АНРИ ВОЛОХОНСКИЙ

   
 
РУЧНОЙ ЛЕВ
 
1.
 

Кормили зверя птицами и мясом,
Поили зверя пивом и вином,
А он – дичал и, молвить слогом ясным,
Так перст исторьи почиет на нем.
Давали зверю кашу и малину
И пробовали рыбу и халву,
Валялся он, хвост за спину закинув,
И все дичал, как подобает льву,
И думали кругом: Что означает,
Что этот лев все время так дичает?
Кошмарным рыком оглашая ночь,
Ходил он вдоль и поперек по клетке,
Пугая мать, попугивая дочь
И в ужас приводя свекровь соседки,
И в обмороке бабушка - точь в точь
Равна предусмотрительной наседке,
Что закудахчет и куда-то прочь
Несется, чуть заслышит шелест ветки,
Но бабушка уж бегать не могла
А - просто услыхала - и легла.
 

2.
 
Был случай тот предлогом длинной мысли:
С чего бы это зверю так дичать?
Все думали: с чего бы? не от крыс ли?
Подумали и принялись молчать;
Молчали час, не менее, а может
И более, а то и два часа
Иль даже три, и зеброй день стреножен
Бродил как полосатая верста -
Все очень долго думали в молчаньи
Об этом непонятном одичаньи.
Предмет их медитации простой
Со временем, казалось, не менялся -
Куда как был искусник Лев Толстой,
И то бы к третьей строчке потерялся
Иль подпустил драгунов на постой,
Где я лишь львом, дичая, кувыркался -
В квартире кони, дедушка постой!
Толстой! Стой! Граф, куда? - как ни брыкался,
Хулить его не след мне: у него
Ведь для сравненья не было его.
 

3.
 
Заносимся над прошлым через меру
Мы часто. Привожу простой пример.
Вот говорят: Владеть простым размером
Сто лет любой как может землемер,
Личиною коломенского метра
И валенок отстукает строку. -
Валяйте! Но из вашего же фетра
Вам куколка проквакает: Ку-ку!
И скоком в кокон к шелкопряду тщанья,
А там уж не стихи, а завещанье.
Смотри – вкруг двух драгун кавалергард
Зарылся в войлок, хоть и при параде,
Там гренадер под множеством гранат
Мчит к вечности в сверкающей Гренаде,
По гнездам пучась виноградом лат -
Пять кирасиров что сыры в засаде,
А вон – младой улан, десятым в ряд,
Упал ничком - его мы видим сзади,
Как - вновь багаж былого вороша -
Вся сцена - склеп, и пьеса хороша!
 

4.
 
Прощай война! Нет войска. Перебито.
Любовь сменила древнюю вражду.
Планета, поцелуями умыта,
Преследует насущную нужду:
Науки углубленные ученья,
Искусства, средства, левые права -
Европа вся плодами просвещенья
Увешана и, право же, права,
Когда в цветах как девушка с Таити
На травах празднует труды своих забытий.
Но память мне пока не изменит,
Я помню дни иные, дни былые -
Какие дни! Она о них звенит,
Ко мне поворотив одни тылы их,
А я на них гляжу и знаменит
Их отраженьем в серебре стихии
Не думайте, что лев уже забыт
В тех дней полупритворной ностальгии -
Игры лишь для стою на голове.
Так вспомним о поэте - не о льве.
 

5.
 
Кто нынче помнит, кто есть Ф......ский?
Мы, правда, слышим Ф......скую,
Что простенькой строкой немного плоской
Кокетливо-венецианскую
Фигурную избу игрушечную лепит
Из муравьиных перышек газет
Она. - А он?! - Бросает память в трепет -
Он тоже выл, он тоже дул в кларнет
И даже, помнится, "витийствовал на грани"
Норд-осты выдувая с левой длани!
Ужель мой прежний друг уже меж баб?
Как лошадью жена в бреду горячки
У N. /у Z./ промерзла в баобаб
Его бездельем вынужденной спячки,
В то время как весь генеральный штаб
Спал на коленях у последней пачки -
Так я - сперва спросив: ужель меж баб?
Отвечу сам, швырнув строфу из тачки,
Набобу в ноги, чтоб трубил в кебаб,
Он баба, а не просто "между баб"!
 

6.

 

Вот, вспомнил. Называется - приятель.
Приятно вспомнить. Лучше бы забыл.
Но не забыл. - Послушай, друг-читатель,
Он - мне, а не тебе - приятель был.
О строки рядом дроты претыкая,
Тогда Роальд невидимый сверкал
Он дал мне орифламму, утекая,
Он первым был и первым быть не стал...
Какие годы! Память к ним привыкла:
Девятый Ренессанс иль Век Перикла!
Евтерпой терпеливой напряжен
Орлом, певец в те дни нам не горланил,
Мы не ходили падающих жен
Охотой на ежа в соседнем клане
И к пифии в Додоне петь в донжон
Силком на ясной отродясь поляне
Не бегали - чем кто и ублажен,
Так разве дымом дури или дряни,
О где вы дни, премудрости верней? -
Ну, это, впрочем - "Дамы прежних дней".
 

7.
 
Да, кстати. Дамы. Притираясь к дошлым
Причудам турок, серый их сераль
Совсем поблек. Все минуло, все в прошлом –
Ну, так и быть, уж выпишу спираль:
"Снег Дании и инеи в Египте
Белее ок татарских век бровей
И дивно уха вылепленный диптих
В чужие скулы смешанных кровей".
Я их любил - не то чтоб безответно,
Но по стиху и посуху - заметно.
Прошли дожди настали холода.
Из центра с юга катят эмиссары
Коротконоги как сковорода
Обутая в обрубок фрачной пары
Между сосцев имея SAMIZDAT
Дианы в передвижнеческих шалях
Вдруг все - Минервы, и с тех пор глядят
Как совы, стилизованные в Палех,
И скука, скука - хоть залей ульян...
О где моя старуха и улан?
 

8.
 
Лежат где положили, и не видно
В их обществе заметных перемен.
Знакомая картина: многим стыдно
И предложить так нечего взамен.
Улана ль в коммунальную квартиру
Нам сволочить за шпоры по весне?
Иль бабушку пришпорить к кирасиру?
Но что там за забавы - в смертном сне?
Все это, право, лишние заботы -
Хлопоты к перемене мест охоты.
Ведь личности, упавшие ничком,
Лишь призваны помочь нам в этом тексте
Забыть эон, где юным новичком
Порхал я малым юношей в претексте,
Я терций поплавки ловил сачком,
Нырнуть с Пегасом в обращенной сексте
Еще не смел, а вынырнув сверчком,
Пел стрекозу в прозрачнейшем контексте -
Не так как тут – немея в львином рву.
- Что? Лев? - Ура! Скорей назад, ко льву!
 

9.
 
Они лежат. А лев, напротив, едет.
Не едет. Да. Нет. Едет, но везут.
Мазутом черной шпалой синей меди
Переливаясь рельсами за Прут.
Изгнанны оба в нравственной обиде
Кто - Цезарем, а кто, сказать - царем,
Здесь наш Арап мечтал, что он Овидий,
Но мой Бербер не думает о нем:
Он вовсе чужд поэзии Предпрутья,
Лишь в такт езде хвостом молотит прутья.
Мелькнули бессарабские холмы,
За ними трансильванские пригорки,
Где зрелые румынские умы
Французские плодят скороговорки,
Вон Венгрия, что мы в дымах чумы
Распотрошили как мешок махорки,
Вон Чехия - сквозь призрак Колымы -
Остеклянела от последней порки
И тупо варит ладный свой хрусталь,
Германии отхаркивая сталь.
 

10.
 
Гляжу ль на юг - паленые болгары,
Под полумесяц выкроив звезду,
Лежат как под монголами татары,
Целуя плеть, намордник и узду,
А к северу - о Посполитой Речи -
Пасть против пасти с Пруссией в зубах
Копают уголь доменные печи
В заброшенных картофельных садах -
И в серый край до запада заката -
Как кол над ними тень понтификата.
Стучат в ночи засовы и ключи.
Везут. Трясется клетка роковая.
Кружат дорог степные палачи -
Закатаны в колеса рукава их,
Чего-то стонет поперек свечи
Мне лира-балалайка роговая
Чужая - да Емелей на печи
Мчит перлы в жемчуга переливая
Крылатый лев в Кастальсюпе ключи –
О муза, умоляю, помолчи!
 

11.
 
Молчанье то произвело движенье.
Безмолвных обывателей конклав
/Строфа вторая/ произнес тюленье
Решение: путь скатертью устлав,
Пусть катится с отечественной свалки
Через сугробы в полусферу - ту,
Где Волга - Рейн и где ундин русалки
День дуют щелочь, о ночь - кислоту.
Гремя железом как трехконный Габсбург
Въезжает лев в имперский город Страсбург.
Как мирен идиллический пейзаж!
Сколь девственно спокойствие в кварталах!
Здесь западного духа эрмитаж,
Здесь честь и совесть стран больших и малых
Нечаянно попали за корсаж
Их тертых представителей бывалых -
Вдруг слышат шум, и все бегут туда ж –
Что ж видят? - В шатунах, дымах и шпалах,
Сама собой – осям бы только тлеть -
К ним прямо на колесах катит клеть.
 

