по русски/ и Венедикт Ерофеев. Своими непосредственными учителями /в области поэтической техники/ считаю И.Бродского и К.Кузьминского /сука! и тут иерархию развел - Я ЖЕ ему Бродского и открыл! - ККК/. В духовном плане многим обязан Моранди и Андре Бретону. Непосредственным духовным учителем считаю М.Шварцмана, каковой является и моим крестным отцом. Крестился в возрасте 30 лет в Москве, в Спас-Преображенской церкви. Верующий.

 

Женат дважды. /Трижды пытались вставить этот пункт куда-нибудь, и все не к месту. Помещаю в конце. - ККК/. Один раз гражданским браком, другой раз советским. Оба раза неудачно.
 

ПРИЛОЖЕНИЕ:
 

       В отместку за помещение меня на второе место, после Бродского /будто Бродский правил ему первые, да и не первые опусы!/ в качестве учителей поэтической техники, раскрываю историю его браков.
Первый, с Машкой-мордашкой, вроде, уже где-то описан, да и ничего особенного собой не представлял - ну, отдалась, наконец, девушка поэту, после стольких лет страданий /его/ и одного или двух неудачных замужеств, с младенцем /ее/. Что об этом можно еще написать - не знаю.
      Но второй брак - заставил о себе говорить весь Петербург, а ныне - и свет. "Хильда" /Татьяна Горичева/, плоская, как доска, ростом в полтора раза выше Кривулина, с жидкими прямыми волосами цвета несвежей соломы, почитательница Киркегора, Юма и еще не знаю, кого - оказалась одной из зачинательниц феминистского движения в СССР. Остатьные хари - Юлия Вознесенская, Татьяна Мамонова /любовь Бетаки/, неизвестная мне Наталья Малаховская и чудище обло Соня Соколова /единственная, не выдворенная из СССР/ - имеют несчастье быть знакомыми мне. Как и Хильда. Являлась эта Хильда ко мне, с Кривулиным и без, каждый раз пугая до судорог. Являлась со стукачами /мужеского пола/ и девочками/женского/, сидела прямая, как жердь и думала, полагаю, за Юма.
То, что Кривулин на ней женился, безусловно свидетельствует о его храбрости /см. у Натальи Горбаневской, 2-й том/. Я бы не рискнул.
      Портрет Хильды и остальных трех феминисток /кроме Сони/ можно увидеть в выпуске - чуть не сказал, педерастического, но это наоборот - журнала "Ms.", за ноябрь 1980, где все 4 суффражистки дали интервью, естественно, не подмывшись. Кривулину, полагаю, будет приятно прочитать о подвигах своей бывшей жены, ныне одной из лидерш широко разветвленного движения.
      Затесавшаяся туда Юлия Вознесенская /она всегда умудряется вступить "в партию"/ будет освещена особо, в послесловии к ее дневнику.
     Но Хильда, возвышающаяся каланчой над тремя феминистками, пугает меня и сейчас. Даже на картинке.
      Кофты на всех на них мятые, и вид - б/у, так, примерно, 10% годности. Кроме Малаховской, которая несколько помоложе.
      Но к поэту Кривулину это имеет отношение - касательное.
 

      P.S. Малаховская - оказалась бывшею женою ... Пазухина, Соня Соколова, о которой я знаю только, "что пишет прозу, и у нее в квартире клопы", таки "выперлась", "Танечка наша /Горичева - ККК/ блистает в кругах католических, экуменизирует во-всю ... Наташа Малаховская /бывшая жена Женьки Пазухина/ ... преподает русский в антропософской школе. Тоже в католицизм от меня уходит. ... Сонечка наконец выехала. Сейчас в Риме, у Жени Вагина. Тоже хочет в Париж..." - из письма уже Фисюлии Вознесенской, почему-то Левину /и мне?!/. Словом, все дуры - тут.
      Пусть сами и разбираются.

     
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 4-Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга