Из книги стихов "Подняв крыло и опустив плечо"

* * *

Как морозам молочным струится в оконце!

И в подойник, на звонкое донце,

Ударяют и брызжут, упруги, летучи.

Струи белые звезд из разбуженной тучи...
 

* * *
 

Какое небо! —
            Глыбы серых туч.
Гранит летучий — тучи, тучи, тучи...

А я внизу — под синтетической рубашкой,

Под белой скорлупой, и скоро хлынет дождь..
 

73
 

* * *
 

Звезды застыли, замерзли в снегах голубых...

Снег или звезды?— два неба блестят в ночи.

Свет обливает руки садов пустых,

Звон изливается звездный в тихой ночи.
 

73
 

* * *
 

О море утром! Как прекрасная горбунья

Кувшины ветра полные несет —

Сочится синий воздух новолунья,

И сонной рыбой бьется небосвод.

Скользнет ли мидия, монета ли утонет —

Как будто кто-то в мире прокричал —

За сто веков томительные кони

Погонь и бурь выносят на причал.

Вот улыбнулись сонные ладони,

Вот промелькнули где-то в глубине.

Целуешь камни Крита и Японии,

Целуешь сердце бешеное мне.

Как по грудям протопчется ребенок,

Пройду к тебе, к дыханью, на Босфор,

Чуть продымлю, бумажный пароходик,

И никого не встречу с этих пор.
 

78 - 80
 

* * *
 

Август. Одиннадцать. Солнечный воздух утрат.

Август. Так поздно. Так позднее сердце. Так рано.

Будто легчайшие в небо плывут острова,

В призму стакана.
Август. Одиннадцать. Долгой ценою молчанья
Вышел резной, золоченый, закрученный лист.
Без колебания кровь выдыхает звучанья
Радостных рифм — слышу: певчий стоит пересвист!
Я в листопаде. Немного смущенья. Свеченье.
Первый свой лист я кладу тебе вновь на висок.
Где же ты бродишь, в какие попала значенья,
Озолоченный, просвистанный светом лесок?
Август. Одиннадцать. Где-то в мансарде Парижа
Краски кладет на глаза и в распазнутый рот.
Поудивляйся. Я солнечным буду и рыжим —
До удивления. Весь этот вспыхнувший год.
Где-то ты здесь и бренчишь мелочишкой, ключами.
Убережешься ли? Холодом нежным в лопатки
Льет мое золото. Плечи обхватишь руками —
С места не трону — ко мне убежишь без оглядки.
Так далеко, и уже своих птиц провожаю.
А в листопаде так доброе сердце звенит! —
Где тишина золотая, сырая, лесная, —
Слышишь: — Ау! — Как горит, говорит, говорит...
Август. Одиннадцать. Долгие звуки метельщиц.
Абрис твой нежный мне воздух во мне показал.
Вновь ты приходишь, и снова метелишь, метелишь,
Там, где я листьями света лечу наповал.
 

76
 

* * *
 

Твои играющие стаи!

Глазами тяжелей воды,

Я солнечные горностаи

Слежу из сумрака звезды.
 

Вдруг снег копной с акаций ахнет,
Течет сосулек борода.
И деревянный домик чахнет,
И льется шепотом вода
В стакан на улице дремучей,
Где теремной, где темный свет
Стоит зимующею тучей.
И в хрустале собачий след
Дрожит, отчаянно синея,
На крыше — солнце и мороз,
На деревах, деревенея —
Ресницы сыплющихся слез.
Идет туда — сюда лепечет:
Так много воробьиных крыл! —
И вечер воздуху на плечи
Ресницы смуглые сложил.
 

А мастер-ветер лист кленовый

Надел сирени на рога,

И в пустоте, капелью клеванной,

Не иероглиф — карагач.
            В твои серебряные веки,
            В твои серебряные ветки
            Ручьем проникну, крошка — тромб.
            Ах, этих дней слепые реки
            Сосут сосульки, как пипетки,

            Преображаясь в дальний гром.
Снега, снега ... шаги чужие,
Хруст наста, шум из серебра,
И сумерки стоят нагие
В неизреченности добра.
И так хлопочут светотени
Навстречу сну и февралю,
Что только рухнешь на колени:
— Не понимаю, и люблю!
 

Жизнь — женщина, непостиженье,

Идет, как бы творя обряд

Преображенья с пораженьем,

И поцелуи зим горят!
 

77 - 80
 

* * *
 

Последняя стая сплетает на небе венок,

Последние ливни горят на тропинках Алтая.
 

Не я забываю твое молодое вино, —

меня забывают.
 

В ее ли ладони мои онемевшие птицы

осыпались звездами, словно снега и снега?

Как пахнет слезою студеная влага криницы,

как пахнет тревогой черемух цветная пурга!..
 

