"О.КУСТАРЕВ",
желающий быть неузнанным,
в моей маске с бала Бурлюка.

 
 

 

 

        Дорогой Кузьминский!
        Приношу запоздалые извинения по поводу задержки с ответом. Дела, хотя и бессмысленные, одолевают. И уже почти одолели. Я наспех заполнил Вашу анкету, хотя, конечно, мне хотелось бы дать на некоторые вопросы более подробные ответы. Возможно, со временем, я это сделаю, если Вы к тому времени не потеряете интерес ко мне и к тому делу, которое Вы делаете. Дай бог, чтобы не произошло последнее, не сочтите за неуместную лесть, Вы затеяли, серьёзно, важное культурное мероприятие, которое, я уверен, более просвещённые чем нынешнее жлобство потомки сумеют по достоинству оценить. Опыт негласной русской культуры не только интересен и поучителен, но и по-своему величествен, хотя, как всё величественное, он имеет некоторые смешные, шкодные и даже порочащие стороны. Всё это прекрасно видно в первом томе Вашей энциклопедии, который я прочёл с захватывающим интересом и много пролил слёз, хотя, признаться, всегда раньше презирал подпольные солоны как недоноски, да и сейчас моё отношение к ним по преимуществу критическое, впрочем, я критически отношусь к культуре вообще /можете это использовать для анкеты/.
        Я сообщил Вам сведения о себе, потому что тут нет никакой тайны, но я обращаюсь к Вам с просьбой не публиковать ничего, кроме самого формально необходимого для идентификации. Вы, надеюсь, меня поймёте. Для меня это принципиально важно, потому что аноним - моя литературная, так сказать, маска, и я не могу с ней расстаться. Я решил сохранить верность своей подпольности до конца. Если Вы примете во внимание, что Кафка мой любимый писатель, то Вы легко поймёте, откуда что идёт. То же касается и фото. Я посылаю то, которое есть под рукой. Но это для Вас, а не для публикации. Я не люблю своё лицо. Оно ни в коей мере не отражает моей внутренней сущности, которая есть.
        Пользуясь жанром частного письма, я также хочу сделать некоторые добавления к анкете, надеясь, что этот материал останется между нами. /Впрочем, это на Ваше усмотрение/.
        Об искусстве: искусство должно служить народу. И это всё, что мне точно известно об этом таинственном предмете.
        Мои главные пороки - инертность и твёрдое убеждение, что всё бессмысленно. Как явствует из моих наблюдений, наша жизнь - открытая система, смысл которой расположен где-то вне её самой. Но мои пороки есть мои же достоинства, так что понимайте как хотите.

        Моё любимое занятие смотреть и объяснять самому себе. Я любопытен, люблю подглядывать за людьми и замечать за ними нехорошее. Я очень люблю сплетничать и злословить. Я писатель существу.

        Путешествия. Теперь мне кажется, что я всю жизнь ездил. Хотя всегда казалось, что я не стронулся с места. Я жил в Ленинграде /50% времени/, в Петрозаводске /25%/, в Москве /10%/, во Львове /5%/, и по одному проценту условно положим на главные прибалтийские города, Среднюю Азию, карельские райцентры, Мурманск и Котлас /Арх.обл./. На самом же деле я душой всегда на Урале, где прошло моё сознательное детство и куда я всегда возвращаюсь во сне. Мысленно же я всегда жил в Вене и Праге, я и сейчас там. Как видите, довольно сложная география, но я географ по определению, а, как говорил Вернадский, географу, чтобы думать, нужен весь мир.

        Надежды. Не имею.
        Жрать люблю и жру всё, что дают, но естественно, рассол предпочтительнее гамбургера.
        Мечты. В детстве мечтал стать писателем. Теперь мечтаю зарабатывать на 10 долларов больше, чем зарабатываю.
        Женщин не люблю, хотя и мужчин тоже. Очень люблю детей. Особенно свою дочь, которой сейчас семь лет. Она, честно говоря, единственная моя любовь. Но я перестану её любить, когда она вырастет.