12.
 
Предвижу приближение пуриста:
Де "клеть" есть приложение к "избе",
И как ей стать кочевьем для туриста?
Иное - "клетка". Это "вещь в себе".
Но случай наш - пример экстраверсии:
Хоть диковаты странствия в клетях,
Пуристу делать нечего в России
Как, чисто, россиянину в нетях.
Затем, Пегас, не испаряясь в нети,
Пойдем, попутешествуем в подклети.
И завернув путем на сеновал,
В часы, когда... /Не встань ногой на вилы!
Ты вдруг поймешь,... /Не угоди в подвал!
Что все вокруг... /Копыто отдавило!
Вот, надо ж, - а недавно подковал.../
... Всего лишь только клеть Европы... /Милый,
Там, верно, едет кто-то? Угадал?/
... Или Европа - клеть от нашей виллы...
Стояли и на этом, и на том -
Пурист же пусть сидит за решетом.
 

13.
 
Дым улетел. Она остановилась.
Остыли шпалы. К прутьям льнет толпа,
И церемониймейстер "Ваша Милость,
Пожалуйте", выделывает па.
Он полноват, с улыбкою широкой
На сером незначительном лице,
В очках, однако взором недалекий
Читает надпись на другом конце:
"Стандартная. Размер 6 х 4.
Не хватит двери - прорубите шире."
Измерили и принялись рубить
Избранники Европы. Пахнет пылью.
Они прекрасны в искушеньи быть!
Как слаженны их общие усилья!
Долбят вот так, хоть всем бы так долбить,
Имея цель, коль таковые были,
Балдея в одолблении избыть,
И под конец избыли и забыли
И в Илион ушли на перекур,
Свернув труды тьмутороканьских кур.
 

14.
 
Минуй меня, о рок Лаокоона!
Рек морем Крита вон бредут ко мне
Два мерзких мозозавра, два питона,
Клубясь, как злые локоны в волне.
Они идут избыть мои кебабы,
И в трубы дури тел согнув кальян
Лохани злобы изрыгнуть - куда бы?
Уж верно в обалделый мой ульян.
Все ближе, ближе слышен гомон брани:
Они идут на кур Тьмуторокани!
Так будь мне обороной, старина,
Степной байтур Олджас ибн Сулеймани!
Кыпчакский гений, что тебе война!
И со Всеславом ты ходил к Тамани.
От рвов Куры, где тюркская стена,
Мы их тесним! О, скверные критяне!
Кыш, мозозавры! Эй, держись меня!
Вяжи - того!... Повисли тороками...
Ишь, - критики... Придти в такую рань!
/Но есть - еще одна Тьмуторокань/.
 

15.
 
Там в стены кур неловкими руками
Сограждане слагали как стихи,
Там улицы мостили индюками,
А башнями там были петухи.
Скрипели ясным селезнем ворота,
Чижами оглашалась высота,
Сам лебедем пройдешь до поворота -
Навстречу гусь - такая красота.
А колокольней городского веча
Был Соловей-разбойник, мой предтеча.
А за рекою, матушка, - легка
Вся жизнь плескалась ласточкиным пухом,
Косым платочком в белые шелка
Как пеликаны сказочным старухам...
Давай, забудем про нее пока,
К иносказаньям приклонившись ухом,
Порою залетая в облака,
Где не слыхать о ней ни сном, ни духом,
Где память кружит уткою нырка -
Чтоб новой брани рати петь бока.
 

16.
 
- Пора свести проверенные счеты
Пора вернуть постылые дары,
Пора, пора! - Стоят четы-нечеты
Вдоль всех концов большой земной дыры.
Земли-воды как скифы прежде Ксерксу
Не поднесли в забитый колом чан,
Но, удалившись в степь навстречу персу
Послали крысу, жабу и колчан -
Так мы: вот лев - в своем размере крыса
Жаль жаб нет, пусть держава дротом лыса,
Зато мы ны и вы по роду гряд
Под грохот ны на вы горохом в ряд
Под корень вы - и, соловей, салат!
Пора! - выходит просто газават.
И мы вот-вот - И срок коротковат
Предъявим вы ужасный ультимат-
ум, Да - придется вы солоноват-
о, Мы на вы хвоста узнать по пят-
кам, Вы держите льва, что крысой звать,
А жабой мы найдем кого назвать.
 