75
 

ЗОНГ

Она не понимает слова:
Лишь крик да стон,
Лишь кровь да жирный пот —
Для струн ее оглохших, да остовы
Сгорающих во льду апрельских нот.
Бред улиц, сумасшествие сирени,
Жестокость солнца, подлость темноты,
На нерве ночи — смерть и утешенье,
И крики, и удары, и кресты
Костров, —
Шизофрения пенья,
Квинтета ужасов, —
Рефрен: убить — любить.
        Так в двадцать лет убийства и терпенья
        Гитара разучилась говорить.
 

77
 

ПЕСНЯ К ДОЖДЮ
 

Это — да, это — есть, это — так.
Это в городе —
передпраздничном, послепраздничном,
ты идешь, ты ступаешь, плывешь, —

от тебя не избавлюсь никак,—

в старом городе, в новом городе,

то бетонном, то пряничном.
 

На панели — хрустальный дождь.
На панели — твой серый дождь,—
капли стряхиваешь с фаты.
Ты одна, ты с подругами, ты проходишь, как дождь,
забегая опять, — не знаю с какой высоты.
Ты — одна, ты — одна, — чертишь контуры, тени,
то - кометой, серым плащом прошуршишь, -
не моя, не мое онеменье, и поступь — смятенье,
в мокром зеркале неба и камня, и капель, и крыш.
 

За водой — облака. Облака — за водами.
Дождь за облаком спит, — не позвать, не пролить!
Знаю только одно: горевыми годами
тебя можно хранить, можно только хранить.
 

75
 

ГАДАНЬЕ
 

                        Александру Соколову
 

Вот в небо брошена колода быстрых карт:
летят по воздуху фигуры, короли.
Чему ты рад, чему потом не рад,
иди, узнай на тот конец земли.
Гадает небо, плачет листопад,
и пеплы теплые под облаком толпятся.
Ну, загадай на сон, осенний сад,
какие птицы к нам не воротятся.
Запоминай нас, на груди согрей,
как первый мой ноябрь в двери входит,
средь облаков, вралей и звонарей,
где мать моя на снег сырой нисходит.
Судьба сложилась в стаю и снялась.
Семерка пик вела ее и пела —
Из ниоткуда, где-то, поднялась,
и так всю жизнь, как песенка, летела.
 

Бубновый туз на веточке повис.

Трефовый вальс на облаках играет.

И смотрит головой одною вниз

старик в короне: голуби слетают

с карнизов, подоконников и крыш,

как целый день газеты и афиши

пророчат послезавтрашнюю тишь,

и как позавчера их точат мыши.
 

Какая тишь, бездоннейшая тишь,

как футурологи недавно нагадали

мгновение, которое молчишь,

стоишь, где до того года стояли.

О чем тоска твоя — поди узнай:

на том краю земли ответ про сердце.

А времени пылает малахай,

и волосы — соль смешанная с перцем.

От комбинаций облаков и лет
Зависит то-то, это не зависит,

где эта жизнь на веточке висит,

и этот свет,

и шум сухой и лисий.
 

Подуй на солнце — станет горячо.
А ты и сам, мой листик бледнолицый,
летишь свечой, горишь, дымишь еще —
под ноги, где разгуливают птицы.
Как длинноноги их следы-сады!
Но что же в воздухе они про нас напишут?
Темна беда воды, вода беды,
и машут хриплыми крылами крыши.
 

78 - 80
 

* * *
 

Пришли дожди на мягких серых лапах.
Как холодно душе твоей опавшей
Среди листвы ушедшей и пропавшей.
Пришли осенние гремучие дожди.
На север небо долго поспешает.
Уже предзимний тайный холодок,—
Он кромки лет не порет, не сшивает,
Тумана медленного медленный глоток.
Куда вам плыть, осенний мой король,
Куда вам плыть, покинутый корабль?
Бегущим крысам уготован рай,
Но нам какая в этом мире роль?
Темны твои следы, сентябрь лютый.
А как пищит под сумраком трава!
Она жива, она почти права.
Ей умирать с минуты на минуту.
И шарит в пустоте незарожденье,
И хочет лишь возможного песок.
А там и снег — так бел и так высок,—
Невозраженье и невозрожденье.
В стареньи ветров нет ничьей вины,
Стоят пусты они, гулки, как коридоры,
И пыльны, и как слезы солоны,
И ночью их брожения и ссоры,
Движения — такой тоской сулят,
Что лучше с небом не шутить, не знаться,
Что лучше ничего тебе не знать,
Сентябрь, и со мной не расставаться.
 

76 - 79
 

* * *
Молекулы, частицы, светляки

опять рассеет время надо мною:

поток и взвесь, песчинки, голоски

той, что когда-то мне была сестрою.

Она прошла, состарилась, устала,

и — нет, и календарь протерт до дыр.

А было — глаз тревожных не спускала,

а было — встреч ненужных не искала
и диктовала день — угрюм и сир.
 

Замученный — ни радость, ни печаль,

заснеженный, едва не зачумленный,

затерянный, затерянный февраль,—

ослепленный, оставленный, бездомный,—

там далеко, там далеко — до завтра,

и до сегодня, и почти не виден,

соавтор света и весны соавтор,

еще живой, не слышится и стыден,—

прошел февраль, прошел февраль, прошел!