        Впечатлений о заграничной жизни не имею, поскольку всё знал заранее. Да, впрочем, для меня это и не заграница. Я всегда был здесь, сколько себя помню. Если Вас интересует моё отношение к буржуазному обществу, то я его не люблю совсем, хотя, как Маркс, пожалуй, отдаю должное его бывшей способности совершенно переделать человека. Однако, я думаю, что мы с Вами переделаем его взад. Потому что, очевидно, что нехорошо получилось.
        Солженицына я очень уважаю за то, что сумел выжить. Кроме того, я думаю, что он нужен народу. С его взглядами я знаком поверхностно и, признаться, не очень ими интересуюсь. Когда есть личность, взгляды не имеют, по-моему, никакого значения. Как говорил тепло уважаемый мною Розанов: вокруг моей работы кормится семья в 10 человек, а идеи, что ж идеи, идеи разные бывают. Розанов прав, каких только идей не придумываешь...
        "Континент" я не люблю за то, что я его не люблю. Мне кажется, что "Континент" безразличен к существу дела и, более того, даже не понимает, в чём, собственно, существо всего этого дела. Я бы его закрыл, да не моя забота.
        Предпочитаю журнал "22". Там по крайней мере солидная израильская публицистика. Саша Воронель /строго между нами/ выглядит как человек интересующийся судьбой своих ближних всерьёз.
        Ностальгии не испытываю, разве что по ландшафтам. И безумно скучаю по своей квартире на Невском 11, где родился, которая принадлежала когда-то моему деду Давиду Исаевичу, коммерческому директору Ленбумтреста, где и сейчас живёт моя 85-летняя тётушка Женечка /если не померла, пока я пишу это письмо/ и куда я возвращался регулярно все 45 лет своей короткой жизни. Безумно скучаю.

        Набить морду никому не хочу, потому что боюсь, что выйдет, что мне набьют.
        Жизненных планов не имею, будущей жизни не предвижу, дальше завтра ничего не знаю и думаю, что там ничего нет. Впрочем, есть одно желание: поехать преподавать в Африку, но это желание, а не план. Сейчас, как раз, пытаюсь работать в этом направлении, но вяло, потому что надо ждать гринкарты в любом случае и, вообще, международное положение не ясное, да и жить осталось меньше половины, так что всё равно. Однако надеюсь. Если эта авантюра удастся, буду думать, что многого добился в жизни.
        Специальные дополнения от себя. Считайте, что я написал одну тысячу страниц. В двух словах: безумно люблю всю прошлую культуру, христианство в особенности, и каждый день сокрушаюсь, что всё так нехорошо вышло. Иногда думаю, а могло ли получиться иначе. Ясного ответа не вижу. Судороги разума у Музиля /определение покойного Берковского/ производят удавляющее впечатление. Трудно всё это пережить. Но, как говорил наш любимый Т-тчев, всё кроме смерти можно пережить, впрочем, это был скорее всего Баратынский, но, между нами, какая разница кто сказал, если умно. Умное принадлежит всем.
        Простите, что расписался. Но Ваша сознательная провокация провоцирует, как и полагается провокации. Да и поговорить охота. В конце концов, жизнь одна и надо успеть произнести пару слов, а то так и помрёшь некрещёный.

        Удачи Вам и удовольствия от этой удачи. Да поможет Вам Б/б/ог.
 

                               Всегда Ваш


 

 

Анкета К.Кузьминского.
 

  1. Д .... А........ С......... Псевдонимы: О.Кустарёв, Александр Кутепов.

  2. 25 марта 1938, Ленинград. Отец: Д .... Сергей Давыдович, еврей, инженер, в 40-х - 60х годах был начальником строительства бумажных комбинатов в Соликамске, Котласе, Кондопоге. Мать: Поспелова, Ирина Георгиевна, русская /её отец - православный священник в Ленинграде/.

  3. Школа: Урал и Архангельская область. Гидрометеорологический институт в Ленинграде. Аспирантура в ин-те им.Герцена в Ленинграде.

  4. В 1960-62гг. работал инженером-синоптиком в аэропорту г.Петрозаводска, в 1960-70гг. преподавал в ин-те им.Герцена, а после 1970 г. в качестве доцента в Карельском педагогическом ин-те /г.Петрозаводск/. Читал лекции по экономической географии зарубежных стран и географии населения. Одновременно работал в качестве референта для журналов "География" /ВИНИТИ/ и "Востоковедение и африканистика"/ИНИОН/ в Москве. Реферировал английские, французские и немецкие работы по ряду социальных дисциплин.

  5. Опубликовал около 25 работ по социальной географии в СССР; 3 работы в США. Около 1000 рефератов в указанных журналах. Участвовал в конференциях /около 10/ по проблемам слаборазвитых стран в Москве и Ленинграде.

