К издателю


    Если будет возможность издать мою рукопись, включающую в себя большую часть "Описаний", "Торжество травы", "Веселье на крыше", то я прошу учесть следующее:
    1/ Книгу печатать целиком, потому что резкой грани между первыми и последними стихами нет. Напротив - они очень крепко связаны между собой - и "Описания", и "Тор.травы", и "Веселье на крыше", так связаны листья с корнями.
    2/ Не должно быть подзаголовка - "Стихотворения". Если это будет необходимо, то в этом случае лучше обойтись единственным числом: "стихотворение".
    3/ К рукописи приложены два снимка Бориса Смелова. На одном из них стоит человек у стены, прислонясь к ней; на втором этот человек стоит на пустой, полуденной улице. Эти два снимка играют для меня очень важную роль, и мне бы очень хотелось, чтобы они были на обложке. Первый соответственно на первой, и второй на последней.
    4/ Прошу сохранять графику.
    5/ В силу некоторых обстоятельств, которые мне не хочется оговаривать, рукопись в техническом отношении оказалась далеко не совершенством. Наличие множества опечаток /часть которых все же оказалось возможным вычитать/ "редакторская правка" машинистки, спешка и пр. - могут и неизбежно приведут к некоторым искажениям текста. Заранее прошу извинения. Однако, повторяю, что это не по невнимательности автора, не из-за его равнодушия.
 

    Последнее - Я живу в Ленинграде с 1969 года. Если будет кому-то нужно отнести меня к так называемой "Петербургской традиции" - прошу этого не делать, потому как это будет неверным. Я жил на Юге. Личный мой опыт формировался там/ Вероятней всего, что я "южанин".
 

    Я православный.
 

 27 май 1975 г.

 Ленинград.

 

 

 


 

 

 

 

 

                                                                     Межи мои прошли по прекрасным

                                                                местам, и наследие мое приятно для

                                                                меня.
 

                                                                                       Псалом 15, ст. 6
 

 

 

 

                                           ОПИСАНИЯ
 

 

 

 

 

                                                                             Ты спрашиваешь, что я могу
                                                                                                              сказать

                                                                              о себе...
 

        Да, конечно, это было так - мы с тобой сидели на берегу тихой речушки в один прекрасный майский день. Ты был беспечным пророком и пастырем почерневших за зиму лодок, и мы, Илья, сидели и глазели как стояла черно-белая вода, и не оглядывались, а скользили глазами по ее фальшивому зеркалу, к которому приклеилось высокое облачко. Двигались вялые и сырые тела /зима все же была долгая/ владельцев, пахло суриком, олифой, нитрокраской, табаком, а нам повсюду виделось вино, веселье. Но глядя так на все, ты морочил меня и себя страстной мечтой безделья, ты вслух мечтал /так мечтают о потерянном времени/ о даче: шелушится кора на стволах сосен, дым, комары, светлеющее лицо в кустарнике, роса, чье-то дыхание.
        Мусор качался в отражении берега и дачная местность вставала перед нашим взором неизъяснимой красоты парадизом. Мусор подрагивал под ветром и двигались владельцы катеров и лодок, лилась их речь совершенно непонятная нашему уху. В будке было жарко и душно.
        -...А если будет твоя книга, всякое может случиться,- то надо тебе все же что-то сказать о себе. Вот... Так принято. Да ?
        О Илья! Ну что мне сказать о себе? Что сказать кроме того, что я бездельник! Что родился в какой-то непонятной германии, в городе Потсдам и во время, отмеченное сорок шестым годом. Жил долгое время на Украине, в Виннице, что был у меня отец Трофим, мать Мария, был дед Савва, бабушка Ганна, и ныне есть Зина, жена моя, и сын пяти лет отроду. Зовут его Остап.
        Что еще скажу? Или, что успею сказать - где ночевал, когда был дом, и когда его не стало. Кого встречал, кого любил ?..
        Или еще пуще того - где учился, кем работал! Учился и там и тут, работал и так и сяк... Пустое это все, Илья.
        Лучше вспоминай как мы сидели на берегу Ждановки и предавались истово мечтам о всякой всячине. И не говорили о литературе.
 

                                                                                    А.Т.Драгомощенко

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ты, Селихов, спрашиваешь меня о том, что я делаю.

А мы не виделись почти полгода, но я точно знаю,

что в Виннице повторяются осенние сухие дни,

по-прежнему твои записные книжки полны заметок

о времени, а рыжий Прилипко пьет вино и не хочет

работать. Ненайдох, как и тогда, проносит ликуя

свою аскезу и знамя наших побед плещет над голо-

вами, у женщин между ногами по-прежнему то, что

было всегда, наши тени полны великого смысла,

красоты и изящества.
                И еще река. Ты помнишь, Селихов?

Воды которой напоминают постель,
И еще покойный Котельников, ушедший без единого

воспоминания о себе,
                бараньи стада туристов,

старость тех, кто учил нас,
смутные сведения о Кучере, неимение денег,

мой сын схвативший ртом сосок божественной
                                    Амолфеи...
Как и раньше стоят сухие осенние дни,

как и раньше моя жажда солнца,

моя блаженная лень, твои построения
                                            и смешливость,

О бежать и бежать
            от трагичности обветшалой!
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Он любил ее
оба пили из бутылки одной
рты прижимая друг к другу
 

на другом конце мироздания

валились мертвые пчелы,

мед отдавал древней цикутой,

животы вспоротые до горла,

желтое облачение в едва видном
    огне горящего тела в три часа

по полудню ...
Все это было их достоянием,

Любивших неизменно друг друга.
 

/Ноги его ощущали беспокойную нежность
кожи ее, которую в будущем
он сравнит с беспокойным дыханием./
 

И я думал тогда, что наши
    мятежные души - корни всего сущего

на земле, и я думал тогда, что Бог - это

мы,
       изможденные любовью, ждущие,
              разбросив веселые руки...

Отражений потоки текли тогда
        через зеницы мои,

Бесплодие вод и гордость

        были моим достоянием.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Довольно поэзии,
Пусть она не отличается от плохой прозы.

Косноязычие поэзии, слов, жеста!

                  Еще раз начнем с того,

что известно:
улыбается Дева, что-то мешает ей плакать,

в руках у нее младенец из глины,

Произрастают цветы сквозь камень.
 

Чьи ладони открылись передо мною
    пространствами слегка размытыми по краям

                бездомными голосами?
 

Вода тянется к кончикам пальцев,

словно в них узнает потерянный берег.

Бег солнца, протяжный возглас,
                тяжесть дождя,

И нелепые тайны любви, гниения,
                звезды и червя...

Со сколькими

Я разделил неприкаянную смерть
            под ночными деревьями!

Довольно.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

1. струна

за холмами
ветер гонит клочья тумана

ветер листья срывает

/тысячесвечие полдня/

песок

струна
женщина с ведрами на коромысле

выходит из-за угла

рассечена маком степным

            колодезная вода.
 

2. амфора эха поет над обрывом

горизонт закипает стадами

воздух лиловый бурлит
            стаями ласточек

птица скользит по дуге
            собственного падения.

Она также как и по осени плод
        налита тяготеньем земным

И точно мы - исполнена птица
            отвращением к тлению и

любовью безмерною к воздуху.
 

3. Травы, травы простираются перед нами!

И если смерть свою примем мы здесь -

    среди миллиардов травинок,
        вкусом подобных светлому меду,

Если смерть принять доведется нам здесь,
                в этих травах -

то вздох последний сольется
    со вздохом рожденья, чьи травы

        вновь откроют нам
            простор вечноюного неба.


 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                    крылом меня своим одень,

                                                    волненья сердца утиши,

                                                    и благодатна будет тень

                                                    для очарованной души
  

                                                                        Тютчев
 

приходи
моя дорогая ко мне
когда вечер прикроет застиранную до дыр
одежду нашей любви,
когда стены прорастут сыростью,
когда в дверь постучат и чайник попросят,
когда в коридоре будут ходить,
и возмущенные голоса требовать станут,
чтобы в раковины не блевали
                богоподобные юноши...

моя дорогая

ангел мой, приходи!

и плотней закрой дверь за собой,

иначе кто-то войдет и разглядывать станет

твои лопатки и спину,

когда я тебя обнимаю,

когда уже вечер,

когда из шкафа ползет удушье,

а легионы клопов застыли на потолке,

и качаться нам на панцирной сетке,

о качели! а на твоей щеке заалеет
        вмятина от спинки кровати,

словно след старой раны,

и живот твой податлив, он нежен
                               живот твой,
когда ноги твои разведены руками моими,

когда тебе не свести их больше,

когда в двери стучат,

и двери вываливаются,
обнажая охристое нёбо коридоров и комнат,

когда входят все, кто знает тебя и меня

и кого знаем мы, когда все

кому не лень
            забираются к нам

о качели!
приходи, любовь моя,
ангел мой, мой добрый ласковый гений -

нам будет здесь хорошо

в этом маленьком милом аду.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

        лекции по истории зарубежного
        театра.
 

тело у этой особы было весьма полным
лицо ее было покрыто мукой
а губы очерчены красным.
Она улыбалась и рот ее был растянут.
 

как прелестны создания обитавшие там,

продолжавшие голосом некое постоянство

лилового бархата, парчи, бумажных корон...
 

вам приходят на ум монологи аллей,

лица идущих засыпаны светом...

как чудесны создания обитавшие там -

повторяю, листая голос за голосом.
 

Век в котором поворот головы

был изящества полон и тайного смысла,

век в котором поклон, слетающий в зал

был подобен звону разбившейся птицы,
 

о поклоны, вы катитесь по обочине
этой истории давней о кострах и любви,
и предательстве,
о мудрости тайной и явной,
о том как прекрасен рисунок
        невесомого яда

на смуглых запястьях...
 

/вышеназванный Ингрэм нанес смертельную

рану глубиною в два дюйма, над правым глазом,

от которой упомянутый Кристофер Морли тогда

и тотчас скончался/
 

И мистерии ртов, очерченных красным
        длятся из месяца в месяц,

Миракли безмолвия сопутствуют им -
 

корабли стремящие путь свой,

короли понуро склонившие головы,
 

геометрия наших движений,
 

изъеденные странным недугом

хрупкие страницы усилий.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                Самое желтое стихотворение.
 

они прекрасные девушки, любят свою работу,

которой они отдают все свои силы, они прекрасные

девушки каждое утро выходят из пены морской

как будто они просыпаются, прекрасные девушки...

каждое утро они причесываются, красят ресницы

и засыпают на миг сном, в котором лишь стоят

карликовые смерчи угольной пыли,
                                    они прекрасные девушки,
стучат на машинках, перепечатывая годовые

отчеты, статьи, обучая детей, засыпая на миг,

Они обволакиваются небесным дымом, они

прекрасные девушки ждут и ждут ночи, а

затем дня и все реже и реже простаивают

перед зеркалами
рассматривая прекрасные бедра, живот

груди, они, прекрасные девушки, выходят

и входят и коридоры полны ими,

и улицы,
        а после пепельницы полны окурков.

Они, прекрасные девушки, глазеют на

киноэкраны, сидят долгое время в библиотеках,

выходят замуж, любят мужей и детей,

забывают о первых, а вторые
                    забывают о них...

Они умирают, прекрасные девушки.
 

на их лицах застывает лишь удивление,

как у прекрасных собак раздавленных

            трамваем на улице.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                    пой утренняя птица,

                                                    и спи и спи и пой,

                                                    покуда не случится

                                                    и мне запеть с тобой.
 

                                                                С.Семененко.
 

Наши города на заре сродни бормотанию,
И птицы застыли,
на ветвях угасания птицы застыли,
листья живы едва
гибкость покинула их зеленые жилы,
и воск пеленает стволы.
 

провисло небо,
в городах на рассвете шаги слышны
        не далее чем за метр,

в стеклах нет-нет да мелькнет
                        фарфоровая голова...
 

в таких городах птицы оцепенело
льнут к сучьям собственных песен,
рассеянный свет кладет прозрачные тени,
клюв ,
позвоночника просветление,
Я пойман, ты пойман...
О райское песнопенье!
                        Коготки горстью к ногам.

Наши города спят по утрам,

Только птицы поют
                на ломких ветвях виселиц.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                                            маме
 

Тысячи южных семей в одном взмахе
    твоей обожженной солнцем руке,

брызжущей при этом на
                        голубоватые стены

сок помидоров раздавленных,

Пар на кухне,

и элегантная серая шляпа с большими полями,
            тульей высокой

в круглой жаркой коробке на чердаке.
 

Наивная хитрость и хохот,
и боязнь, в которой ты затаилась,
точно улитка в монотонной спирали.
 

Побег за побегом свершаешь ты
из тусклой желтизны поблекших волос,
ныне подобных отражению
                    цветущего берега,

Ты бежишь,
Память укрывает тебя,

Но память тебя предает!
                Надтреснут смех твой,

и ноги утратили стройность былую,

Кипы писем хрустят под ногами,

Кто-то видит любовь, что мечется
          в стареющем теле, словно зверь

за стеной лесного пожара

О розы растущие на песке!

Перекликаетесь вы с листом жести
                    на вздыбленной крыше!

итак - здравствуй, прощай

/до полной невысказанности/

итак прощай и здравствуй опять...
              в сквозящем пространстве

вновь трубит наша встреча.
 

 

 

 

 

 

 

 

                                                          СМЕРТЬ ДЕДА
 

А по вечерам он, окруженный внуками, сыновьями,

женами сыновей: полногрудыми, слегка надменными
                                                            и красивыми,
пил охлажденное пиво и писал на медлительной

ленте воспоминаний нечто вроде любовного гимна,

привычные слова с обстоятельностью, которая

присуща людям, посвятившим жизнь цифрам и точности.
 

и дряблые веки прятали радость, уходящую за

бледные моря его глаз, между тем, как вечер

легко проникал в его память, на подмостках

которой неизвестная девушка изображала
                                            деву Марию,
Не деву уже, а жену, положившую руку на чело

бога, на его крепкий лоб,
                            ласкающую тело его, еще не
старое, но, разумеется, лишенное гибкости, что скорее

свойственна юности,
 

а вечер развешивал свои холсты -
трепетала зелень, переходя в сладко-лиловую мглу
смутных ландшафтов...
Мария что-то шептала возлюбленному,
живот ее округлился, соски стали темнее. . .
 

- она зачала сына,- отметил голос бесстрастный.
- лоно ее обременено семенем божьим,
 

и уже было выкатилась на подмостки коляска,
и вдали послышались стоны и крики,
уже на дороге возник юноша приятной наружности
со взором меланхоличным,
шагавший легко и размашисто -
 

Как вспомнил он о существовании птиц.
 

                    Ястреб, воспаривший над ясностью
                                        восходящих потоков,

                    Орел, размах крыльев которого
                            измеряется мерой нам неизвестной,

                    Миг стрижа, вторженье ворон
                                                                в талое небо,
О птица! Затягиваемая неудержимо бездной земли,

Парящая птица!
                /лист на воде, рыба, осень, лукавое небо/

О парящая птица, танцующая на острие одиночества
                  неужто и ты убежище находишь в огне!

                /лист на воде, тень воды на песке, осень,

                 лукавое небо, смятенные руки./
 

Тут внезапно испустил он горестный вопль,
Рука прижатая к горлу - почудилось - оказалась
                        рукой желтого сумрака,
Смерть стала пред ним в облике юноши,

которого видел он, шагавшим легко и размашисто,
        когда вдали раздались крики и стоны,

Теперь он коляску катил, где младенец лежал,
        впоследствии ставший великим поэтом,

И тогда из горла этого человека вновь вылился
                                                            стон ,

и долго метался по улицам внуков, сыновей,
        их жен полногрудых, гордых и снисходительных,

в которых он узнавал своих жен, сестер,
                покинувших его в незапамятные времена.
 

 

 

замечание
 

Дед Савва повесился в июле месяце, утром.
Хорошо помню, как сухой ветер носил тогда
над огородами волны белых мотыльков. Помню "солдатиков"
с которыми я играл целый день возле трухлявого
пня - останков древней липы. Помню их красные
с траурным узором спины.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

тихая россыпь шагов
        на пелене ожидания

холст покрыт пятнами

Неразрывно с холстом связано
                неокрепшее дерево

Девушка с гордой спиной
                    ложится в постель

руки она держит ладонями книзу

притрагивается к бедрам своим
                не памятуя о них

Вечер на веках ее

Она засыпает

приотворяются двери
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                        Портрет № 1
 

груди мои тогда отбрасывают

        слишком резкие тени
 

когда свет направлен вдоль тела
        вдоль рук к щиколоткам.

Плечи мои очень четко выносятся

                        из пространства,

за ними будто мягкой кистью размыто
    все, из чего слагается пустота.

Материален лишь свет.

И я ощущаю его упругость, стекающую
        по моему телу к пальцам ног -

предутренний туман, затем глыбы воды,
        озера поставленные на ребро,

сухой песок струится по животу.

Я удивляюсь себе...
                        И свет отбрасывает тень

слишком резкую,
                        и подчас я вижу как летит

эта тень, слышу ветер крыльев ее.

Из пустоты появляются ее приметы
                думаю я, что когда заканчивается

какое-то время любви

появляются слова
            обозначающие это время.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ночь.
 

На привязи лампа бьется с остервенением.

Окружают меня создания, о которых
        я думал, что давным давно истаяли

в будущем образы их -
 

в окно влетает лошадь
        с бирюзовыми крыльями,

в трубах водопроводных слышится рокот
                        голосов приглушенных...

Лапинский, брат мой, с какой тоской
        вглядываюсь я в очертания подвижные

        сучьев на стенах, корневища которых

кожу рвут ,
                набухая у меня на руках!
 

Вижу я тебя плешивого в девственных
        зарослях одичавшей смородины и крыжовника

похожего на монаха
                из ордена францисканцев

с книгою Данте в руках.

И божественная нищета ткала в тот час
                полог покоя ...
Вижу тебя, и вижу как дернулся рот твой

        изумлением детским
                пред любовью неслыханной

к прекраснейшей Беатриче!
 

О брат мой! Окружают создания меня,

    о которых я думал, что образы их
        утеряны мной.

Ночь. Загнанный свет лег на снег.
 

Дерево выплывает к луне,
Оно рассыпает бесценные тени.
 

Тускнеет твой облик монаха,
            играющего на домре,

Плачу я.

Мерцают звезды в Господних садах.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                            ох засвечу я свечу

                                            да против солнышка
 

                                                /нар. песня/
 

Во снах - поля
пыльные улицы голосов.
я пение рыжих поэтов слышу во снах.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                               однажды я вспомнил Печерскую Лавру

                            где довелось мне когда-то жить.

                            Вспоминая улочки, вымощенные желто-

                            ватым булыжником, сырую ветреную весну,

                            неяркие костры во дворах, я написал такое

                            стихотворение.
 

 

смотрю на огонь
смотрю на воду, в которой он отражается
смотрю как корчится в огне
        и чернеет клок прошлогодней соломы
 

иду к воде как к прибежищу

иду к тебе как к прибежищу

иду к огню как к прибежищу
 

 

 

 

 

 

 

 

 

ты выпиваешь свой вдох
отмеренный точно любовью
а источник вновь полон дыхания.
                            Безбрежное небо -

бездонный колодец всяческих бед
                            и чудес!

Птицы из него непрерывно летят -
        подобны они небольшим черным стрелам,

            клювы которых напоены
                        апрельской ленью.
Откуда бредут и бредут эти цыгане?

Акация, сыпучий песок...

Женщины, взорваны руганью дикой,

       движутся мягко по тропе
            уводящей в молчание,

Как из рогожи дырявой
    сыпятся беспорядочно пестрые юбки,

косматые головы.

И ты затихаешь.

Снова я обречен на безукоризненную
    красоту твоего умирания -

Неспроста ведь тлеет рыжая голова

            в изумрудной накипи лета.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                            Боре Останину. Тогда мы жили

                                    на улице Чехова, рядом друг с другом.
 

Вечер
Пальцы опущены в паутину
            жарких углов,

оцепенели псы
    у стен - как из сосуда в сосуд

перетекает из животных в хозяев
        ужас старости и сонливость,

Жарким летом
пересекая множество островов,

мы возвращались к домам и

думали о неизбежности великого
    зеркала, где наши образы

претворятся в полотна,
    глиняные кувшины, могильные плиты

плоды,
    детей, тыквы, слова...
 

Голоса детей выкатывались из
    подворотен - они переливались

голоса детей,
они цвели, полые голоса гибели

        под острыми сводами
                нашего ученичества,

Бесшумно
    совы чертили крылом
            по остывающим крышам.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Зине.
 

                            КОГДА ЗЛОБА ОСТАВИТ НАС
 

Ящерица дрожит на искристой стене.

Ее спина в изумрудных крапинках,

Волна накрывает корни песка,

смотри,
            смотри!
Якоря торчат то тут, то там.

И летят с пронзительным криком
        чайки к неистовой синеве.

Заплетенная туго в пряди песка
        песня ветра стала понятна

деревьям,

а мы бредем побережьем,
        слушая как шуршит песок,

стекая по плечам и бедрам,

Бредем понятные песку, раковинам
        и воде, которая то подступает

то вновь отступает от берега.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                        Динабургу Ю. в день

                                рождения его дочери Анастасии
 

В твоих руках крохотный огонек
                    маленькой девочки,

капля за каплей на которую сваливаются
        мгновенные стеариновые ожоги.

Семь свечей
        прикреплены
                к спинам семи черепах.

Сад пуст,

ползет ко лбу тяжких оград
                    драгоценная пустота,

И лишь в конце песенки той
        голубь опустится к изголовью,

неся золотой язычок пламени в клюве.

"С днем рождения,
        с днем разрушения, - кто-то промолвит, -

С вестью о смерти, о жизни.
 

В сырой глине тумана тлеют зерна
        лиц, голосов ...

"С белым снегом и тишиной,

С ясным словом, что вскоре будет
        даровано дочери и тебе

этим звездно-далеким годом.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                            По следам Г.Алексеева
 

- отсеките мне голову,-
            как-то вечером сказал он,

лежа на полу у стены.

Птицы выклевали зернышки

                из его волос.
- Отсеките мне голову!
 

- Почему? - удивились мы, - Ты

хочешь быть похожим на Иоанна?
 

Отсеките мне голову, не медлите
ни минуты, - сказал он, - Потому что
нет мне в ней надобности.
 

Наконец все это услышали боги,

    и стали хохотать во все горло,
        и от смеха колотить голыми пятками

о горячую крышу.
 

После чего принялись обезглавливать
                друг друга.

Божественная грация полнила
                        их движения,

И в поздний час,
        к нам, обескураженным просьбой
                                        приятеля
и весельем богов,

стали закатываться головы,

в которых даже у бессмертных

            не было надобности.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                            Утопленнику
 

Продрогший олень продирается к берегу,
- Воистину не умирать ни разу! -
                                слышу я,
- Поднять это голое тяжкое тело
                    с сырого песка...

Солнце зашло,

все ушло вслед за ним:
    и воды, и дым, и рыбы, и звери,
        и жизнь наполнявшая волосы,

Все ушло вслед за ним.

Но ты подними это тело,
            в котором нескончаемо длилась

        встреча крови и солнца,

и когда остывая
        петь начнут камни,
опусти пальцы свои на снег его век,

которые стали теперь сродни белому пеплу,

коснись клубов горького сумрака и
            погрузи тяжкое голое тело

        в дрожащую воду, пустившую плодоносные

стебли во всех направлениях.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

сидя однажды с тобой за столом
    и склонясь над жареной рыбой,

я ощутил странную тревогу
                    и взглянул на тебя.

Ты и не подозревала -
        в твоем теле росло дерево.

Неужто я стал отцом?
Ты говорила, что рыба слегка пережарена,

а дерево уже начинало со мной говорить
        листвой и ветвями,
ты склонилась еще ниже и волосы твои

упали,
        облака опрокидывались над холмами,

и я смотрел на дерево, на его смутные
        очертания, повторяющие твое тело, как

на некую старинную карту, где
            пытался найти ту местность,

когда целыми днями ходили мы меж камней
    и искали пустые птичьи гнезда.

К жилам листьев прикоснулся мой слух,
            а где-то шла ты и не слышала моих

                                                шагов.
 

Покорность травы и изнемогших деревьев

                    разделяла нас в те
                            незапамятные времена.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

На зеленой бумаге стола

поющая раковина
        словно голос открытый

солью по краям опаленный

В желтой обложке книга,

пейзаж на стене, а на нем,
        голову запрокинув рыбак тянет

сеть схожую с парусом.

На берегу нет никого,

краб метнулся назад -
            пуста сеть у одинокого рыбака,

белый месяц тает в воде...

На стуле, перед столом
        сидит Вермеер и говорит, что все
                очень красиво.

И люди, которых встречала она на улицах
        приветливы и прямодушны, но только

говорит он, поигрывая рассеянно

        увядающим георгином.
 

И льется черный плащ старческих лиц,
истлевшая шляпа лоснится под светом,
разорвана тетива ,
бежит из пальцев моих,
сгибаются устало ветви в саду неся
        великое множество плодов напитанных

                холодом и покоем.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Ну, Катулл, и смешно читать твои
    ямбы в вагоне пригородного поезда,

когда стаи цыган вьются над ними!

/ореховый сосок зажат
            в зубах мальчика,

осколок стекла скрежещет
            в руке,
зеркала затянуты илом/

Ах Катулл, алые листья губ давно

        отлетели с деревьев
                безукоризненных голосов.

Тысячи поцелуев! Десять тысяч,

сто тысяч! Подумать только - сто тысяч!

Уже изранено дыхание
    падает на следы,

однако птица мертва,

муха копошится в белом глазу,

Тьмой сокрыт ее не разгаданный путь,

А блаженный Септимий соединяет руки
    с руками не менее блаженной Актмы.
 

Вот как, Катулл, мой приятель,

бесноватый, плачущий, тихий поэт,

        которого давно нет в живых...

Но как страшно все же читать тебя в вагоне

        пригородного поезда.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

совсем не страшные паучки,

обычные создания,
        плетущие без сомнений лукавую ткань

которая цепляется за деревья,

которую птицы и ветер несут в поднебесье
        словно весть первой осени.

Обычные создания.

Один больше

другой

меньше,
Пляшущие на травинках,

пляшущие на воде.
 

Ткут и ткут нестрашные паучки
    неосязаемые орнаменты в которых

прекрасные змеи с могучими спинами
        и глазами как драгоценные камни

следят за паучками несущими
                свадебные дары влюбленным.

Лениво качается воздух,

лошадь из черного мрамора застыла
        в ослепительном отдалении...

Они ведь совсем не опасны -
        и листья, трепетные ступени к сердцу,

и деревья, созерцающие змей!
 

Но откуда тогда этот ужас, что смотрит
        настойчиво глазами

паучков безопасных,

древесных лягушек,

прекрасной змеи, кротких оленей
                    и легкомысленных мотыльков -

ответь мне!
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Обычно цветы собирают с женщинами,
и во снах тоже с ними.
Женщины меланхоличны,
и нам хочется плакать от счастья
            и неизбывной печали,

в том же сне
мы собирали цветы с тобой,

мы размахивали руками, кричали,

спорили, обламывали кусты и все шли,

шли, а по рукам стекали у нас
                густые потоки безмолвия.
 

мы вытаскивали из карманов ножи,
и кричали друг другу, что не снятся
        нам сны, в которых печальные женщины

сопутствуют нам,

печальные красивые женщины

с рыжими, светлыми и черными головами!
 

Вырывая ноги из цепкой росы,

мы шли, раскрывая ножи,

и кричали надсадно
                доказывая свою правоту,

направляясь к белому гиганту -

Был отвратителен этот древний

цветок
    /нечто среднее между лилией
                          и подсолнухом/,
напряженно стоявший на толстом стебле,

    ждавший нас в сонме
        бабочек, мошек и изумрудных птиц.
 

И мы шли к нему и кричали,
        не замечая, что никто не откликался

нам в этом лесу,

И было тихо, очень тихо,

Так тихо,
              что следовало бы нам это заметить.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                            Хроники
 

1. почтовый ящик открыт
на половине восьмого голос сиплый
смятение свесилось с лестниц
на пороге болтают
траурный шелест травы на пороге
он уехал - доносится голос
кто-то видел, что он стоял
у подъезда
с женщиной более чем странного вида
и дверь осталась открытой
кто-то ключ подобрал
 
2. половина восьмого

отваживаются войти в комнату

радостный хохот руки

бросающий отражение на

оскал тишины

белые рукава зноя

клювы цветов раскрыты

впивается в воду звезда
 

3. половина восьмого
отваживаются войти в комнату
стулья кровать чашка плакат
чаша наигрывающая полузабытые песенки
пятно воска на меди
носок спазма окиси
херувим стыдливо прикрывший
свою наготу
и труп уехавшего
мыльная пена на серых щеках
 
4. приветственно поднять руку
он уехал - слышен стук в дверь
рыдает женщина более чем странного вида
сердце ее в доме печали
качается в сияющей паутине
белые муравьи пьют губы
доступней отчаяние
дрожью наливается веко
еще только половина восьмого
 
5. отваживаются войти в комнату -

сведения поступающие

крайне нерегулярно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

СОРАЗМЕРНОСТЬ
 

логика

          желтого цвета
Гомер         паруса
                       штиль
 

 

мандельштам

м       л        м
                   мертвые
 

СТРЕЛА СЛОМАННАЯ У ОПЕРЕНЬЯ

 

ночь
 

 

предверие сна
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                Менуэт
 

если ты заплачешь -

у тебя станет больше морщин

ведь этой весной мы отвыкли от солнца

да?
не надо плакать

как не надо плакать!

потечет тушь и обожжет веки

глаза погаснут

не надо

да?
возьми сигарету

поднеси огонь к сигарете

вдохни дым

все будет прекрасно

в скверах появится трава

на дереве в конце улицы

у поворота

распустятся листья
и красота вернется к нам неприметно

так же как и оставила нас

и оживут наши надежды

и ты отрешь слезы

и будешь смотреть

как летят облака

и постепенно
глядя на то как несутся они

вспоминать будешь птиц

которые покинули нас

и санитар

почуяв неладное
принесет тебе огромную деревянную птицу

она будет пестро раскрашена птица эта

будет орать эта хитроумная птица

и колотить деревянными крыльями

а из твоей шеи

потечет струйка крови
 

и я наклонюсь и поцелую тебя
 

 

 

 

 

 

 

 

 

А что скажет нам с тобой потом тишина?

Что промолвит сегодня гость последний,
    уснувший на стуле, положа голову на теплую

        плаху вечернего света?
 

Что промолвит наш гость,

принесший смехотворную веру

    в чудесные превращения?
 

Что скажешь ты,
и что я отвечу тебе...
 

Дикий цветок прекрасен всегда - скажу я,

припоминая надпись выцарапанную на стене
                    вонючего лифта,
надпись опровергающую смысл другой,

найденной мною в одной опустевшей квартире -

"Лишь человек знает о существовании зеркала".
 

И гость, покинувший нас для улиц ночных,

радостно закричит, начиная старую песню о
        страшном шиповнике,

о двух бродягах поэтах,

из которых один был уродлив, а другой юн
                и беспечен /даже жесток/

о странствиях,

сгоревших домах,

о себе и о нас,
                    и о двух душах несущих

жизнь всем на свете диким цветам,

О двух диких душах, и о двух странных телах -

двух огненных стрелах, зажегших дыханье птице
                    и свету! а что тишины...
то она ответит нам словами этой же песни,

ведь она и есть то зеркало, о
                существовании которого знаем

                                              лишь мы.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

У дяди Сани лицо очень похоже
        на африканскую маску.

Он умрет скоро и туристы
        будут раскупать слепки с его
                                лица,
а кто побогаче, тот купит подлинник -

багровую опухоль со стеклянными

                            щелками глаз,
 

А ныне вечер,
Дядя Саня, объятый безмолвием и
      перегаром, валится в комнату, где
            сидим мы и переворачивается на спину...
 

- Где я живу? - внезапно вырывается у него.

И я веду его в конец коридора и
                укладываю в постель,

Поднимается лоскутное одеяло

                        и скрывает его.
- Не в этом дело, - мычит дядя Саня.
А его смерть, золотушная женщина с давно
        немытыми волосами вышивает на пяльцах.

Она молча показывает мне на дверь.

Выхожу,

Стараясь не шуметь
        закрываю дверь за собой.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                            перечитывая Аполлодора
 

Исмар убил Гиппомедонта,
Леад Этеокла,
Амфидик Партенопея,
но, как сообщает Эврипид,
        Партенопея убил вовсе не он,

а сын Посейдона - некто
                    Переклимен.

Амфиатрий же отрубил
        Мелланипу голову и отдал
                последнюю Тидию.

Тот раскроил ее и выпил
                        весь мозг,

/и это в такую жару!/
 

Остается воскликнуть -
        Воистину это время было временем

                настоящих героев!
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Акробаты Господни
    Господни певцы

и шуты с бубенцами,
        и русалки с хвостами из стали -

возникали в пыли раскаленной.
 

И вот - конь поднят на дыбы,

кружев лохмотья дымятся
        на безумных запястьях,

розово плещет платье.
 

Пределов здесь лишено:
        парение и страстная смерть,

набухли вены, сдерживая
                                    мироздание
разноцветных лоскутьев,

Ревут ослы за стеной из холста,

и мгновенной рукой белого клоуна

        перечеркнуто зеркало зрения,
 

Боже мой, как он неловок и стар,

он растерял все улыбки и, вдобавок,
        последняя все снимает с себя,
Нет, несомненно погибнет он, старая обезьяна

умрет в изысканных рощах
                страшных улыбок -

клубок размотанный до конца.
 

И новый рассвет.
Рука покоится на нежной шее осла,
тихий зов молока пьет струна,
        что колышется на бумажных ветвях -
 

Акробаты Господни,

Господни певцы
            исчезают в пыли раскаленной.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

                    Светлой памяти

                    Котельникова Александра
 

Взгляни - песок

песчаный берег метнулся
            к дыханию

смотри песок
        только песок лишь песок

песок
        песок
                песок

вслушайся вот он обращается в ветер
          а тот стал песком

будто эхо он
          парящего света

вслушайся в любовь песка

в свои ступни и руки
                Ты брат его

ты сестра его
            слушай как ты утекаешь

течешь словно песок
                в ветренную погоду

движимый лишь собою

                и светом

Слушай и при этом удаляйся
                    неторопливо

Уходи!
        Ступай! Я не забуду тебя -

ты стал песком

Смотри - песок /дыхание пресеклось/
                песчаное побережье

и мы
        удалившиеся настолько

что никому нет до нас дела
 

 

 

 

 

 

 

 

 

колокола озер

денно и нощно гудят
          под ветром
фигурка Христа безмятежна

/красная обожженная глина/
 

никого, только ворон целью
      избравший самое сердце креста

Перекресток,

Скрип колеса запутался
            в черных колосьях

Сталью блистает

извилистая колея
 

 

 

 

 

 

 

 

 

я за столом в своем доме,

том, старом, которого нет.

Плывут, колышатся подводные травы
    и пальцы воды нижут кружева песков.

Это давно...
 

Отец
/смотри внимательно мать,
ты просила, чтобы он вернулся
                                  к тебе!

Вот он - крупный лысый мужчина,
    склонивший голову, нежно сокрывший

в руке горсть лепестков.

На лице пот, дыхание со свистом
        вырывается из груди.../

отец рвет цветы и дарит их
     матери, мать сгибается под тяжестью

нарцисов, ирисов, роз и пионов,

Отец рвет цветы,

по стеблю ползет тяжкая капля

                  сока...
 

Ветка вишни видна в раскрытом окне,
видна еще старуха устроившаяся
на солнцепеке,
ее мешок, набитый хлебными крошками,
виден забор, воробьи...
                    Глубокая прохлада комнат,

Щемящая отрада мая.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

разбить раковину ,
несложный слепок, а до этого
        шевеля пальцами, как плавниками рыба,

попытайся разъять острые створы,

разбить раковину,
и длить слухом тончайший звон, в котором

        тополь созерцает себя и неприметно
                его покидает разум,

протянуть руки к туману, чтобы коснуться
        смутных голов, запутаться в

неуловимых чертах,

Разбить налет из свинца и
            мрамора, раздробить деревянные дни,

чтобы увидеть над крышами

бритвеннокрылых птиц.
                                Сливаются их
силуэты, уводя зрение в память,

Глаза их - прямая, искаженная звоном,

Зрачек - зеркало, пронзенное
                    изображением,

с притяженьем земным не совладать
        тонким гремучим пальцам - и я

говорю:
            разбить раковину,

разбить несложный слепок,

сжечь ветхий рисунок перьев...

Сонный червь крови
                    лежит у изголовья,

дерево проникается тяжестью,

я неуклонно слепну.
 

 

 

 

 

 

 

 

 

Послесловие
 

        Все стихотворения, порядок которых отчасти определен хронологией их написания, не составляет единого целого, в том смысле, что можно в одном из стихотворений увидеть начало другого, или - впоследствии - в третьем отыскать его отголоски, а скорее всего - одно единственное стихотворение или попытки написать такое стихотворение.

 

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2007

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга