ХЛЫСТОВСКИЙ МОРИТАТ
Луна блудливо в полночь
встает
из-под холма.
Сегодня
ей не в помощь
и то,
что не полна.
И
ягодицы круты,
и
трудится живот.
А конь
ее, окутан
тень-облаком, не ржет.
Все — в
брод — остановилось
за
несколько минут.
С холма
явили милость,
и
мертвые идут.
За нею,
за поганкой,
светилом наготы —
кто
прямо, кто догадкой,
ощеря
очи-рты,
кто
тонко, кто мясисто,
кто
тянет и гроба —
за
Марьей-мазохисткой
с
Купалова гриба,
признательно прощаясь
до
темного утра,
в
затменьи причащаясь
поганого бедра.
И
хочется им крови.
И
хочется еще
чего-то, темным, кроме...
Не
вспомнилось чего.
И
падают по склону.
И
распаляют слух.
И пялят зенки томно.
И
бродят по стеклу...
В такие
ночи поезд
теснится на Кавказ.
И
желтые по пояс
нефтянники жгут газ.
И
кличут Богоматерь
хлыстовскую — тебя ж —
твои
тьмы тысяч братий
на
шатию-шабаш.
И сын
твой — парикмахер —
смазливый осетин —
коня,
что бес на плахе,
к
подножке осадил.
Сходи,
сходи, Богиня,
на
стонущий корабль:
кому
Христос — Богема,
кому
наездник — раб.
Сходи
скорей, Астарта!
А мы
тебя съедим.
Смесь
Голубя и страха
в синь
облачных седин.
И строг
твой лик Небесный,
провозглашая Блуд —
такой
же бесполезный
отечественный бунт.
30-31. 7. 80
ТАКАЯ ЦЕРКОВЬ
Легка
как лань ибо пуглива больше
чем
лань
моя
возлюбленная
к морю
скачут холмы
в которых покоится ее тело
влюбленным взглядом можно прилеплять
крылатый и богатый тенью куст
увитой
облаками головы
к
поднявшейся над морем
голой
скале — и груди
нет, их
нельзя
они же
маленькие
маленькие бодливые луны
синие
как теплые голуби
на краю
неба под полным солнцем
в
пламени торчащих сосцов
О В
НОГАХ У ТЕБЯ РЫБА
НА
ВЫСОКИХ БЕДРАХ ВЕСЫ
И
УЖАСНАЯ ДЕВА
В ТВОЕМ
РОЖДЕНЬИ
Ноги
твои образуют высокий вход
в узкое продолговатое тело
живота
в котором все любимо наощупь
я хочу
в тебя еще глубже
я хочу поцеловать тебя в сердце
я хочу увидать какая
чуткая рука твоя шея
как растет изнутри наружу
подымая мне навстречу светильник
твоего лица из темницы
будто звездное небо — тела
в поле трав и родимых пятен
как она
проводит по вспухшей
из-подземной гвоздике рта
как
скользит по линии носа
прикрывая провалы глаз
ты
устала устала птица
и со
лба переходит в небо
оставляя земле земное
и в
дыхании близость рая
ТЫ
ТАКАЯ КАКУЮ ЦЕРКОВЬ
Я ХОТЕЛ БЫ ПРОСИТЬ У БОГА
может быть мы так и уснем
и услышим как плодоносит море
может быть мы так и умрем
и не будем больше думать о
смерти
Вся ты
желанна
моя возлюбленная
и пятна твои — родимые
напоминают в любви о смерти
особенно одно
такая крупная драгоценность
над
правой грудью
украдут
тебя вместе с нею
кому
оно казалось поцелуем
другого
в сладком полумраке первых
твоих
ночей тот оказалось не был
так уж
не прав не понимая только
кого
другого — все вопросы Богу
отмечена ты среди прочих женщин
И ЛЮБИТ
ТЕБЯ ОТЕЦ...
Больше
ты чем мать и отец
умерший
рано, в твои-то годы
когда в
четырнадцать у меня
не было
месячных но уже я знала
что при
этом чувствуют женщины
и
мужчины — как беспричинное
беспокойство, как страх что в память
о
рождении
о мой
больше
БОЛЬШЕ ТЫ ЧЕМ МАТЬ И ОТЕЦ
не
потому ли
и в полноте полуденного света
я чувствую в себе луну
как нарождающийся от тебя плод...
Легка
как лань ибо пуглива больше
чем
тяжела
ты
хочешь блуда
моя
возлюбленная
я
блуждаю по твоему телу
как во сне
и не нахожу в нем
уязвимого
на
вретище
входа
О В
НОГАХ У ТЕБЯ РЫБА
НА
ВЫСОКИХ БЕДРАХ ВЕСЫ
И
УЖАСНАЯ ДЕВА
В ТВОЕМ
РОЖДЕНЬИ
Ты
больше меня
узкая как тонкое тело
ты проходишь меня оружием
проползаешь меня телом змеи
отвердели твои темные губы
всласть набухли и округляются
в: о — возьми поцелуем в сердце!..
Где ты
там где все мои мысли
как
цветок за пределом черепа
где
шуршит твоя оконечность
скачет
будто сердце из пяток?...
Ты
проходишь меня оружием
тонкое астральное тело
ты цепляешься в меня кошкой
изнутри во все мое тайное
выворачивая меня вовнутрь
и выходишь как в сон наружу...
И
очнувшись как от захвата
в пах, когтистого поцелуя
повторяю тебя как облако
синевой, как в безвоздушом пространстве
лишь душой — в неразогбенном изгибе
одинокого
как перст в тебе
тела:
О В
НОГАХ У ТЕБЯ РЫБА
НА
ВЫСОКИХ БЕДРАХ ВЕСЫ
И
УЖАСНАЯ ДЕВА
В ТВОЕМ
РОЖДЕНЬИ
в
полную тишину.
В море
утробный звук.
Водорослевый смрад стену
воздвигает на твоем берегу.
Солоно
и сладко с гнильцой
дышит
остаток ночи
в
утренний сон. И тучи
застят
лицо в горах.
* *
*
То-то расплакалась я с утра.
И было
мне-было тринадцать лет.
И
показалось, что спит сестра
рядом,
которой нет.
Низкие
белые облака
переплывают в окошке холм.
Кут
синевы в глубине белка
светится из-под небесных лохм.
* *
*
Гора СВЯТАЯ
ДРУГАЯ РЫБА
Под
ногою тело песка
и
податливо и упруго и вязко.
Этой
нежности расплескать
у
залива не хватит ласки.
Занимать ее по ночам
у лесов
— на плотинах ветра.
Не
восполнить ее ничем,
погружаясь в чужие недра.
* *
*
На дню, как в облаке. Да и ночью
продолжает еще быть душно
сквозь
прохладу вблизи домов, чью
неподвижность мягчит подушка
мутноватого, будто стиркой
перетертого в ласках неба.
В
желтоватой твоей пробирке,
как в
окне, поначалу слепо
расширяется та же осень,
что и —
патокою желанья —
среди
темных, утробных сосен.
Ты приходишь ко мне живая!
* *
*
Осень заметает листом
в самую
укромную щель.
Шорох
отвечает на стон
теплым,
как дыханье, — ни с чем
больше
не сравнимой — руки
тихим
задеванием об
устреки
любовной луки.
Будто
положенье во гроб.
Тело забывает одежд
заросли, куда не залезть,
если...
Да очнись ты!.. А где ж,
если не
теперь и не здесь?
Пан не опускает свирель
в
топком поцелуе твоем...
Господи, скорей же-скорей!..
Или
никогда не умрем.
* *
*
Моя сакральная жена.
Моя
страдающая тыква.
Мне
стыдно, что еще жива
и
разливается на стыках,
на швах
и впадинах твоей
мальчишеской и женской плоти
такая
нежность, чтобы ей
во сне,
а не в труде и поте,
самой
родиться и родить,
а не под птицей страсти тощей.
И слякоть, что в тебе гудит,
какой прохожий в землю втопчет!?.
* *
*
Выплыла, будто другая рыба.
Нет,
это не Божия церковь.
Открывает свой темный рот
для
последнего поцелуя.
Проползает теплой змеей.
И тепло
ее не сразу заметно,
как не
сразу чувствуешь смерть,
а
спустя какое-то время.
Пустотой, как адреналином,
уколола, шурша по сердцу.
Вот и
прыгает, вот и жжется
в ночь,
как бабочка или лампа.
Нарывается, как на ласку,
на
последнюю откровенность.
Только
это не при другом.
Это
только при чужом человеке.
И
засыпая, как опрокидываясь
в
упоительную истому,
девочка
держит змею руки
трижды
сломанную
у себя
дома.
* *
*
МОЛИТВА
ПО МАРИИ ЕГИПЕТСКОЙ
Перед Тобою — Господи — прости —
когда
не помню, лет уже в тринадцать
в меня
ломились: милая, пусти!
И я
пускала, дабы не ломаться.
И с кем
угодно ела и пила.
И не
была, и быть могла любою.
И с кем
угодно, Господи, спала,
не
научаясь торговать любовью.
Я перед
ними, Господи, ничто.
Их путь
лежит через меня и в судьи.
А мой —
куда? мой Господи! не то
чтоб я
боялась, но ужасно в-суе.
Во мне
искали девственность и блядь.
И чтоб
рожала, что ли, им ребенка.
Я
принимала и такую блажь
и
пропускала сквозь себя — ребром, как
должно
быть Ева, ощущая член
и в
том, что Ева, и с обидой — в горле,
стучащий в кровь, стучащий в кровь. И чем
казалось слаще, тем казалось горше
мне
плыть и совершенствовать ничто,
не
оставляя по себе ни камня,
ни
капли слез, ни крови, ни того
что
называют семенем. Рука, мне
которая
указывала путь
и за которой, изнутри как тенью,
теперь иду, угадывает пусть,
где есть предел и моему терпенью.
В
младенчестве мне говорили: дочь.
В
девичестве: сестра моя, невеста.
А в
промежутках наступает дрожь,
горячий
дождь стучит в испод навеса.
Какой
кошмар, когда тебя хотят
не только люди и не только звери.
Весь тварный мир — Ты это знал! — (хотя б
я разорвись) в одни стучится двери.
Еще
минута, я рожу себя
обратно в ночь. Прощай, Александрия!..
Твое лицо в окладе серебра...
А как зовут? — А как еще? —
Мария
* *
*
ПРИВЕТСТВИЕ НА
ПЕТЕРБУРГСКУЮ ШКОЛУ
Гениальная Леночка Шварц и великий Кривулин.
Бронзовеющий за ны Бобышев.
И ничей
по интуиции Чейгин.
С
зеленой оберуиты что дамы.
Только
всех объемлет Охапкин!
Километры пусть пеняют на метров.
За двумя Соснорами Скушнер.
Кузмину чтобы ни дна, ни покрышки —
половина Аполлона Кузминский.
На износе член руки, пуще носа.
За лебядкинскую песнь капитана.
За воскреснувших в одежде из мертвых
Гумилева, а потом Аронзона!
Тут же
и меня похоронят.
Мандельштам. Ахматова. Пушкин.
Павловск. Сологубовка. Веймарн.
И
другие по окрестностям: Здравствуй,
школа
пожилая, петербургская!
Сверхдержавинскую флейту предместий
уходивший недалекого Данта
выронил
Бродский.
Елене ШВАРЦ
Господи
осталось костей
постучать во славу Твою,
семени
— развеять что плоть
в
поучение путей не Твоих
Только
душа тать
смотрит
в свою ночь
вьется
в себе без форм
бедствует, косится на память
РАЗОРИ
Ю ГОСПОДИ
ГЛУБИНОЙ ТВОЕЙ ГОЛУБИНОЙ
ВЫВЕРНИ
Ю УЮТНУЮ
УТЛУЮ
ВО ЮДОЛИ
СЛОВОМ
ЧТО У ЮРОДИВОЙ
МЕЧ
ОБОЮДООСТРЫЙ
ТЫ
ПРОЙДИ Ю СТОЛПОМ ОГНЕННЫМ
УБО
ПРЕД ТОБОЙ ОНА ДЕВА
|