  6. Подробный ответ на этот вопрос требует времени и обдумывания, пока только перечислю несколько наиболее близких друзей. Саша /Александр Гербертович/ Раппапорт, архитектор и философ, живший до 1969г. в Ленинграде, ныне живущий в Москве; Лёня /Леонид Фёдорович/ Блохин, Москва, учёный-африканист и энвайронменталист; Боря /Борис Касриэлович/ Филановский, электрохимик и серьезный поэт, с которым мы вместе с конца 50-х годов увлекались обэриу; Костя /Константин Маркович/ Азадовский, с которым мы познакомились году в 1958 в семинаре Е.Г.Эткинда по немецкой прозе /на Войнова/ и очень тесно дружили по всем компонентам примерно до 1975г., вместе жили несколько лет в Петрозаводске; Юра /Юрий Александрович/ Клейнер, культуролог и лингвист, с которым мы последние несколько лет детально обсуждали вопросы эпоса и устного жанра; Владька /Владислав Вячеславович/ Косминский, климатолог, мой соученик по институту, блестящий мастер устного жанра и изумительный стилист, ныне отбывает химию в Волосовском районе за хищение экспедиционного имущества; Пётр Александрович Руднев, один из самых больших знатоков русской поэзии, работавший ряд лет в Тарту, ныне живущий в Петрозаводске; Петя /Пётр Исаакович/ Консон, живший долгие годы в Петрозаводске, а теперь переехавший в Ленинград, на мой взгляд один из самых выдающихся современных поэтов; Игорь Николаевич Олейников /1933-1975/, московский учёный-африканист и замечательный поэт-юморист, Лёня /Леонид Миронович/ Бутир, живущий сейчас в Петрозаводске музыковед и культуролог, учившийся в аспирантуре у Г.Орлова, кладезь познаний; Алла Григорьевна и Иосиф Аронович Богораз, с которыми наша семья подружилась в 1954г. в Архангельской области и у которых я почти 30 лет регулярно бывал в Москве /и в Тарусе у Ларисы Богораз/; Боря Шрагин и Наташа Садомская, у которых я часто бывал в Москве в 1971-74гг вплоть до их эмиграции.
    Я перечислил наиболее моих любимых и постоянных друзей, остальных перечислю в пункте 9.
    Да, дополнение. Моим самым близким другом и конфидентом все 10 лет жизни в Петрозаводске был Марк Пеклер и его жена Наташа Аветисян, ныне проживающие в г.Филадельфия.

  7. Салонов не посещал, эпизодически встречался с Бродским; Мейлахом /Миша/, Славинским; Людой Штерн; последнее время с Толиком Белкиным /художник, молодой, друг Кости Азад. и Пети Консона/. Одно время /не очень долго/ дружил с Евгением Владиславовичем Максимовым /младший сын Евгеньева-Максимова, гляциолог и планетолог-философ, пессимист и шпенглерианец/; с художником-академиком Володей Селезнёвым; ныне крупным работником Института Мировой экономики в Москве Виктором Шейнисом, замечательным библиографом Аликом /Арленом Викторовичем/ Блюмом, не то чтобы дружил, но был неплохо знаком с Анри /Волохонским/. Сотню людей видел по раз-два-три, но сейчас их перечислять бессмысленно.

  8. В салонах, если и бывал, молчал.

  9. Я раздумал отвечать на этот вопрос, так как возьмёт много времени вспоминать, когда-нибудь напишу мемуары.

  10. Это наиболее интересный пункт для меня. В культурном-политическом смысле мне ближе всего анархо-синдикализм, левое народничество, популизм Ганди, коммунализм. Значит: Прудон, Кропоткин, Лев Мечников, а из наших современников Льюис Мамфорд, Эрнст Фридрих Шумахер. Также испытываю большое влияние Георга Лукача, Ганса Кирша и вообще так называемых левых оппортунистов, а также франкфуртцев. Особо ценю Оруэлла. Среди моих любимейших писателей Роберт Музиль и Герман Гессе, Кафка, Камю. Из русских писателей Гоголь, которого я считаю идеалом писателя. Но также постоянно имею в виду Честертона, Моэма, Мелвилла, Эдгара По, Э.Т.Гофман. Из русских поэтов для меня наибольшее значение имели Тютчев, Анненский, Блок и поздний Заболоцкий. Но вообще я больше тяготею к немецким романтикам, к Гейне, Брехту и Эриху Кестнеру. Очень люблю американские триллеры, особенно Дж.Х.Чейза.
    Из чистых философов предпочитаю Кьеркегора, Ясперса, в молодости увлекался Тейар де Шарденом, люблю его и сейчас. Но самый для меня авторитетный мыслитель - Макс Вебер, чьё миропонимание я пытаюсь повторять по мере сил. Очень люблю философов-демократов <...>


  11. Литературу я понимаю по Тынянову.
    Образ моих мыслей - социологический. Особенно мне близки нравоописатели - от Ларошфуко и Хогарта до Эрвинга Гоффмана.
  12. Эти пункты - задание для мемуаров. Сейчас мне с этим просто не справиться.

 

 
ПРОРОК
 

На дно колодца погружён

Себе под ноги я мочился,

И шестикрылый фараон

Однажды ночью мне явился.
 

Он бил меня до синевы
По животу и по затылку
И вынул мозг из головы
И вставил в голову глушилку.
 

И грудь крылами разодрал

И сердце бьющееся вынул

И речь из уст моих изъял

И зубы на засов задвинул.
 

Я на спине пред ним лежал

Очищенный и обновлённый.

И вот тогда он мне сказал:

Восстань, проклятьем заклеймённый.
 

Восстань и власть мою приемли

И будь пророк моих идей

И обходя моря и земли

Пиши доносы на людей.
 

 

 

 

* * *

 

Когда великие дожди
Над Русью выжженной прольются,
Тогда великие вожди
В своих гробах перевернутся.
 

Ногтям заскребут гробы,

Завертятся, чтобы согреться,

Но от назначенной судьбы

Им никогда не отвертеться.
 

Похмельем обернётся пир

Народного благоговенья:

Создавшие безликий мир

Уйдут в безликое забвенье,
 

А протрезвевшая страна

Тряхнёт своим рассудком птичьим

И рухнет в прах, потрясена

Двуличным собственным безличьем
 

1965г.
 

 

 

 

 

              Есть в России интеллигенция!

                    А.Вознесенский
 

Ест в России интеллигенция

В буфетах и кабаках,

А если не поленится,

То и на пикниках.
 

Хотя не в дружбе с цикутою

Олимпиадный Сократ,

Но другие резные кушанья

Любит наш старший брат:
 

Мандельштама с Цветаевой,

Ахматову с Пастерначком,

С кофием и с чаем,

С водочкой, с коньячком,
 

Разбойника с соловьем,

Соль с сахаром,

Маркса с Соловьёвым,

Курчатова с Сахаровым.
 

В полутёмном жилище,

В оцеплении органов

Всё пойдёт в пищу,

Всё будет сожрано
 

Дочиста и начисто
От пуза и до сыта
Жрёт культуру Ваше Читательство,
Как свинья из корыта.
И Ихнее Писательство
Не долго будет ждать,
Чтоб несытое читательство
В свою очередь сожрать.
 

С культурой /не в электричке/

Из Переделкина до дому

Едет среднее арифметическое

Раскольникова и Обломова.
 

И возникает сентенция

И звучит, словно песня, окрест:

Есть в России интеллигенция,

Запрещено - а ест.
 

 

 

 

ЕВРОПА
 

Прижатые к Уральскому хребту,

Мы, Москвичи, Рязанцы, Галичане,

Глотаем пыль и чувствуем во рту

Невыносимо тяжкий вкус молчания.
 

Уж без любви к своей родной стране,

К её лесам, полям, озерам, рекам

Мы разбрелись и бродим как во сне

По ресторанам и библиотекам.
 

Нам в этих похожденьях не найти

Куда-то вдруг пропавшего таланта.

Как тяжелы неверные пути,

Как нелегка ты доля эмигранта.
 

Жизнь ускользает из дрожащих рук.

В российском мире, тёмном и бездонном

Пустыня бессловесная вокруг,

Земля отцов, Европа, за кордоном.
 

И в чтинии напрасна наша прыть.

Бумажные бескровны книг страницы.

Нам Епифанских шлюзов не открыть.

Нас всё равно застрелят на границе.
 

Поёт нам песню мира суховей
И сны без продолженья навевает.
Империя всей тяжестью своей
К Уральскому хребту нас прижимает.
 

А мы, опять пришедшие в экстаз

От породнения в трамвайной давке,

Сомкнуть не можем оловянных глаз,

Ослепших в перечитываньи Кафки.
 

А там, в краю закатов и морей,

Весь в кризисах, инфляциях, скандалах,

Прекрасный мир, в котором нет царей,

Мир европейских государств малых.
 

Задуманная мудро и хитро,
Там процветает славная контора,
Там Австрия, Швейцария, Андорра,
Там Лихтенштейн, в котором нет метро.
 

Там, к западу, раскинулась она,

Европа, соль земли и мысль господня...

Но словно шрам берлинская стена

Её лицо уродует сегодня.
 

 

 

 

* * *

 

Поговорим о северянах.
Они закрыты на засов
На побережьях океанов
В столпотворении лесов.
Для них вода лишь в виде снега,
Всегда готового лежать,
И нет ни цели для побега,
Ни силы просто убежать.
 

Их жёны прочны точно прачки
Торчком стоят их корпуса.
Их дети хрупки и прозрачны.
Их водят по земле собачки,
Ликующие в час подачки,
Их дни и ночи однозначны,
И еле слышны голоса.
 

Мурманск,1971
 

 

 

 

* * *

 

Вовек не счесть гостей Кавказа.

Они грядут на поездах

С истоков Лены, устья Таза

При орденах и при звездах.
 

Карманы их не иссякают,

Не соловеют очи их.

Они садятся и икают

За столиком на четверых.
 

Как молчаливы люди эти,
Какая в лицах их печаль:
Лишь звёздочка сверкнёт при свете,
Да орден брякнет об медаль.
 

 

 

 

* * *

 

Колонны, купола и шпили,

Как элементы небылицы,

Незавершившиеся стили

Несостоявшейся столицы.
 

Всегда на месте и при деле,

Хотя далёк от завершенья,

Возникший на водоразделе,

Ты местом стал кровосмешенья.
 

Служа Москве, Варшаве, Вене,

На протяженье жизни длинной

Ты, Львов, ни на одно мгновенье

Не перестал быть Украиной,
 

И, словно сказка-небылица,

Случайно ставшая судьбою,

Остался сам себе столица

И Украина сам собою.

 
               Львов, 1972
 

 

 

 

* * *

 

Деревья чахлые стояли по бокам

На север волочившейся дороги,

Дорожным звоном дребезжал стакан,

И в коридор протягивались ноги.
 

В окно сияло солнце, а вокруг

Снега лежали белыми холстами.

В полтинике езды полярный круг,

Девятый круг, обсаженный крестами.
 

Его нам никогда не пересечь,

Мы едем, едем, только не доедем,

Туда, за этот круг, к волкам, к медведям

Где у людей совсем иная речь,
 

Где длинные качает звёзды ночь,

Где на лету роняют крылья птицы.

Мы счастливы, добравшись до границы.

Нам никогда себя не превозмочь.
 

                Лоухи,Карелия,1971г.
 

 

 

 

 

МИКЛУХО-МАКЛАЙ
/отрывки из поэмы/
 

О, есть ли более навязчивая страсть,
Чем любознательность по поводу иного?
Её благожелательная власть
Спасительна для тяжело больного
И раньше времени не даст ему пропасть.
От интереса к самому себе
Мы чудным образом неявно переходим,
Как азбука от гласной А к согласной Б,
На интерес к другим. И там находим
Обильную добычу для ума.
Её напрасно в зеркалах искали
Глаза, которые теперь устали
И норовят закрыться, как тома
Старинных книг, иль лучше как дома,
В которых люди умерли давно
И больше не хотят глядеть в окно.
Он поглядел на собственные руки
И испытал неслыханные муки,
Он поглядел на собственные ноги,
И обе задрожали от тревоги.
Так рассуждал по имени Миклухо
Средь Петербурга человек Маклай,
Который внёс свой ощутимый вклад
В познанье человеческого духа,
Определив по форме черепов,
Что человек повсюду есть таков
И даже если чёрен, бестолков,
Он как бы Иванов или Попов.
Все божьи дети братья на земли,
И циркулируют в них те же группы крови,
Все молятся о счастьи и здоровьи,
Плывите ж к ним, по морю корабли.
Он поглядел на собственные руки,
Готовые на подвиг для науки,
Он поглядел на собственные ноги,
Дрожащие в предчувствии дороги.

 
Мой интерьер, не убранный цветами,
Мне, как бездонный кладезь, надоел,
Я не хочу бить палочками дел
На собственной душе, как на тамтаме.
Пусть я наивен буду, как дитя,
Но я покину интерьер капкана,
Чтоб там за поворотом океана
В чужую душу заглянуть шутя,
И не уйдёт от двух пытливых глаз
Мой чёрный вариант, мой папуас.
Он поглядел на собственные руки
И думал он: мои ли это руки?
Он поглядел на собственные ноги
И размышлял: неужто это ноги?
Я болен, мне болезни невтерпёж,
Но не хочу болезням быть послушен,
Покамест я подушкой не удушен,
Я должен быть на белого похож.

Несите ж нас, тугие паруса,

Помилуй бог и ниспошли удачи,

Ты с нами, чудотворец Николай,

Используем скорее эту связь,

Вперёд, пусть неудачник плачет!

Мы за моря плывём, на небеса.

И нам до них осталось пол-часа!

Я долго ждал, когда они ко мне

Придут на цыпочках босых во сне,

Но им, как видно, нынче недосуг,

Они сказали А, но Б им неизвестно,

Наверняка им будет очень лестно,

Когда их посетит их белый друг,

Сумевший землю пересечь вокруг,

Имея в парусах крылатый дух наук.
 

На берегу Маклая пир горой.

Среди природы, словно в колыбели

Аборигенов безмятежный рой
Весёлой услаждал себя игрой,

Они смеялись, танцевали, пели.

Сначала солнце грело кожу их,

Потом её окутывала мгла,

Шумел прибой, был вечер глух и тих,

И цвета ночи были их тела.

Так шли года, не ведавшие меры,

И точно так не ведал дух огня,

Не одухотворённый без меня,

Что где-то собирались пионеры

С телами цвета завтрашнего дня.

Лениво полыхал огонь костра,

И мы не просыпались до утра.

Кто знает, для чего мы рождены,

С какой тоской тайком обручены,

Зачем, кому-чему обречены?

Узнать бы невзначай, какие сны

Просматривают дочери, сыны

В утробе наших нерождённых дочек.
Неплохо также было бы разведать,
Что наш весёлый и небритый общий предок,
Раскинувшийся между виноградных бочек,
Наполненных вином столовым,
Рыгнув и сдохнув, вспомнил напоследок
Единственным, который он владел,
Сугубо устным, непечатным словом,
Увы, есть нашим знаниям предел
И к этому ты должен быть готовым.

Ещё не занялась заря,

Которая займётся зря
Ещё природа наша невредима
И от костра идёт не только запах дыма,
А папуасский Кук уже на бережке
И, как всегда, гадает по руке.
Как я хочу иметь в своём кармане
Шеффилдский или золингенский нож,
Да разве на моём катамаране
До стран гиперборейских доплывёшь?
Как далеки неведомые страны,
А люди в них бесцветны, дики, странны,
Культура их наивна для меня,
Не вижу толку в этих человечках,
Они свои костра содержат в печках
И не хотят плясать вокруг огня.
Они огня боятся, словно звери,
А в их домах на первом месте двери, гм.
Но, чу, на горизонте вдруг возник
Какой-то глазу непонятный блик,
Какой-то нам неведомый предмет,
Но подтверждающий всю логику примет
Для тех, кто знает толк
В хитроглубинах предсказаний и легенд.
К нам едет белых братьев контингент,
Сказал язык руки и вдруг умолк.
Так говорила местная наука
На языке несостоявшегося Кука.
На берег вышел человек Маклай,
И негры два развешивают уха.
Он вовсе не похож на револьверный лай,
Сказал им местный чудотворец Николай,
В нём проступает человек Миклухо.
И вот стоят два будущие друга
И с нетерпеньем смотрят друг на друга.
Ау - ау, Миклухо говорит,
Уа-уа, курчавый отвечает.
Что говорят, господь их понимает,
Но важно тут, что каждый говорит.
Волшебных гласных всем понятный звук,
Ты музыки язык, спасенье ног и рук,
Ты наших пробуждений непрекращающаяся сонность
И есть в тебе какая-то незавершённость.
Гори огнём и с каждым днём всё ярче, громче,
Костёр удачно сложенного духа,
Держись, ещё не всё погибло, старче, кормчий,
И помни твёрдо, если ты Миклухо,
То я, другой, наверняка Маклай,
И мы с тобой ударим по рукам,
Конечно, если нас не ударят по ногам.

 

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 3А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга