Константину Вагинову
 

Торжество.
 

        Фейрверк триумфа Лидии Алексеевны областной филармонией празднован был. В жабо, замшелых пиджаках, собрались люди. В Театральном ресторане, с прямыми носами все. От них источался чуть запах французских духов, - течью - их, изнеженных тонкой славой, стервозным скандалом, успехом завистливых козней, радушных: сценичных и радостных - лиц. Но только сегодня. Завтра гнать сердца желудочки будут по непризнанным гениям кровь, с половиною желчи, больную, в этот час же покойна она. Кушаний столько, и ровно, чтоб этот день - по прошествии хмеля - профком не назвал: оргия и аморальное.
        Лидия Алексеевна с шумных успехом вчера спела романс "Где ты юность". И всё бы ничего, но в Доме Литераторов присутствовал кто-то, и это лицо: Поощрять надо таланты.
        Лидия Алексеевна видела в блеске стекляруса люстр парад бриллиантовых голов - оратория тартаротрат.
        "Вороньё, моё маленькое вороньё," - шутя подумала она своей не маленькой головкой. С чем только не переспал её бледно-страдальческий торс, боа и шалью окутанный ныне, овчиной и всякими горжетками-козетками. В руках монокль-бинокль.
        - Вот так встреча, - подошёл Гладиатор Матвеевич, закинув кадык позвонка сливосухой своей головы. И с размаху ударил арбузом о колено поклон.
        - Наша Дуся-дусинька! - кричал ещё с улицы, и с улицы уже протянув руку навстречу Л.А. - шурин кассирши фуникулерной, в прошлом балетоман, завхоз, но молод телом и духом, - не подумайте более, - болел он мигренью, сиренью потом восторгался на даче, со всеми он потен, услужливо чист, что ж это за грех, если хочется снова кричать - Ах, о Мари, о Мари, с той поры, как я тебя - щёлк ладонью по колену (офицерский жест).- Ха, ха! Дайте маленькую девочку погоняю - - поцелуями, поцелуями!... у! милённая слеза слезала со щеки.
        - Господа, господа, пра-ашу паршу в парашу стольную!
        - А-аспа-да! забыл ли чуть сказать о нашем утреннем визите к ..... - пада___всё к лучшему, таланту смерть - - не суждена, во веки - давайте шампанское за борт - сивуху начнём, долой кринолины, пусть слово страдальца актерской панели почует народную душу, пусть наши сердца и по-ны-не.........
        - С тобою, с тобою, Мария, только тише. - Ура!! Ещё ура! - под стол, под ноги, в циркачьи пальчики геройский жест языков, пальбу несметную сердечных пожеланий, больших дерзаний, явств и яви!
        - Скандируем-те все, ещё, ещё, мы здесь как дома. Пусть звон, разбитые бокалы летят на тротуар, а наша Глаша Алексеевна, всегда, ещё, всё..... Чего ещё хотеть не смела я, так это - ваша честь!
        - А судьи кто? Они в промхозе, хозяйственники все, чтоб пусто им.
        С тобой, мой ангельчик, ты - наша дщерь, ты - наш ярлык.
 

Новые горизонты
 

        Купава славы тенью своей на дороге тонировала тенор Лидии Алексеевны.
        - Жадность фрайера погубит, - сказал отоларинголог певице, потерявшей от эскимо голос, - будем лечиться.
        Три месяца она обогревалась кварцем и лазуритом, душем Шарко пузырила кожу, давала щупать себя безусым мужчинам в парикмахерских халатах. Пила семидесятирублёвые капли из Никарагуа. Ничего не помогало, и соловьиный писк попрежнему был рыком. Она всё продала, оставила лишь мамины золотые зубы Деньги утекали, уходили и, не смотря в сторону теперь далекого успеха, почестей и гуманности профбюро, ей пришлось уйти из певиц.
        На радиаторном заводе работала два дня машинисткой. Ушла, когда к ней стали приставать гардеробщики в очереди за чаем. Продавщицей в парфюмерном тоже не задержалась: через неделю была недостача в пятьсот рублей. Выручили мамины зубы. Голоса не было.
        Пошла к Гладиатору Матвеевичу, тот утром ей сказал, что он для неталантливых любовниц слишком стар, и что Софи Лорен достойна его дача. Просил не забывать и завернул в газету два шашлыка. Пошла к завхозу, турникетному красавцу. Он отобрал шашлык, карманные часы, сказал, что всё устроит, пощёлкал по черепу: коробочка-то идеями заселена. Но попал в вытрезвитель. Пришлось ехать к бывшему мужу. Бывший качал головой, смеялся, икал, бил подтяжками по животу, боксировал перед окном, хлопал себя по щекам кефиром, много пил воды. Она осталась, но на следующий день увидела, как он кипятит шприц и кричит в туалете, - ушла. Да. Рассмеялась и ушла, повторяя: Жизнь надо прожить так, чтобы не стыдно было продать фамильного попугая.
 

Картины
 

        Город уходил ночью под огромную простыню - потеть, сплетаясь, умирая, надеясь на заре, на слово, стеная за стеной в полупустой харчевне нравов, смеясь разгулом, потешая пьяных и отдаваясь на бессилье прожитого дня. Он, город, делает одно и то же, как тучный маятник, звездит сокровище металлов, пытаясь повторить в ознобе злом и угасший свет протуберанца: туберкулез без тубероз да скроет воск державного румянца агнца.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

        Доктор склонился над крокодилом, булку с гвоздём кинули животному; оно смеётся: к чему кривить душу, пусть кривятся кишки, - душа вознесётся моя к моей возлюбленной на Амазонке вместе с северным ветром Бореем.
        Задирает подолы котлетных девиц, ветер, это сквозняк; все думают: Ветер с моря.

        Пройдёт год гад.
 

        Школьница старается переписать стихи подруги в свой дневник; она горбунья. И синеглазый абрис как абрикос, Она мила, пока. Целует линейку, украденную у любимого человека, трогает ногу себе, свой передник и перед.
        Плачет, но радостно это проклятье.
        Природа шутит с травой-сорняком и людьми одинаково страшно.
        Она это может.
 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

        Один и тот же ветр, как облако из Азии, лениво рукой своей казённою ласкает ангелов трёхлетних, и мессу упокойную разносит по собору вверх.
 

            Руки Всевышнего.

            Руки кого?

            Всё выше и выше.

                Дальше!
 

        Дальше купола клоун не прыгнет, надбавка за трюки ему не поможет,-
            коротки ноги!
 

Обычные дни.
 

        Атаки судьбы, казалось ей, сокрушили счастье и голос затем, чтобы с нежданной силой потом восполнить страдания и продолжить опереточный триумф. А пока Лидии Алексеевне приходилось, увы, работать на бетонном заводе. Давали сухое молоко и газеты, автобус за грибами. Тихие разговоры о супружеской верности среди товарок сменялись разве что восклицаниями особо секретных женских тайн, от которых тошнило - и вспоминались театр, софиты и Гладиатор Матвеевич, раскланивающий арбуз о колено. Она заскучала и вдруг с ужасом, - а у женщин, это говорили ещё древние, - ужас всегда сопутствует наслаждению, - поняла, что забеременела.
        Они, женщины, беременеют всегда неожиданно, женатые-неженатые, маленькие-толстые, с косой и лысые. Им всё равно, от чего: от давки в автобусе, от дождя, оползня, от остановки лифта. Они продолжают занимательную для Бедности игру: плодить под тополиный шепот попрошаек саркофага. Дефекаторши уверены в мессии Ануса, который кричит разрываясь: мир - сплошная больница, в коридорах которой можно жмурикам в жмурки играть. И если что происходит иначе, то исключение относится к носителям мысли, мысли о том, что скоро "их тела вместе с осенними дождями будут уходить всё глубже и дальше вниз", чтоб родиться затем в хвосте уходящей Спирали.
 

В ванной
 

        Гладиатор Матвеевич проснулся от боли, хотел принять аспирин, но почувствовал лёгкую боль внизу живота. Ему было за пятьдесят, но он не желал признавать, что пора перестать коллекционировать портреты фигуристок и посещать детские утренники, железы отработали свой срок, это закон, с ним надо смириться. Но Гладиатор Матвеевич не прекращал маленьких оргий. Сегодня же боль заставила подумать о многом. Он походил по комнате, искурил папироску и улегся в ванну, вылив туда о'де-колон "Спартак". Через несколько минут он, засыпая, укрепил голову в специальное устройство, чтобы спящим не захлебнуться. Заснул.
        Ему приснился дом, с террасы толстая вдовица зовёт его веточкой миндаля. Он прыгает на одной ноге через грядки с клубникой, смеётся и, двенадцатилетним, в соломенной шляпке и гольфах, подбегает к своей мама. Он только что куплен из детского приёмника.
        За столом клубничное варенье, пирог, морс, лепёшки - всё из клубники. А она зовёт его дальше, в комнаты. Здесь, в роскошное огромной кровати с балдахином, в шелку и крепжoржете, она раздевает его и целует, приговаривая: Моя маленькая девочка... Щекотно. Она не унимается, одевает его в девочкино бельё и бегает за ним по комнате, тяжело сопя. Он смеётся и дёргает себя за приставные косички. Вдруг она падает на колени и, сотрясая конвульсиями торс, бьётся, как голодный плотник, немощно отрывающий плохо прибитую доску.
        Он подбегает и пронзает её туловище вязальной спицей, ещё и ещё. Она, вскочив, догоняет и втыкает ему спицу в пах.
        Он кланяется и говорит:
        - Спасибо, мама, за вареники и варёное! Мне пора...
        Она рвёт на нём ночные сорочки и, целуя худое тело, шепчет:
        - Чувствую что-то тяжелое и квадратное внизу.

        Мурло монументальной мамонтихи денско-дневилось.
 

Становление.
 

        Лидии Алексеевне шёл двадцать пятый год. В свой творческий галоп она вступила с четырнадцати лет, когда ей надоел варёный турнепс и десять копеек по воскресеньям.
        Родители её только и занимались, что морили клопов; дома стоял химический дым. Но, несмотря на ядохимикаты, Лида росла вполне элегантной особью. Тихо, не спеша выпестовывая свою женскую личинку. И, как это бывает, на её пути встретился человек. Нет, это был не молодой козодой, с бородой, без-лихо-ус-за-круче-   - Куда смотришь, - с тем лучше.- Стиль-но пид-жакжал, мал на-бал-беса, много слов и толку, красавец и рыцарь для тёлки. Она встретила другое.
        В рабочей бане, где резко пахло гуталином и висели физкультурные плакаты, в раздевалке рядом с её скромным платьем обнажалась прекрасная нимфа. Снимая с себя зарубежное неглиже, она не глядела на завистливые глаза штукатурок-тростильщиц-мотальщиц, вспученных пенсионерок. Ловко раздевшись, ушла в мыльную, смывать с чистого тела - непонятно что.
        Безлюдно почти, в парилке же нет никого, - только двое безумствуют сладко, веником дуба и квасом лаская тела друг у друга.
        Подруги нежны, раскраснелись, опрятны во взгляде, невежества нет в целомудрии уст поцелуев, и любят истошно, скрестились их ноги, удар за ударом по спинам, и хохот девичий бьёт в кафель казарменной бани.
 

        Смотрит на лесбос старуха чрез скважину мыльной, всё видит она, и дрожит скоротечная явь дальнозоркой картинкой.
 

        Роз - ба - ба - лов - ни - цы - - чьи - - пле - чи - ле - чь - - боль - ю - лав - ку - - да - уда - лой - - она - ло - - лом - в - ку - в пус - кай - ясь - - -
        Чем грех?
        - Эх - ма - - ма - ла - е-щё!
        - Че - - го - ря - чи - пле - чи - - пле - ном - бе - лым - ви - - ном - - в-нем - ли - лест - ным - - гно - мам -
        - Душа моя, уста куси - -
 

        Подругой ус бровей усни в тисках - душу души - мало ломтей - - коз - ни, ни...
        Любовь долой - - долом - домой - - и там ещё и пар - ещё - окинет не глаз - - а - лаз мольбы - для бедных - будущих - идущих - - в раскате юности - своей.
 

        - О, Катя, ваша я навек, - сказала Лида с дрожью век, уснувши на груди подруги.
 

Вздутие
 

        Лидия Алексеевна вся была в мыслях о будущем материнстве, - уже казалась уже шея, шире талия, крупнее становился бюст от алебастра, и постамент она готовила себе в природе вечной и прекрасной.
 

        Боль - Ниц - ца.
 

        Но оказалось, увы, аппендицит.
        Боль разлилась ненужною водой - пах в выдох - вдох, - снова глаза на вылез, орбиты не тверды. Бредут стрептококки, прикидываясь коком. - Кормят товарок своих по системе - бацилл.
        Аппендикс гнил, но и живое тело гнило, надежду искушая ударом в темя сквозь сердца аритмию.
        Гонор рассудка выспь поднял; к безобразной апатии гниль направлялась. Куриный бульон противен; лечь и, лёжа, не спать, не дремать, и только лишь бродить по броду яви и язвою смердить - болезни власть и медицины.
        Твой глаз закутан морфием и простынёй, во власти скальпеля и трезвости дохтурной, нам докучает тур халтурный, несостоявшийся на шахматной доске.
        В стольном престоле знаний более боли, болит столько мест, окрест. Взгляды садистов! Вы ли, ко мне?
        Мните и мнити нити мои - если они остаются при мне. Рвите мясо, в науку вминайте мятую мякоть, мою последнюю пядь.
 

А Ницца?
 

Опыты.
 

        На четвертый день после операции она вышла из палаты в коридор.
        Около фикуса в расколотой кадке разговорилась с мужчиной в больничном халате. Но о болезни они говорили немного.
        Этот нормальный на вид человек вдруг стал целовать ее руки, умолять - не покинуть его.
        Она дернулась, горько заметила:
        - Нашли, где в любви изъясняться!
        - Знаю, - устало кивал головой, - но сны уйдут своей дорогой, снова нам блеснет звезда, счастье постучится в окна, в сказки верю я...
        - Отстаньте, а то я пожалуюсь в Инстанцию.
        - Воды арыка текут между нами, переливаясь, журча и звеня...
        - Вы ошибаетесь, я не ваша мать, я не ваша отец...
        - Гуля ты моя, как я одинок, лебёдушка, дай пощупать твои белодурые нежнокудрости...
        - Вы симпатично-отвратительный псих. Чем вы больны?
        - Проснувшись утром я почувствовал общую слабость. Позавтракал. Состояние ухудшилось: слабость увеличилась, язык стал обложен серым налётом. При пальпации поджелудочной области потерял сознание. Дыхание типа Чейн-Стокса, запах ацетона в выдыхаемом воздухе, нитевидный пульс, гиперемированная кожа... Вывезен на северо-южное кладбище.
        - А детдом?
        - Сорок семь!
        - Так мало?
        - Мать!
        - Нет!
        - Я давно искал тебя.
        - Можете рвать халат.
        Они сидели за фикусом в кадке: она с укрытыми зрачками, откинувшись в кресле, он же проворно глотал устами кожу ее рук, пальцы. Вдруг он отошёл.
        - У вас глаза мутные, скоро умрете.
        - Маньяк!
        На следующий день ей принесли в палату цветы и листок с граммофонными стихами. Вечером они встретились.
        - Я пришёл проститься.
        - Стихи глупы, но мне приятно.
        - Кто стар тот грудь не обнажит, я не любил вас. Приходите ко мне в театр на 354 улицу.
        - Хоть и нахальны вы, я не спала всю ночь, но плюнули в лицо - проснулась.
        - Мне не по силам индустрия провокаций к простате...
        - Если в соседстве есть фонтан, окаймленный вьющимися растениями, мы найдем здесь хорошее место.
        - Приходите, когда меня выпишут.
 

Лида в стихах
 

        Лидия Алексеевна за весь свой путь вагинальной каскадёрши, за шелковые юбки, за платину и литий; с неграми и студентками, с капитанами дальних и ближних рейсов, за пластинки, портсигары, духи, за марки и тугрики продавалась без-дум,-но. Но только сейчас впервые призналась стара!.. Какое признанье!
        Нет, не было ни разу, чтобы ее выбирали - она выбирала сама.
        Ее угасающее чувство простиралось через километры простыней, изжеванных с продавцами и школьницами, доярами и спортсменами. Ее угаснувшее чувство!
        Она прошла большой путь с тех пор, как вытолкнули из окна ее Катю.
        Она стояла у стены и через дверь с табличкой "Главврач" услышала:
        "Николай Леопардович, я так не могу работать, у меня вата и опилки кончились, материала нет другого, чем их набивать, сегодня в голову тому циркачу, что с лопнувшей печенью, пижаму затолкал, а дальше? - Вы не первый год работаете в прозекторской, найдите выход сами, у меня и без того хлопот много, делайте что хотите, только чтобы прилично выглядело, и родственники не жаловались..."
        Лидия Алексеевна, отшатнувшись от двери, с беззвучным земляным лицом, прочь унесла порезанное тело.
        Пропал аппетит, все ночи ей мерещились толпы безголовых людей и пижамы, летающие соблазнительно над ними, снились очереди за халатами в магазинах, виделась юная пара, - по ней двигалась тьма, воинство синеватых паучков; они залезали им в уши, носы, выбирались обратно, бродили туда и сюда, исчезали. Любовники не замечали ничего...
        Потом во рту казался вкус пижамы.
        Она проснулась и понюхала халат, подумала: "Этот не стали бы резать, нашли бы похуже..."
 

        Все дни до выписки вертелось в голове одно: "И меня когда-нибудь, как того циркача, как куклу, и моих детей... Всех!"
        - Нет, нет, нет! - вопияла она, просыпаясь.
        Ей захотелось обнять того странного человека, заставить целовать сильно и грубо - в грудь и лицо.
        Вороной съежилась в липком халате.
        Смотрела в окно на детей, на прохожих... Заметила медсестру, флиртующую с больным...
 

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

        Про того, кто ее целовал, сказали потом, что он психиатр, собирающий материал для диссертации.
 

Понятная песня.
 

        После больницы ей захотелось встретиться с Гладиатором Матвеевичем, увидеть его дорогое когда-то лицо.
        Дверь открыл дворник: неделю как похоронили, много хороших вещей оставил. Что делать? Пропадет, конфискуют...
        Она прошла в квартиру.
        Пыль, за окнами белые.... черные тряпки - на полу - около люстры; воздух творил дух прощанья.
        - Здесь в шкафу лежал его дневник, где он?
        - Да, тут много ходили, спрашивали, копались, выносили, я только о мебели и бронзе пекусь. Книги? что книги.. Ищите, всё должно быть. Или было. А вы кто?
        - Я возьму его портрет,- сказала Лидия Алексеевна, сняла со стены акварель. И вышла.
        - А кто вы? Кто? Могут спросить, - неохотно кричал дворник.
        - Под осень в нашем городе дожди, - неслось вслед.
 

        Двор.
        Хмуро и сыро.
        Дождь бьёт в лица, в лицо.
        По закрытым векам, груди, животу уходили холодные пальцы воды, прочерчивая линии вниз. Успокоилась от этих прикосновений.
        Дорога дальше.
        Ветер выбил внезапно портрет акварельный, кинул в лужу, погнал с листьями, окурками, обертками конфет, с черными легкими ягодами.
        Тени настигали дождь у земли, он бился о виски портрета, разбивая бумагу на хлопья.
        Лидия Алексеевна шла вдоль потока воды.
        Краска растворилась, унеслась с водою, исчезла под машинами, ногами. Вот хлопья бумаги скрылись из вида совсем.
        Падает крученый лист, слеза кружится в лиственнице серой, запахло серой, опахала нет, брела по улице беспечно напевая свой именитый вальс.
        Простилась с далеким.
        Нужным и дорогим ли?
        Наверно.
 

        Июль - ноябрь 1962 года.