17.
 
/"Ахейцы взяли Трою!"/ Сцена в зале.
Кругом сидит Страсбургский Парламент
/ - Сказал бы галл, а мы бы как сказали?
- Парламент Страсбургский/. Я вижу тот момент,
Когда открылось дело в парламенте
/Парламенте, - пиррихием? - изволь!/
Все было длинно в странном документе,
Когда ж азианическую соль
Известь лакедемонскими тростями,
Все коротко: "Что вы - со львом, мы - с вами".
Однако не лаконянин писал
Да и повествователь не спартанец -
Ему Дракон язык не окорнал,
О, Дионис, прости мне этот танец! -
Но я вдруг вижу ярко белый зал,
Застывших лиц неблагородный глянец,
Как председатель в бубен заиграл,
Едва явил /мимически/ посланец
Четыре такта в ритме топора
И к ним еще призыв: Пора! Пора!
 

18.
 

Пора, пора. Пегас, да ты рехнулся!
Куда понес Химеру приручать -
Лев как дракон вдоль прутьев извернулся,
Собрался в ком, попробовал рычать,
Затряс брадой, глазами глянул хмуро,
Подпрыгнул, заорал от ми до ре,
Зевнул, слегка оскалился и шкурой
Ондатр улегся в мускус к конуре.
И тут соображает все собранье:
"Его изгнанье нам сулит изгнанье".
О странный зверь, Пегас, скажи куда
Тебя завлек инстинкт продленья рода?
О одичалый мой, ужель всегда
Тебя манила суетная мода,
Иль сквозь прозрачный гребень "иногда"
Ты исподволь следил полет удода?
Но, вспыхнув, не спеши ответить "да" -
Химера как и ты седоборода,
Единорогом лев нисходит в тлен
И "плен его нам предвещает плен".
 

19.
 

Фи, мой Пегас, ты вовсе стал политик -

Портфель копыта - в ямах требухи

И пятистопный ямб как паралитик

Трясется зрелой фигой в лопухи

Между фигур зеленых виноградин

Да фиников лежалых к слову "рать":

"Кинокефал клянется безотраден

В тени родной ступни не загорать,
Не кутать кнехт телес в бом-брамсель уха
И не мигать корме глазами с брюха"!
Пародии! - а шкура-то бела,
Все шуточки – а дело, где же дело?
Ну что, соловушка, - плохи дела,
Ты ей - хлеб-соль, а я, говорит, не ела,
Что было взять – с собою не взяла
/Не отттого ль ты, дура, похудела?/
Эк, удаль-невидаль, дуда ль тебе в удила?
Не из чужого ль ты, говорю, удела? -
Пойди, товарищ, посиди в хлеву,
А я тебя чуть скоро позову.
 

20.
 
Или еще. Гласила муза наша
/Припоминаем древнее с трудом/:
"Всем в доме занималася Параша" -
И вот, Параша заняла весь дом.
Какой Содом! Параша! Муза! Маша!
Какой позор! - Небось, пережуем –
"При ней варилась гречневая каша" -
Нет, манная! Пшено да клей со льдом!
И запустив в нее по горло руки,
Давайте сдохнем, искренне, со скуки!
Пора - кормить читателя, поить,
Доить, любить, дарить стихотворенья,
Присесть, в глаза взглянуть, поговорить
У самых почв производить паренье,
Пора-пора, придется повторить, -
Варить-варить и кашу и варенье
И тыквы реп отпарить, а парить
Туда, где пухнут верные коренья, -
Который образ, верно, укорит
Того, чей Библ от рифм не угорит.
 

21.
 
Грифоны, змеи, львы, химеры, козы
Да ангелы в клейнодах на лугу,
"Пора-пора" да ратные угрозы -
Одну из них забыть я не могу:
"Мы в трое пим унтами сложим шляпу,
Из Ватикана в Сыктывкарский Плен
Ее свезем и навлечем на папу
И будет нам не папа, а Пимен, -
Засада впереди, осада с тыла,
Рим наш!" - Всё врут, не верь, держись, Войтыла! -
Воскликнул убеленный сединой
Один как перст большой избранник важный
И сам к трибуне двинулся стеной
И так провозгласил с нее отважный:
Я, право, сам не знаю что со мной!
Что означает этот бред протяжный?
Невеста ли прикинулась кумой,
В подарок свахе дом многоэтажный
Не завещал чтоб дядя предпочесть? -
Я говорю: чем жизнь, дороже честь!
 

22.
 
Гоните ж льва! - так продолжал оратор,
Вон льва! А там пускай решит металл!
Вы видите, что сердцем консерватор,
Я вам сегодня просто радикал!
И погасил из микрофона свечку.
И депутаты повскакали с мест,
И вмиг секретари заносят речь ту,
Строча бустрофедоном в палимпсест,
И снова лев рычит, и весь парламент
Кричит в восторге: Что за темперамент!
Уткнув лицо в бумажную листву,
Другой его сменяет: Сердцем правый,
Я лев по видовому существу -
Хоть и не прав был сеятель картавый,
Но - к жатве перейти по естеству, -
Так выйдет: не разините и рта вы,
Уж на траву придут косить ботву!
Я, право, не магистр Калатравы,
Но по "руну" о "льве" судить я смог:
Повесимте на клеть другой замок!...
 

23.
 
Слова исчезли. Их следы песцами
По белоснежной тундре понеслись,
Большие запятые месяцами
Украсили трусливой речи рысь,
Кружится зверь в неверном лунном блеске
Двусмысленном как зубы ворожбы,
А по кустам на пара тонкой леске
Лик в лаврах среди страха и вражды
Мелькает. Но как быть? С одной отвагой
Идти на битву с финскою бумагой?
Все кончено. Парламент тихо смолк.
Кружат орлы пчелами возле лилий.
Из безысходности выходит волк,
Здесь воплощаясь, в меру изобилий,
В большую стаю, в свору, в роту, в полк
/На миг мобилизован как Виргилий/
И угли глаз сверкают в желтый толк
На звездных шкурах серебристой пыли
И воет волк от страха осмелев:
Пусть лев решает пусть решает лев!
 

24.
 
– Да, мы не верим в силу гаруспиций,
Mы не гадаем по полету птиц,
Склоняясь как Лициний над лисицей
Лить молоко на мельницу ослиц.
Затем, что тощ и толст и с длинной шеей
Наш Рим - курятник, где священный галл
Порхал на стены, не щадя ушей их,
И где кудахтал, там и гоготал.
Но все же ради чувства формы, что ли, -
Не в масть медведю лезть на Капитолий.
Не верьте в птиц! Обманет их полет,
Обманет цапель, выпей, канареек
Воронам вещим лебедей балет
Блестит Психее, но ее не греет
Павлинам-королям фазан-валет
В лес по низу суком на ветке реет -
Не верьте им - и журавлям, чей лет
Пигмеям был знаменьем в эмпиреях,
Грачам на нивах, галкам по гумнам
Не верьте им, а верьте львам и нам!
 

25.
 
Вот, цепью грохоча, свинтив печатей
Свинцовый груз и в море утопив,
Под вспышки представителей печати
Плывет мой шлюп из гавани в пролив.
Не шелохнутся берега лагуны,
А на мысу меж тем взрывают форт -
Точить топор на колесе Фортуны,
Друзья мои, - вот благородный спорт!
Тот бомбу драит - этот мину удит,
Кого не будет - много не убудет.
Так что же будет? - Удерет иль нет?
А если - то куда? - Глядим на карту
Звенят ланиты, полон рот монет -
Цыганка пляшет комментарий к фарту,
Звенят ключи - останется иль нет?
И то вино, что мы разлили к старту,
Так, только зашипит? - Иль Континент
Зальет Свободой? - Тост подходит марту
К завтра - Новый Год, святой Сильвестр
Щеколда брякнула, читатель см. сл. стр
 

26.
 
Клеть распахнулась. Шлюп встает на бочку
И взорван форт, и журавлиный клин
Стремится в небо, заполняя строчку,
Подобно скалке, что катает блин.
Один лишь лев лежит – не шелохнется
И зал глядит в мгновения янтарь,
Чуть-чуть дыша, едва не задохнется -
Что выкинет загадочная тварь.
К он лежит, не входит, не выходит,
К нему идет сама Симона Вейль:
Животное, явите Вашу волю!
Вы видите, я кутаюсь в вуаль,
На Вас взирая с горечью и болью,
Сюда смотрите, зверь, пред Вами дверь,
Так предпочтите - волю иль неволю,
Но не лежите так как Вы теперь
Лежите, словно шкуру съело молью,
Вы великан, гигант и исполин -
Не в Вашем духе нюхать нафталин!
 

27.
 
Но тщетны эти жалкие уловки -
Лев до сих пор лежит как и лежал:
Сапожник-век стучит по заготовке,
А миг-то босиком и убежал.
Во всех концах стоят четы-нечеты,
Парламенты сидят, разинув рты,
Поэты шьют, строча из переплета
Взамен рубах на головы порты -
Таков их скепсис, мироощущенье,
Не требующее освященья
Традицией: кто первый, тот и прав
Гласить всю правду с терийокской дачи
Тот - сунул нос в штанину как в рукав
Тот - учит саксов речь с натуги плача
И дань слезниц с учительниц собрав,
В них тонет - браво, редкая удача -
Их чистоте завидовал бы краб,
Иль вот, совсем высокая задача:
Вбить русский стих в техасские зады
Из лбов преподавательской среды.
 

28.
 
Покуда взаперти дичать горазды,
Друзья мои, мы все - ручные львы,
И рыбий дух общественности праздной
Нам чертит невод в заводи главы.
Снаружи хвост, а естество в неволе,
Свободен зад, а все по грудь - в плену,
Казалось бы осел гуляет в поле,
Посмотришь - нет: лев пашет целину,
Как бегемот надут высокопарный
Откроет рот - услышишь слог тропарный.
Там бродят в путах сеятель и жнец
Кукует мукомол в печатный грохот
И пекаря большой мучной венец
Сидит на литераторе неплохо,
Всем чучелом в глубины как тунец
Нырнет поэт, не чуя в том подвоха,
Но ждет рыбарь, измученный вконец
К уде его маня с глубоким вздохом,
Чтоб оросив взаимный водоем,
Домой по хлябям шествовать вдвоем.
 

29.
 
Так диво ли, что вместо хлеба - студень
Для скучных мух печальный варит цех?
По клеточкам меж восковых посудин
Пчела-цикада дребезжит "за всех"
И в результате опытов Гальвани
К амфибии приделав провода,
Труп ямба оживает в кислой ванне -
Глядишь, - и лапка дрыгнет иногда:
Тритоны аплодируют в ладоши,
А саламандры ползают в рогоже.
Я полагаю, это - бред и чушь
И ложь и блажь - сплошное заблужденье
Пока еще бумагу терпит тушь
Давайте, справим слову день рожденья -
И звездный блик сверкнет из черных луж
Чернильных рос в черничных насажденьях,
И нимб поэта, в царственный картуш
Очерчен, явит светоч наслажденья
Всему тому, на чем я тут стою -
И громко память вечную пою.
 

30.
 
Я славлю мир с его ручными львами
Прекрасный мир - аквариум химер
Пусть карлы букв, качая колпаками
В последний раз чредою громких мер
Прошествуют по метрам стоп туфлями
Слагая стих, как я бы не сумел -
Пылай мой мир высокими углами
Над бабкой, что коптит последний мел
На пенсии - а где и быть-то старой?
- А что - улан? - Улан пошел в гусары.
Итак, я восхваляю праздный мир
И зверя с флагом впереди парада,
Стоит у Фермопил его кумир -
Там нашим другом хвалится Эллада,
Простимся ж ныне с чемпионом игр,
Которым все, надеюсь, были рады,
И где Нева, как в Ниневии Тигр,
Над водами ночного Петрограда
Струится, - пусть висит его портрет
Петлею губ на ямба парапет.
 
Тивериада 1979
 

 

АНРИ О РОАЛЬДЕ
/о Роальде Мандельштаме/
 

В узкой высокой комнате на диване - вдоль от окна был Роальд Мандельштам, когда меня к нему привели. Он еле двигался - астма и костный туберкулез с детства его совсем извели. Также нищета: от еврейской общины получал он, как говорили, 200 старых рублей в месяц, а больше ниоткуда ничего не получал. Высох совершенно, два огромных глаза, тонкие руки с большими ладонями, от холода укрыт черным пальто, а вокруг пара книг и много листочков с зачеркнутыми стихами, потом опять переписанными. Несколько стихотворений он прочитал мне вслух, три листка подарил.

Это было в конце 1959 /?/ года, а зимою следующего он умер. За гробом шли двое - мне фотографию показывали: сани и двое следом. Еще говорили, что кто-то из родни, кому достались его бумаги - дядя, что ли - все сжег из осторожности. Но стихи не исчезли.