В какие дыры просочиться дымом,

печаль моя, печаль, моя печаль,

к недоубитым и недолюбимым?
 

Прошел февраль, прошел февраль, прошел!

Как бы прожить сейчас, прожить, как бы прожить,

сестра, твой страх, твой талый корешок —

как не убить, как не убить, как не убить?
 

Кочует март по серым февралям,

срастаются во времени обрывы.

Пока мы ждем и помним — пополам,

мы будем живы,
            будем живы,
                    будем живы!
 

75
 

КРОВЬ СОЛОВЬЯ
 

I

В Гефсиманском саду.
Имя мне — Иисус.
Горизонт пошатнулся в луне.
Соловьиная кровь
настоялась на льду,
и горит ее гимн — полонез.
Но за что, но за что этот
страшный искус,
господин мой, мой страшный родитель!
Или в небе тебе
не хватает крестов?
Но зачем же так скоро, Учитель?
В руку, полную звезд,
что там голубь души:
так огонь на себя вызывают.
Все и так,
словно медленно сладостный гвоздь
к этой чести меня прибивает.
Ах, как реки поют!
Всю бы правду испить
в той предутренней, длинной росе!
Соловьиную смерть
дай мне, Боже, избыть —
эту ночь и недолгий рассвет.
 

II

В Гефсиманском саду
Соловьиная ночь,
и земля пошатнулась, крича.
Кто ты есть, кто ты есть,
человечья ли дочь, —
лунным слепок очей и плеча!
Дай коснусь твоих рук,
дай возьму твоих глаз,
соловьиного света простуда;
заколдованный круг:
это — свет, это — сад,
я люблю, мое имя — Иуда,
        Но за что мне, за что
        это — в нежности лба,
        это тьмы голубое дыханье,
        эта тайна и ночь,
        эта смерть и судьба,
        это правд и неправд отрицанье!

Разрывается сердце ночное, горя,

горе сладкое пьет

птичью кровь и веселье...

Что-то снова умрет,

если встанет заря

этой грустною ночью весенней.
        Как два сердца когтит
        соловьиная кровь,—
        грудь одна, двуедино — дыханье.
 

Разверзается звездная
грудь облаков.
Свято Слово. Пресвято — молчанье.
 

77
 

* * *
 

На стрежне сини облака —
текут в деревьях угловатых.
И к солнцу тянется рука
так медленно и виновато —
почти трава. Благословить.
Сказать! — Хоть вымолви пол-слова! —
Не затемнить, а засветить.
        Так жизнь начиналась снова.

        А вдоль аллеи февраля

        на север шли горбы заборов,

        и в прорубях небес земля

        мерцала медленно и скоро.

        Писалась фреска бытия, —

        вся по сырому, тонко, тало,

        и бледный март, как судия,

        из сонных ножен вынул жало.
 

77 - 79
 

ЗЕЛЕНОЕ

Стучала плащом жесткокрылым, зеленым,

А ветер от моря до моря идет.
Где слабые тучи, где шорох пеленок

Шарахнет и стихнет — апрель, водомет.
 

И в радугу звона листва — зеленее,

Касаясь ладоней, как вспыхнувший взгляд, —

Прозрачный троллейбус, волос возмущенье, —

Срываются с места и стаей летят.
 

Зачем приходила? Мое ли творенье? —
Ты — есть, да, ты есть — это — ты, это — ты! —
Все в диком и свежем венце ускоренья —
Дома и деревья, дороги, мосты.
 

Пуста скорлупа ожидания части.

Загрызши на смерть снеговую тоску,

Беру только меру дождя и ненастья

И этот, зеленого ветра лоскут.
 

Полощет и хлещет кленовой ладонью,

Холодная, в губы — брандспойтом шоссе, —

И женщина моет ведро под колонкой,

И облако неба — как окна в росе.
 

Попытка — пусть пытка! — прогонит стадами

Гневливые годы — я песню леплю,

Пугливая вечность грохочет над нами,

И я тебя вечно, любую — люблю!
 

77 - 79
 

МГНОВЕНЬЕ
 

Баба. С небесного воза упала?
В Трою везли ее — не довезли?
Пены кисейной порвав одеяла
К дьяволу сгинули все корабли.
Тихо. Под треньканье Ориона
В звездные сени шарахнется ум,
В горле — пустыни шершавого стона,
Сердца и моря растерянный шум.
Влага поклонами об ноги бьется:
— Что же ты стал колуном, колдун?
Это единственный раз удается,
Жизнь — песчинка! — рыдает бурун.
Только слезинку сморгнешь, и — пропала.
Камни когтями вокруг издерешь:
—"Баба с небесного воза пропала!" —
Нет ее и никогда не найдешь.
Может потом, как Сельвинский Алису,
Вспомнишь, изморщенным стариком,
В некой — тот смуглый, тот солнечный бисер,
Пахнущий бризом, тоской и песком.
И заболеешь усталой идеей:
Что ты ее, а не эту любил —
Что, как нежданную Галатею,
Выдумал, вымолил, в сердце добыл.
 

78 - 80
 

* * *

Ты сказал: о любви напиши.
Собирались шуметь дилетанты.
Усмехались в ножнах палаши,
Бормотали куранты.
Вспомним раннюю нашу любовь:
На леса налипают, как мухи,
Гроздья галок, Исакий суров,
Как глухие московские слухи.
Говор шел на рысях мостовой,
Гололедицу капли ковали,
Резал полоз снежок холостой,
И ко всенощной церкви рыдали.
Под порывы трагических од
По паркетам скиталась мазурка.
И пасьянсы раскладывал год —
На себя, на царя, на придурка.
Проиграется — утречко с хрустом —
Значит время пойдет на обновы:
У Невы, на свихнувшемся спуске
Не отвеять голов от половы.
Ах, шрапнели на свадьбе звучали! —
В декабре, где темнело каре.
Только красные кляксы мерцали.
На реке, на руках, на дворе.
А потом — плыли снега подушки,
А в гостиной шел княжеский чай;
И тогда-то, какой-то там Пушкин
Понял горькое слово "Прощай".
 

77 - 80
 

МАРИНА

В сердце сорвалось — ввалила, вломилась,
с дымящимся небом, — не вал голубой —
сквозь стекол осколки рыдают чернила,
и вольного грохота валится бой.
Я чувствую: море... Я чувствую: море! —
Шипящую массу и вечер воды —
соленую, свежую, едкую горечь,
и сумрак, и счастье, как подступ беды.
В сиропе заката глотнуло — могила.
И — хор с Антигоной, и зелень шипит,
и солнце в холодные входит горнила
яйлы и листвы, и лиловой степи,
А море бросает цветы и подносит
бутылки и красную пену к ногам.
Я снова один, как закат на подносе,
и ветер к турецким гребет берегам.
В каких там глубинах покой запредельный?
Быть может, по Данту, под хлябями — ад,
но вопли проносятся над Корабельной
плакучею бухтой, и звезды горят.
И грома! и мрака! — До умалишенья!
И старой гитарой скала дребезжит,
и катятся рыбы в падучем скольженьи
огромной, прозрачной и легкой воды.
На грудь и на плечи. В вечерней оправе.
И брызги, и капли по черным камням!
И парус, моргая, бежит к Балаклаве,
как бледная свечка по темным холмам.
И вправду ты, море! Я берег отрину,
я только родился — я сбрендил, я спятил,
я в пульсе наката, я след твой, Марина,
и первой триремы сорвавшийся якорь.
Как с выходов рыб на соленую сушу,
пра-пращур мой жабры сжигал на огне
каленого ветра — сушеную душу
несет и качает на сладкой волне.
И в губы влетят виноградины капель, —
всю песню, всю полночь не вылить в стакан! —
Когда бы возможно, я б штормами запил,
и в штиль бы прошел, как туман в океан.
Барахтаясь, где-то, совсем в Дарданеллах,
к Ахейскому морю, и в архипелаг:
— За дальнюю память, за то, что посмела, —
последнее море, последний кабак!
 

79 - 80
 

БУМАЖНЫЕ КОРАБЛИ

И вот, и вот не знаю, что сказать.
Туман идет, и волны ковыляют,

И ветер ветер может поломать,

Когда дожди над волнами мотает.
 

И горизонты жадны и пусты,—

И как бы знать, что только так бывает!—

И все навсхлип. Все булькает и спит

Младенец моря, и не засыпает...
 

Спокойной ночи всяким кораблям.

Как ты уныло, смуты построенье!

Пойду ко дну, и утром всякий хлам

На берег вынесет холодное волненье.
 

Кто пепсиколой за бортом разлит —

Все волны — малые, зеленые, большие!..

И только этот, с шапкою навзрыд,

Твердит: "Прощай, свободная стихия!"
 

Свободен час, свободен добрый век,

Свободен шаг свободного Гольфстрима,

Свободен ты, свободный человек,

По этим волнам прошагавший мимо.
 

Куда шагать? В той гавани уют:

Худую баржу ржа на две разгрызла.

В той — крейсера по мне тревогу бьют.

Я пол-планеты по волнам измызгал.
 

Нам в ламинариях со всеми вместе гнить.

Давай, сливай свою святую воду.

Вот этот лиру посвятил народу,—

Кому же мне ее не посвятить?
 

79
 

БАЛЛАДА
 

Не бывает в мире быта,

Отплывает вдаль корыто —

Только морда в кровь разбита

По морям и по волнам.
 

Кто-то времени нахлебник,

Кто-то плачется в передник.

Наступает понедельник

Ежедневно по утрам.
 

Не бывает в мире бури.

Буря только в нашей шкуре,—

Кто там топчется в лазури?—

Сдохла лодка на камнях.
 

Не бывает в мире воли,

Только выйди в чисто поле —

Доброволен каждый нолик—

Только "ух" и только "ах".
 

Ты, да я, да два народа —

В ожидании приплода.

На дворе стоит погода,

А история — вдова.
 

Отчего ты побирушка?

Выпьем с горя; где же кружка?

Мне петля уже подружка,

Если ты еще права.
 

На мели свистит веселье —

Проходных дворов похмелье.—

Не бывает в мире хмеля

Для прекрасных наших глаз.
 

Не бывает в море горя,

Не бывает в мире моря,

Мы живем теперь не споря:

Не бывает в мире нас.
 

79 - 80
 

ГИПЕРБОРЕЯ
 

Неторопливо развернуть повествованье

слиянья рек больших,
где в горле давится холодное молчанье

обкатанных камней береговых.
 

Где лишних радостей — земли холодный сок,

да елка карлица, да птица и вода.

Покайся, ночь, в голодный туесок

бросая камнем темные года!
 

По тундре праведной оленя сонный бег.

Как под копытами стучит больное лоно!

Не заступись, не отступись, мой век! —

До края моря — бубенца и звона.
 

Звени про Азию свою, — направо — сосны,
циклон — налево, и белей, чем грех,

медвежье, за спиной, слезится солнце

и кутается носом в редкий мех.
 

Великих рек неспешное теченье.

По горло, как в стакане, острова.

Когда до смерти кончилось терпенье,

прошли мосты, и рухнули слова!
 

76 - 80
 

КОЛЫБЕЛЬНАЯ
 

Ты зол не чересчур

меня обворожив,

ты добр не через край,

меня обворовав.

Кровавит мой ощур,

но я покамест жив.

Моя нагая музыка,

играй!
 

В прозрачном сентябре

куда как мал мой стыд.

А звезд соленый цвет

идет и сердце жрет,

и на слепой заре,—

горит она, зорит,—

ни тени рядом нет,

и лишь роса ревет.
 

И сволочей — до нас,

и милых — после нас,

не считано — на рой,

останется — на ад.

Не тяжелее нас

хароновский баркас,

и был уже другой

горящий звукоряд.
 

В мой самый добрый день,

в мой самый гиблый год

не поспеши любить —

не поспеши смешить:

в такую голубень,

в такую золотынь

не надо приходить,

не надо приходить.
 

Еще совсем чуть-чуть
до аховых кончин.
Ни там, ни там, ни здесь —
ни смысла, ни конца.
 

Продолжишь этот путь,

так страшно отличим! —

одна святая песнь

пропавшего отца!
 

76
 

* * *
 

Не надобно далеких стран,

Не надо странствий чужедальних,

Чтоб видеть жизнь в изгибах тайных,

Чтоб вызнать душу тайных ран.
 

Вглядись в отверженную глубь

Людской быстротекущей боли,

И утвердишься поневоле

На камени, растущем в луб.
 

И станешь деревом живым

В неисследимом возрастанье

Встречь свету, радости и тайне

Земли, небес, людей, травы.
 

И если что тебя смутит

И в даль ненастную потянет,

Не обернись, уже в пути,—

Душа растет над пропастями.
 

78
 

* * *
 

Твой образ, время обратив
Пространством и тоской,
Пройдя туманный негатив
И не найдя покой
В потусторонней полутьме
Той пленки, что на свет
Казалась памятью в тюрьме
Мгновенья, силуэт
На снимке так сместил, что тень
В самом смещеньи том
Запечатлела миг и день,
Чтоб грустью стать потом.
 

И вот, как в зеркале стоишь
С тех пор передо мной,
И на тебе такая тишь,
Как будто мир иной
Там, за тобoй, куда войти
Сторонним не дано,
Лишь намекает на пути,
Закрытые давно,
И большего не говорит,
Затем, что время в нас
Мгновенно принимает вид
Того, что видит глаз.
 

И оттого-то образ твой
Передо мной размыт,
Что времени плывущий слой
Водой в глазах стоит,
И ты ундиною на дне
В прозрачной глубине
Мерцаешь призрачней вдвойне,
Чем время при луне,
И то, что обращает вспять
Обоих нас пред ним
Уже не может ослеплять,
Но ест глаза, как дым.
 

71
 

АПРЕЛЬ
 

АПРЕЛЬ

Время ночное, время ночное!

Где пребывает миг отдаленный?

Где премгновенья трепет зеленый,

иные вербы, ветхие клены?
 

Тихо оттаял хрящ краснотала.

Мягок и сочен остов березы.

Время апреля скоро настало,

Время кристаллов, снежные розы.
 

Чуть шелохнешься, рухнет в овраге

И забурлит, заклокочет в сугробе.

Не шелохнись же, трубное в роге,

Время крушенья, тайна в утробе!
 

Стремя ночное, стремя ночное!

Скоро, упорно, стрёмно и сонно

Ты пребываешь в миге бездонном.

Дай премгновенью тины затона!
 

Бремя весны, взбремененное ныне

Временем Пасхи стремящейся, дальней

В сердце бессонном — немного — и хлынет

Вечностью, тайной...
 

И отдышусь лишь тогда тишиною,

Чуть истеченное семя мгновенья

В недрах души оплотнеет и мною:

Именем, словом, щемящей весною

Встанет из тленья.

76

* * *

Когда глядел я на тебя,

И предо мной ты, как в киоте,

Молчала, книгу теребя,

Мерцало небо в позолоте.
 

Там шла вечерня облаков,
И доносилось из-за окон
Глухое пение стихов,
И солнце жгло твой рыжий локон.
 

И всю тебя прошла насквозь

Весны вечерняя молитва.

А в окна дерево рвалось,

И там в ветвях кипела битва.
 

А на руках твоих закат

Сгорал дотла желтей огарка,

И скат плеча был так покат,

Как будто ты — сквозная арка.
 

Тогда я вглядываться стал

В твои черты, в лицо живое,

И кто-то нас перелистал,

Как ветер ветви над землею.
 

И мне запомнилось одно:

Твоя щека искала встречи,

Клонилась грудь, молились плечи,

Ломилось дерево в окно.
 

67

* * *
 

Как ни гремят судьбы удары,

Как ни возропщешь сгоряча,

Душа положится недаром

На окрыленные плеча.
 

Там, взбремененный за спиною,

Всегда с тобой блаженный груз,

Как бы спеленут пеленою,

Отмеченной молчаньем уст.
 

И голос твой, точь-в-точь гробница,

Не отзовется в шуме том

На зов спеленутой орлицы,

Смежившей крылья под крестом.
 

Но в час великий Воскресенья

Спадут льняные пелены,

И в рыхлом воздухе весеннем

Дух изойдет из глубины.
 

Тогда затихнут роковые

Удары сумрачной судьбы,

И залпы льда береговые,

И серебро речной трубы.
 

И в тишине апрельской ночи

Из-за плеча услышишь ты:

Душа орластая клекочет

С преображенной высоты.
 

76
 

ВЬЮЖНАЯ ПАСХА

                         А. Геннадиеву

Задымила вьюга Фоминою неделей.

Нецветимое солнце ушло в облака.

Как же вышло, что перья зимы налетели,

Вместо радужных песен — круги трепака?
 

То ли пьяной слезы безобразная скука,

То ли женскою мукой влекомая грусть,

Но в грохочущем норде надрывного звука,

Будто в сердца утробе, зауськала Русь.
 

Что за дикие вопли! Гонимая падорь

Киммерийские мраки пронзает, крутясь,

Или двинулись недра ледовых эскадр

И арктический ужас бунтует, гордясь?
 

Через непроницаемость в душу народа

Свищет сивер знобящий, студеная жуть.

Нещадимая наша сквозная природа.

Ледниковую память с плеча не стряхнуть.
 

О, весна земнородная, сестринской лаской

Нашу душу мужичью под снегом согрей!

Кто там пляшет? Ужели топочущей пляской

Растоскуется удаль под гиблый Борей?
 

Не рыдай Мене, Мати! Ужель Воскресенье

Не осилит ледового бремени зла?

Кто там пляшет? — Бедовое наше веселье.

Ужли музыка смертную душу спасла?
 

Тепловидная радость в оттаянной муке

Наших черствых, дремучих, легчающих лиц.

Сколько веры народной и в страстной разлуке,

И в тоске покаянной, в душе - без границ!
 

Все приемлем. И эту шумящую вьюгу,

И неверье Фомы, и рыданье Петра,

Глубину Иоанна, и к нашему Югу

Обращенные орды земного нутра.
 

Первозванный Андрей, просветитель сарматов!

Ты, принесший нам весть о воскресшем Христе!

Не забыть нам нетленных твоих ароматов,

Источенную кровь на гвоздимом кресте.
 

Наше сердце воистину сжалось навеки,
Умягченное кротостью агнчей твоей.
И поныне поют Киммерийские реки:
Нас крестил Первозванный апостол Андрей.
 

И в чухонской дали отзываются токи

Новгородской Невы, разнозвучно слоясь:

Не возможет над нами ледовый, жестокий

Древний Тролль, в пустоте завывающий князь!
 

Слух дошел и досюда: Андрей Первозванный

Возвестил нашим пращурам кроткую весть.

Что же, вьюга!...Ты слышишь Петрополя звоны?

Не рыдай Мене, Мати! Я все еще есть.
 

И смыкается мгла над гробницей Петровой.

Город спит. Но воскресло бессмертное Слово,

Будто, вьюгой спеленуто, сбросило вмиг

Пелены, и ликует растепленный Лик.

76

ДЕНЬ ПУШКИНА
 

Тогда на землю пала мгла,

И тишина в туман легла,

И задымилась тень.

Где было вечером светло,
Там стало сумрачно-тепло,

И время скрытое текло,

Ввысь воспаряя день,
 

И рано утром глубоку,

Покуда реки волокут

В низовья облака,

Проголубели небеса,

В травицу выпала роса,

Цветная вспыхнула краса,

Блеснули Дон, Ока.
 

И солнце — негасимый шар

Восплыл, воспламеняя жар

Синеющего дня.

И вся Россия в синеве:

Москва и город на Неве,

И древний Муром в мураве,

Точь-в-точь всплыла со дна.
 

Возможно ль — Китеж россиян

Во мгле безбожной просиял —

День Пушкина? Ужель

Земле — Неделя всех святых,

И Солнце Правды с высоты

Дарует светом золотым

Отчизну мятежей?
 

И как пророчествовал он,
Сердца наполнил шум и звон,
И Ангелов полет
Стал внятен в неба глубине,
В седой его голубизне,
И вещий колокол на дне
Сегодня нам поет.
 

И всех святых святой Собор
Днесь освящает с давних пор
Земной его венец,
И заблужденья мудреца
У Милосердного Отца
Ему простятся до конца.
Он был его певец.
 

И ныне чашею сполна

Мы поминаем имена

И тех, кто вместе с ним.

Да будет свят великий день,

В его лучах сокрылась тень,

И лавра не увянет сень,

Пока свободою горим

И речь ее храним.
 

77

СПОЛОШНЫЙ ГУЛ
 

Играя ль в смерть, но дожил до бессонниц.

В душе плывет, что с новгородских звонниц,

Ополошный гул, стозвонная тоска,

Да отсветы кошмаров у виска.
 

Передо мной, точней за мной, иль как там,

Смущение, присущее антрактам
И зрителям в антрактах. Лицедей,

Кобенюсь пред собой, страшась людей.
 

Кругом того, что, помню, было мною,

Сполох речей. Душа тому виною.

Все, помнится, без умолку подряд

Моею глоткой что-то говорят.
 

Один из голосов твердит о страсти

Недобранной, другой ругает власти,

А самый чистый плачет и молчит,

А общий хор невнятное мычит.
 

Заупокойной службой вышла совесть.

Не стоит вспоминать. Чужая повесть.

Таков я слыл — мертвящий говорун,

Да вымер весь, почти до лирных струн.
 

Чего ни врал я в умервщленной жизни!

А все живу, как жил, в глухой отчизне,

Где ври не ври, а правда только в том,

Что и Пегас рудеет под кнутом.
 

Сполошный тилибом — такая мука

Истомная, что пьем, как есть, без звука.

Пускай, де, все сгорит, как ни на есть!

А мы... Мы поглядим. Не наша месть.
 

"Отечества и дым для нас приятен",

Зане червлен петух чернее пятен

На совести. И то! И поделом!
Но мы еще взмахнем больным крылом.
 

72
 

ПОЧТА В ИТАЛИЮ

I  В субботу это было, в новолунье.
 

В субботу это было, в новолунье.

Никто из пас не колдовал. Колдунья —

Сама любовь-волшебница. Она

Велела нам поехать на прогулку.
 

Не шляться же по городу без толку,

Когда, быть может, августовский день

Так ясен оттого, что осень скоро

Отымет это все: и это лето,
 

И это солнце, и, быть может, где-то

В неведомом грядущем отрешит

И наши души друг от друга так,

Как это и случается все чаще,
 

Чей год от году жизнь страшней и слаще,
И оттого, чем горше, тем точней
И наше ощущенье самой сути
Ее в неповторимости, в минуте.
 

Невзрачной, как бывает в будней смуте.
Итак, мы сели в белый "Метеор",

И перед нами расступилось море,

Все было б, как всегда" на "Метеоре"
 

В погожий день, когда бы не cuore

Моей амики. О своем... Ну что же,

Оно и у меня, наверно, схоже

С любым из самых простеньких. Бедняжка,
 

Оно стучало весело и тяжко

В одно и то же время, что у милой.

Я так сказал, и это так и есть.

Она же, deleziosa signorina,
 

Была со мной готова до Берлина,

Не шелохнувшись, храбрая в тот миг,

Вот так и плыть, не вспоминая, где

Мы находились: в Финском ли заливе
 

Средь пассажиров, на советской ниве

Снискавших свой законный выходной,

Иль на Луне, но зная только то,

Что в сей момент никто нас друг у друга
 

Не смог бы отобрать. Прижавшись туго,

бок о бок, примостившись в уголке

Единственном сейчас на целом свете,

Мы слышали одну лишь тишь, да ровный
 

И неизбежный рев моторов, кровный

Для нас, как все, что составляло миг.

Тогда-то и стряслось. Престранный сдвиг...

Как будто вдруг забарахлило время.
 

Как этому явленью дали б имя

Психологи, фрейдисты, если б мы

Смогли пересказать им все, что с нами

Произошло, не ведаю. Но вот что.
 

Меж нами завязалась как бы почта,

Да, голубиная, Naturlich, как бы мы
Вдруг оказались каждый при своем:

Она в своей Италии, я где-то
 

В своей отчизне. Так кончалось лето,

Так мир уже входил в свои права,

Жестокий мир, уже не человечий,

Еще не тот, что всех нас впереди
 

Дождется как-то раз. Ну, что ж... Гряди! —

Так я сказал Тому, кто между нами,

И Он, помедлив, двинул Петергоф

На нас, на "Метеор", на наши души.

Мы вышли. Ветер заложил нам уши.
 

70
 

2 Созерцание
 

Не сплю вторую ночь,
Ведь гостья у меня.
Уж столько лет она не приходила
И никого с собой не приводила.
Я думал, — так пойдет день ото дня
И далее, и уж собрался было
Забыть об этом, как со мной стряслось.
Не сплю вторую ночь.
Как повелось,
Так и пошло.
Само меня нашло.
И я теперь, как в юности когда-то,
Нет, много осторожней, сторожу,
У изголовья снов моих сижу,
Дежурю, улыбаясь виновато.
 

Я слушаю свою родную кровь,

Как медленно она переживает

Саму себя. Ей так велит любовь —

Нежнейшая из ран, что заживает

Едва-едва и, вновь разбередив

Саму себя, сочит апперитив

Молчания, пьянит, чуть-чуть качает,

И голосу рассудка, увы, не отвечает.
 

Безумная... Наедине с ней жутко.
Не вижу промежутка,
Ни паузы, ни места, где ее
Не существует. Я, моя, мое...
Она меня пронзила.
Во мне ее безудержная сила.
Вторую ночь молчания экстаз.
Вторую ночь, поди, уже скостила
И до сих пор не говорила "пас".
О, Лидия, куда мне затесать
Мои глаза? Они полны любовью.
Чуть отвлекусь, и снова к изголовью
Дивана сяду. Здесь сидела ты.
Я не могу об этом написать.
Я бодрствую от этой чистоты,
Что у меня в душе восстановила,
Когда не вечность — время.
Я повторяю имена во Имя
И называю образ твой тобой.
Как видно, ты во мне не брешь пробила,
Но в небеса сияющий пробой,
Где в тишине слышны твои светила,
И твой Господь, незримый до того,
Глядит на нас, и я люблю Его.
 

70
 

3 Почта в Италию
 

Не имея гарантий дожить до седин, до свободы,

Закисая до срока винищем, памятуя юности годы,

Перебродив алкоголем в мореной бочке,

Не нуждаясь в безвременья проволочке,
Валяясь всей тяжестью жизни — телом пятипудовым

Не на дороге, куда там, на родине, на диване,

В Сосновой, так уж пришлось, Поляне,

Аз многогрешный Олег Овидием новым

Шлю в Италию плач по времени этом,

Что держу в себе, обладая скелетом
Настолько прочным, что Атланту
Разве пригоден, а мне-то зачем... таланту
Во мне, наверное, ровно столько, что весу
Живого, полезного, что иному балбесу
На зависть лежу, продавив пружины,
Являя собой вышеназванный вес мужчины.
 

Итак, держа в себе современное мне время —
Весь набор аминокислот, мужицкое семя,
Аз лежебок смиренный /чти выше/
Задыхаюсь, как Левиафан на суше,
В плену Отчизны моей громоздкой,
Бряцая варварской лирой жесткой.
Тебе, Италия смуглая, мой тяжкий
Голос, как бы Валгаллы эхо,
Напомнит, быть может, варварские упряжки.
Но суть ли в том? Средь северян меха
Дорог мне столбняк италийский
Города моего вопреки уюту,
Так же и другое — лад эолийский —
Натуральный минор, впитавший мед и цикуту.
Все ли это роднит русскую почву
С почвой латинян — наследников греков?
Если так, то средь человеков
Искусство напоминает почту.
 

Претендуя на слог искусный, не боясь критик,

Упреков не страшась в претензии милой,

Шлю в Италию плач, не бо есть нытик,

Но убежден: минор обладает силой.
 

Пусть кордон власти есть кордон крепкий,

Но крепок и слог мой. Хотя б могилой

Дойду до Рима. Выдержали б закрепки

Гроба, а уж я тряску

Перенес бы. Снимая маску
Гаерства, так скажу, — эх, погулял бы!...

Да, видать, не очень-то разойдешься с казенной полбы.

Лежу на пружинах родных, тяжел от чаю.

Вивальди плачет дитем, и я не чаю

Скрипку его утешить. Грусть, курва...

Эх порешил бы себя, да жизнь-прорва

Напоминает поток летейский

И сама по себе. Сквозняк балтийский

Тянет из фортки, леденит темя.

До Италии — даль. До России — бремя.
 

70
 

* * *
 

О, Господи, в минуты отпаденья

Души от жизни, жизни от души

Не отойди и силу Провиденья

В деяниях моих не сокруши!
 

Одна она, куда бы я ни падал,
Теряя твердь духовной нищеты,

Подымет в рост и Лазаря, и падаль,—

И явит вновь, чтоб в них проглянул Ты.
 

И мне тогда достаточно вглядеться

В прообразы того, что стало мной.

И вот я Твой. И никуда не деться,

Иду к Тебе и плачу стороной.
 

72
 

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006