Антология новейшей русской поэзии "У Голубой лагуны". Том 3Б. Александр Ожиганов.

        Я родился в Одессе... О своем отце у меня нет почти никаких сведений; я даже не знаю, как он выглядел, так как его фотографии вместе с другими вещами были украдены при переезде в послевоенное время. Кажется, он был бухгалтером. Вскоре после моего рождения мать разошлась с ним. Долгое время у нас хранилось единственное его письмо из Звенигородки, в котором он называл меня "тюптяляшкой". Родина отца - Уфа. От первого брака у него было двое детей, которые оставались у своей матери /если она была жива/. В юности он совершил убийство из ревности. Его постоянное проживание на станции Звенигородка было, как будто бы, обязательным. По словам матери, мой отец был красивым и сильным, в припадке ярости он сгибал железную спинку кровати... Кажется, он много пил... Такая отрывочность сведений об отце объясняется тем, что с раннего детства в семье была принята версия о его гибели на войне, версия, в которую я по непонятным причинам почти никогда не верил, но щадя мать, не задавал никаких вопросов.
        Моя мать, Валентина Петровна Уварова, родилась в 1900 году в Бендерах. Она была, кажется, тринадцатым ребенком в семье железнодорожного служащего. По окончании гимназии ее выдали замуж за единственного в Бендерах, владельца и водителя такси Владимира Пех-Пегу, чеха, который оказался подпольщиком и был расстрелян румынами в 1937 году. Тридцатисемилетняя мадам Пех была вынуждена начать работать сначала бонной, а после освобождения Бессарабии, закончив учительские курсы, - сельской учительницей. Перед самой войной она была направлена на курсы усовершенствования учителей в Одессу и оказалась в оккупации. Работая в конторе на дамбе, она познакомилась со своим сослуживцем Федором Ожигановым и вышла за него замуж. 2 октября 1944 года родился я ...
        После войны мать возвратилась в Молдавию и по совету родственников поступила на работу в детдом, чтобы иметь возможность кормить сына. В один из осенних дней в детдоме появилась странница с котомкой и посохом, ставшая моим духовным отцом и главой нашей семьи, - Нина Васильевна Дубинская, урожденная Некрасова. В юности она переплыла Днестр, по которому тогда проходила граница, оставив родительский дом, и вышла замуж за работника НКВД. Обладая разнообразными природными данными, она посещала в Одессе несколько студий, снималась в кино, пела, писала стихи... Мужа шокировала ее полубогемная жизнь, она со своей стороны, будучи глубоко религиозной, требовала от него перемены профессии. Кажется, какое-то время он работал на морских судах, а она полностью посвятила себя воспитанию сына... Перед войной они жили на Кавказе. Попытка замкнуться в семье закончилась крахом. Началась война, после которой муж, оставшись в живых, не возвратился к жене, а шестнадцатилетний сын, Глеб, уйдя добровольцем, погиб в 43-м году под Москвой /такова официальная версия/. У сестры на какое-то время помутился рассудок, она долго скиталась в горах и получила тяжелую болезнь позвоночника, от которой уже никогда не оправилась.
        Несколько очень скупых и размытых фактов ни в коей мере не воссоздают этот почти легендарный облик, трагический облик женщины с необычайно тонкой духовной организацией, чуткой душой, сильной волей и неистребимой /при всей ироничности/ верой.
        Что представляли собой послевоенные детдома описать невозможно. Эта тема, которая только затронута в некоторых стихах /"Диалог", "Баллада о двух Маринах", "Цветы"/, еще ждет своего часа. В этих детдомах, бывших помещичьих усадьбах, и прошло мое детство. Мы исколесили всю Молдавию, сестре не сиделось на одном месте. Чоплены-Грушево под Кишиневом, Волонтировка, потом опять Грушево, Купчино на севере Молдавии и наконец опять Волонтировка... Это было похоже на сон. Я возвращался в места, которые мне в самом деле снились, превращались в легенду, которая вдруг опять представала передо мной во всей своей фантастической яви!..
        Почти каждое лето я ездил в Одессу.
        Замкнутый мир детдома был и моим миром, я ходил в той же застиранной байке, ел ту же жидкую кашу, что и воспитанники, и называл мать Валентиной Петровной. Дети ее очень любили, и на работе она не позволяла мне никаких нежностей. Сестра руководила художественной самодеятельностью, и наша квартира перед каждым праздником превращалась в мастерскую с ворохами бумаги, марли, цветов и масок...
        Весною детдомовцы ударялись в бега, и я часто следил, как они по двое, по трое с великой предосторожностью перелезали через забор и бежали, бежали по зеленым холмам... На бегунов устраивались облавы, чаще всего их ловили, иногда /через несколько месяцев/ они возвращались сами.
        Но и совсем другой мир, недоступный и чуждый детдомовцам, мир деревни, села тоже был моим миром, и я знал и любил его не меньше детдомовского.
        И еще у меня было море и сказочный город, где я жил то на окраине, на Слободке, за церковной оградой /там была квартира одной из сестер Некрасовых/, то на Садовой, у своей тетки, бывшей оперной певицы, болеющей туберкулезом.
        И, конечно, еще один мир - мир книг и спектаклей, которые ставила сестра, мир маскарадов, мир снов и фантазий... Особенно памятны мне роль андерсеновского Кая, которую я сыграл после третьего класса, и - через год - роль Димки-невидимки в пьесе одного современного драматурга. Но и помимо спектаклей игра не прекращалась, и даже стоя в углу /а стоял я там очень часто/, я разыгрывал на неровных деревенских стенах, покрытых пятнами и волосками от щетки, целые представления...
        Школу я помню плохо. Учеба давалась мне незаметно, но я ее не любил и роль первого ученика играл скверно.
По окончании 7-го класса мне выдали аттестат с отличием, который мама вставила в рамку и повесила на стену нашей бендерской квартиры, так как мы уже жили в Бендерах в городе моей матери: мать выходила на пенсию. Детство оборвалось. Сестра осталась в деревне - доработать до пенсии, а мне нужно было продолжать учебу, в селе же была семилетка. Этот раздел семьи, множество всяких проблем, повергли меня в такое уныние, что даже поездка в Одессу ничуть его не рассеяла... Матери назначили пенсию в 30 рублей, половина которых уходила на оплату квартиры, и мне пришлось поступить в интернат в богатом болгарском селе на противоположном берегу Днестра. Интернатская жизнь подробно освещена в восьмистишиях "Буратино" и в поэме "Парканы", поэтому здесь я о ней ничего не скажу. После восьмого класса меня как отличника отправили со старшеклассниками на месяц в Ленинград. Возвратившись домой, я узнал о смерти сестры. Писать об этом еще невозможно. Последующий период времени темен. Я не разговаривал. Даты сместились и перепутались. Я не в состоянии воссоздать последовательность событий. Кажется, следующим летом я ездил на Кавказ, куда в это же время я должен был поехать с сестрой.
        В предпоследнем, десятом, классе я прочел "Фаустуса", и эта книга об угасающем разуме вновь затеплила мой собственный разум при продолжающемся онемении и искажении чувств и души...
        Со смертью сестры моя жизнь извратилась так, что я не в состоянии сколько-нибудь внятно о ней написать. Я где-то работал, где-то учился... Впрочем, нигде не задерживался. От рака кишечника умерла мать. В 27 лет я неожиданно стал солдатом, а после службы в армии столь же неожиданно оказался на Волге, в Куйбышеве, где и застрял, абсолютно ни с кем не общаясь и то и дело хватаясь за чемодан...
        За 33 года я написал гораздо меньше стихов, чем, например, писем. Было бы неостроумно ломиться в открытую дверь с увереньем, что я не поэт. Кого бы я удивил? Это же очевидно. "Стрекоза" - моя первая книга - письмо и адресат известен. Неизвестен лишь точный адрес. Я пытался узнать его. Эти попытки и составили вторую книгу - "Трещотку". Мнение "профессиональных" читателей /буде такие найдутся я встречу с известным спокойствием уже потому, что "непосредственно личное играло тут /в этих книгах, А.О./ существенную, даже большую роль, чем духовное, каковое к тому же... могло быть замечено и оценено лишь в общих чертах, чисто инстинктивно и подсознательно" /Т.Манн/. Это как раз те молитвы, которые от меня добивались когда-то столь безуспешно и преждевременно, и, может быть, какая-то часть их когда-нибудь будет услышана.

        В детстве я фантазировал. Вымысел не был неправдой. А правда не была констатацией фактов. Все было волшебным, и я мог часами смотреть на огонек керосиновой лампы или сидеть на корточках перед какой-то травинкой. Жизнь была ко мне снисходительна, даже нежна, но я едва выносил эту нежность, отсюда постоянные слезы. Стоило матери тихо запеть, и я уже начинал плакать... Грусть вечеров, пыль на дороге, прутик в руке, звуки оркестра, мычанье коров - все это опять вызывало слезы. Я долго, до пятого класса, спал с матерью и засыпая, держал ее за руку. Сестра меня ставила в угол. Она мне купила тельняшку и собрала библиотечку из книг о море. Я нахлобучивал шляпу накидывал на плечи платок и, размахивая деревяшкой, бросался на абордаж...
        Сестра учила меня вышивать и быть стойким. Ее нетерпимость ко лжи восхищала меня и доставляла мне много бед, ибо я лгал, как ангел. Она добивалась от меня терпеливости и была нетерпима. Я восхищался ею - внизу. Она бывала несправедлива и неизменно была права. Перед сном она ставила меня на колени перед иконой. Я плакал. "Почему ты молчишь? Ты не веруешь в Бога? Ты мне не веришь?" Это было мучительно. Как мог я не верить? Я верил, я ей верил во всем, даже в том, что - я знал - было неверно. Я верил в бога - в нее. И молчал. Я молился молчаньем или же лепетал про себя свои жалкие речи, но и про себя,- даже про себя!- я, решаясь сказать ОНА, не в силах был выдавить ОН, БОЖЕ МОЙ, ОТЕЦ, БОГ. Она была, и она и была отцом. Это было так очевидно! Мы не понимали друг друга и мучались.
        Мама не говорила мне ничего. Я лежал и ждал. Она расплетала косы, тушила лампу и, сидя в постели, быстро крестила темноту надо мной. Потом ложилась и протягивала мне свою руку. Я держал ее за руку, и это была самая щемяще-сладостная молитва в моей жизни... Я без ума любил свою мать и без конца ее мучил, так как не отделял от своих мучений.
        Сестра же парила на недосягаемой высоте.
        Иногда сестра читала мне Библию Я лежал, замерев, и боялся прослушать хоть слово, исходящее из ее уст. Это не было чтением книги. Это было пророчеством, откровением, совершающимся у меня на глазах, и то, что сестра при этом держала книгу и глядела в нее, только усиливало необычайность происходящего. Долго я не выдерживал... Сестра закрывала книгу и опускала руку на мою голову.
        Мать и сестра работали с утра до ночи. Я подходил к зеркалу и, хмуро глядя в него, начинал... говорить? Нет, я не произносил ни слова. Слова дожидались. Сейчас важнее всего была интонация, и интонационно я проговаривал бесконечные речи, жесты были решительны, сдержанны и суровы. Так я учился суровости, ибо величие, человеческое величие, преломленное в боге, сурово. Я придавал этим занятиям большое значение. И все же - конечно же!- одновременно я понимал, что все это - обезъяничанье, что я ни на йоту не приближаюсь к той суровости, к тому величию, которыми пропитаны речи Завета, ее речи, что мне не хватает мужественности и узости, этой священной узости, при которой только и возможно деяние, измененье, прорыв... Я забирался на подоконник и мурлыкал какие-то песенки, в которых тоже не было слов, а одни интонации, совсем уж другие... Это было блаженством, и это блаженство все сильнее и чаще начинало меня злить. Я становился упрямым, тупым и грубым, неистощимым на всякие каверзы. Неимоверно разрослась подозрительность, и я сознательно подогревал ее.
        С годами подозрительность уменьшалась, но прошлое не восстанавливалось: и я сам и мир - оба мы стерлись и потускнели, а воспоминанье о том, каким я гаденышем был когда-то, сдерживало порывы, я уединялся и начинал себя презирать.
        Подозрительность уживалась с наивностью, грубость - с робостью. Лишь на других я согласен был видеть и видел печать избранничества, благородства, глубины, тайны и робко приглядываясь к чужой жизни, благоговел перед нею. /Почему же сегодня при взгляде на кого бы то ни было мороз пробирает по коже от ужаса и отвращения?/
        Мое преклонение перед сестрой, перед матерью, перед всем миром, не проявлялось прямолинейно, подспудно и неустанно формировало меня и в итоге руководило каждым моим движением, независимо от того, насколько сознательно я поддавался этому руководству.
        Чувственный мир, природа сама по себе безразлична нашему духу и недоступна уму. То, что мы ощущаем, воспринимаем и познаем, то, что мы именуем /и весьма обоснованно/ объективной реальностью,- это не вещи как таковые, а связи вещей, Гармония, Хаос. Только универсальная связь создает разнообразие, которое и формирует нас, раздирает на части и устремляет к единству... И ребенку должно быть понятно, что успехи науки находятся в прямой зависимости от духовного уровня, что связи мира вещей настолько доступны чувствам, уму, насколько они, эти связи, присутствуют в нас и извлекаются нами в связях нашего я и ты, я и она... Почему так разительны впечатления детства? Потому что ребенок доверительно смотрит на мир глазами самого мира... Ад - это, конечно, не кухня со сковородами, а пустота. Не отсутствие, а изначальная и принципиальная пустота. Ведь и мучение - благо, и каждый знает об этом с пеленок.
        И вот когда умерла сестра, когда она отказалась от нас, от меня, мир опустел и замолк одновременно со мною - мгновенно: так в глаз и в сердце влетают осколки разбитого зеркала. И когда боль прошла, я разогнулся, отнял ладони от глаз и рассмеялся от отвращения: розы кишели червями, а люди, эти избранники божьи, отвратительно и препотешно корчили зверские рожи, виляя свиными туловищами и суетливо перебирая муравьиными ножками. Себя самого я не ощущал, не слышал, не видел: я был невидимкой... Первым делом я сорвал и растоптал розы. Облегченье, полученное от этого буйства, прошло очень скоро. Тогда я стал корчить рожи, хрюкать и суетиться, как муравей, передразнивая все, что обрушилось на меня. Так я стал "поэтом".

25 августа 1978 года.

Куйбышев .

Столь патетическая концовка этого очерка, как ни двусмысленна эта патетика, более уместна в других литературных жанрах, и поэтому, хотя это "подобие биографии" и так непростительно разрослось, я позволю себе добавить еще несколько строк. Пожалуй, слово поэт напрасно взято в кавычки, ибо на такие же знаки внимания претендует любое другое записанное здесь слово. Природа слов такова, что они должны исчезать по мере возникновения, и поэтому-то и представляется, что с изобретеньем письма природа слов извратилась настолько, что то, что запечатлено на бумаге, на глине, на каком-либо ином материале, почти что уже не слова, а что-то другое, противоположное Слову; то, что можно определять и рассматривать, оценивать и приобретать, на чем можно остановиться. Слово - письмо и конструкция - безначальное универсальное слово пронизывает и организовывает себя самого подобно тому, как у Пифагора Космос пронизан строго исчисленной музыкой, речь же - и конструктивно и исторически - как бы упадок письма, примитивизация, срыв, низвержение. Слово-письмо как бы отвергает полноту своего бытия, свое постоянное esse, тотальную взаимосвязь, несвободу, не быть в однократности речи, чтобы после падения, из глубины бессознательности и помрачения, из ничего, от нуля обрести осознанье себя самого в бесконечности, получить выражение, восстановить свою грацию.
И при чтеньи читатель обязан /за автором вслед/ повторить этот путь Слова, беря все слова в кавычки, как бы отрицая их первоначальную непосредственность, данность. Условность, возведенная в абсолют и направленная в бесконечность, перестает быть всего лишь условностью и, не теряя ни одной своей связи, сохраняя всю свою строгость, оборачивается свободой и - слово за словом - освобождается от кавычек, которые, впрочем, не разрушаются, а преображаются, придавая всему выражению, высвободившемуся из и благодаря тотальной конструктивности, неслыханные до этого интонации.