 

/А. Волохонский/

 

Поэт о поэте. А что еще сказать можно? Но точно: и описание комнаты /я видел и у Шемякина пару старых фото/, и описание внешности /я видел по фотографиям и рассказам/, и описание текстов. Фотографию похорон я тоже видел, у покойного Саши Арефьева – выцветшая 9х12, с расстояния метров в 10 – лошадь с санями и гробом и двое людей в валенках. Снимал сам Арефьев, любительски. И дядя был: дяде достался предназначавшийся мне экземпляр полного Алика, собранного мною, сестрою и матерью. Виноват – я: в конце работы над собранием, сверкой и пр. я запил /февраль-март 73-го/, у Ленки /сестры/ был всегда казенный спиртик, я злоупотребил слишком частыми посещениями и исчез. Полгода ждал, что позовут сами, потом обиделся. Месяцев через 12 послал ученичка, Сашу Исачева – дали мне 5-й экземпляр, 3-й пошел дяде. Дядя, чиновник, действительно, очень беспокоился, куда пойдут стихи, 1-й экземпляр я переправил в Париж Шемякину, рукописи остались у матери и сестры. Сестра пропала в Вене, по слухам выйдя замуж за югослава. О пенсии, датах и болезнях – см. у меня в 1-м томе.
 

А поэт был. И, упустив его в 60-м /по глупости, в 20 лет/, я собрал его в 73-м. И поэт пошел. Сережа Рейман /он же Алена, Тятенька и Крыса/ носился с его стихами по городу, поэт Петр Брандт в Крыму читал на память Гене Гуму мандельштамовское: "Женщина, прочь от меня! / Раб не умеет любить." Только – какого Мандельштама? Гум утверждает, что Алика. Или это цитируется Роальдом из Осипа?

Прошло 20 лет. Тексты, пройдя через сотни рук, сохранились. Тайну фотографии похорон Арефьев унес с собой, отснятый мной фасад дома где умер Алик - тоже куда-то пропап, остались стихи и 10 строчек поэта о поэте.
 

Рукописи, действительно, не горят. Горят сами поэты.
 

А я занимаюсь уже 70-ми.

 
Дом на Канонерке, где умер Роальд Мандельштам /верхнее окно над парадной/. Внизу -афиша с Пушкиным. Фото К.Кузьминского и Г. Приходько, 1974.
 
 

Александр Исачев. Иллюстрации к стихотворению Роальда

Мандельштама "Красный трамвай". 1974, карандаш.

 
 
О ПОНИЗОВСКОМ

/штрихи/

 

Артем Весёлый в своей гениальной эпопее "Ермак" просто процитировал три летописи: строгановскую, Ремизовскую и еще какую-то, после чего представил длинный список оружий, одежд и кушаний: пусть благосклонный читатель кормит, одевает и вооружает своих героев по своему усмотрению.

Что приходится, как пост-конструктивисту, делать и мне. И еще более придется это делать моему читателю, для чего в 5-м томе будет помещен удобный индекс.

Что делать с этой тысячью штрихов, из которых не составишь и одного мало-мальски приличного портрета. То ли дело - штрихи о Есенине: там задул лампадку, там в чужой цилиндр наблевал. Зная загодя и досконально, по несчетному количеству книг, характер, тексты и поступки Есенина, нетрудно прибавить и еще один-два, подправить, осовременить - и новая книга о великом поэте готова. Как же быть с невеликими? С теми, о ком и книг-то нет?

Чудаков, Красовицкий, Понизовский, Сережа Вольф, Роальд Мандельштам...

Хорошо другу моему, Дичку Сильвестру, шустрить за Ходасевича: письма Берберовой, мемуары Одоевцевой, а вот о Бродском - еще и мемуаров нет.

Ну что же, пойдем по кусочкам.

А читателю, буде любо - и он соберет. Как у Весёлого.
 

Пишет Анри Волохонский /из письма, как всегда, без даты, но ноябрь 1980/: "Понизовский предлагал театр, в котором зрители висели бы в центре шара в одном кресле, а сцена летала бы /по/ периферии и многое в том же роде. Также темную трубу чтобы лезть туда голым с разной фактурой стен: шероховатой, скользкой, гибкой, теплой, мокрой, липкой, гранёной - как на ярмарке за плату, разумеется. Говорят, он открыл театр в Кургане и ездит туда каждый год. Понизовского свергли Ентин и Алёша Сорокин. Ему вручили фирман с надписью "На Валаам!", а потом ходили с песнопением под окнами и тем же криком по телефону. Всё из-за неудачных женитьб.

Аранзона /почему-то и Анри неправильно пишет его фамилию АрОнзон - ККК/ будущие ахматули держали в черном теле и он сбежал к нам. У него болела нога. Мы с ним были хороши, но он женился и стал сидеть в кресле. Это было интимно, но он не привык к теплу. Врут что самоубийство: жене и друзьям так интереснее. Я убежден, что зто несчастный случай: потянул на себя ружьишко, опёртое о пень дулом себе в бок, а курок и спустился. Иначе не попасть в селезёнку: нужно быть сумасшедшим, чтобы дробью самоубиваться в бок, а он не был. К Иосифу он, я думаю, относился примерно как Дима Бобышев.

Бокштейн, когда мы встретились - 7 лет назад - мне за полсутки рта раскрыть не дал. Сам словил кайф, а меня привел в утомление. Нас затащили в какой-то дом с претензиями, вечером чаю не дали и всё как-то в профиль. Впрочем, он не вредный.

Конечно, все познакомились через Понизовского: даже с Красовицким. Видели в Эхе?

Распускает хвост летя эха длинный минус.
 

Целую Ваш Анри"

И постскриптум на конверте:

"Костя! Я же в 1964-69 году был почти без перерывов в Мурманске. Потом было три зимы более или менее в городе, но уже весной - на озёрах. Потом 1969 - весь год в Псковской области, а там уж 70-71 годы почти все время в разъездах. Я помню только эпизоды да чужие рассказы - после 1963."
 

И это ведь не 1920-е, о которых пишут все, кому не лень. Но многое ли выжмешь и из своего современника7 Один друг, вместо своей автобиографии, присылает мне 5 стр. о своем знакомстве с Пастернаком /Олежка, прости! - ККК/, а о себе - где-то полстранички, так может, действительно, мы не заслуживаем внимания? Может, наше время не то, не освященное златым ореолом серебряного века, или какого там? Отсюда сюда же и относится следующий текст Анри Волохонского, на обороте которого написано вышецитированное письмо:

 

МЕМУАРИСТКАМ
 
/Здесь слева приписано
от руки - ККК. См, ниже./
Спириты спирт в ладонях жгут
Кругом летают духи
Девицы заживо живут
Поэты мрут как мухи
 
Но память девы - ясный день
Нудит из пыльных окон
Поэта трепетную тень
Скакать из гроба в кокон:
 
Ивинская: " - К нам из пижамы Пастернак
Сырым в озноб подвалом
Хотел в осенний лес, чудак,
Тереться снегом талым.

На зависть музою сверчку
Оправив лиру в тело
Я зажигать брала свечу
Чтоб лампа не коптела."
 
Роскина:
/из "Время и Мы"/
" - А Заболоцкий вечно пьян
Но с дерзостью индейской
Нырял в дырявый сарафан
Мне - деве иудейской

И там чинил такой погром
Колени рук ломая -
Хочу с трудом забыть потом
О том припоминая."
 
Эль-Банин:
/из "Время и Мы"/
" - А Бунин, Бунин-то каков!
Как будто ель из бани,
Свеженек, в семьдесят годков
Мочился за грибами!
 
Не заржавел его шампур!
За шашлыком в бешмете
Скакал несвежий каламбур
На бешеной котлете."
 
Шаховская: " - А на меня в упор смотреть
Не смог Набоков гадкий!
Пошел на выбор помереть
Холодною повадкой."

.....................

Спириты спирт в ладонях жгут
Психеям преиоподним
Девицы заживо живут
Поэтам душ в исподнем

И бледный девичий муар
Их лик растертый в профиль
То влепит с тыла в мемуар
То с носу мнет в картофель.

Затем живым - урок судьбы:
Кто нежен спозаранок
Под вечер падать по грибы,
Не тронься о поганок!

/Надо понимать, свежее,
"не позже осени 1980-го",
говоря словами мемуаристок. – ККК/
 

И мемуаристов. Я тут их начитался до блевотины, за последние 5 лет. То литературный распорядитель Есенина пишет, то секретарь /а на хуя козе - баян, поэту - секретарь?/ Бунина, Бахрахи и Германовы, Филипповы /и увы, если б булочники!! и Елисеевы /но тоже, увы - полковники/, но что бабы - так это точно. Интересно, что напишут обо мне мои бабы? А ведь их было, и пишущих.
 

О нас же не напишет ни кто. Не товар пока. Не подтухли. Поэтому приходится писать мне, цитируя от случая к случаю того и этого.

Почему это, кстати, литературо- и искусствоведение занимаются всегда делами зело минувшего, и чем дальше - тем лучше? А чем дальше, особенно вглубь веков - тем безопасней: и конкурентов нет, и по морде какой-нибудь Навуходоносор, вроде меня, не врежет.
 

Меня же интересуют живые. А по морде - я и сам могу.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга