ШТРИХИ О БОРИСЕ ПОНИ3ОВСКОМ /конец 1950-х в Питере/
Октябрь. Накрапывающий Питер. Эрмитаж, Проходя через маленький зал с Эль Греко, поразился как близко к оригиналу делал копию /с картины "Апостолы Петр и Павел"/ худой человек, лет сорока, с нервными, птичьими движениями. Постоял. Восхитился точности и стремительности мазков!... Разговорились, с ... незначительного. Я - что-то о прошедшем фестивале, о поразившей многих обширной выставке Искусства из разных стран в парке "Культуры и Отдыха" имени М. Горького. Он - живо реагировал. Копию делал "постсезаннист" из Москвы, Сергей Скульский, самозабвенно и фанатично служивший Искусству /позже я познакомился с его идеями о цвете - "цвет, как психическо-физиологическое питание для Человека" и т.д./.
В просвете имперских дверей - из зала Рембрандта - медленно появляется, с надрывным скрипом протезов, бородатая Громадина. Постепенно приближается к нам, в окружении 2-3 более молодых друзей. Роскошная, ухоженная, разрыжейшая борода Зевса, да и профиль - греко-семита... Восхищаюсь! Классически "античный"! Испарина - ясно, что этому силачу ходьба дается с большими усилиями. Из гордости /промелькнуло.../ - он без костылей, а только с палками. И как бы пытаясь скрыть свою способность притягивать к себе людей, завязывает со Скульским острый, добродушно-иронический разговор, но с теплой, мягкой доброжелательностью, ... распахивающий /как принято говорить - "он был от природы человеком добрым и сердечным"/ почву для совместного сеяния, или для чего-то еще, обещающего, быть может потом, интересное общение. С.Скульский /со своей женой Ириной/ тут же меня знакомит. "Рыжий Зевс" мне - горячую сильную руку: "Борис Понизовский". На мои лобовые вопросы, ответил: "Не только театр, но и литература интересует, а еще более ... горящие глаза молодых!" Все смеемся. Записываю телефон, и вот я приглашен в гости.
Назавтра, я появился на Стремянной 16, с печеньем или еще с чем-то /тогда в середе интеллигенции ходили друг к другу "с чем-то", с бутылкой или с ... "к чаю" - дух был такой/. В густонаселенной коммунальной квартире, на 2-м этаже, пробираясь в плохо освещенном коридоре и цепляя головой развешанные по стенам тазы и оцинкованные корыта, добрался я до последней комнаты, Понизовских. Почти кубическая, большая. Мебели нет - не считая трехметровой квадратной тахты, с восседающим на ней, у стены ... Борисом. Он вырастал кентавром из тахты. Все стены завешаны "картинками" новой живописи, фотографиями и всевозможными мелкими предметами. В воздухе витают театральные, артистические флюиды... А за дверью - соседи, правильные люди, ... "коммуналка"; аж страшно было выходить в туалет. Позже выяснилось, что соседи - вражья сила - уже не раз вызывали от избытка человеколюбия милицию, утверждая, что тут бардак или ... секта! Травили его супругу, не подзывали к телефону, "любезно" встречали приходивших гостей: "Так и ходють, кажный день шастают! Жизни от вас нету! Интиллехгэнция!", - а то и похлеща, и матком... Понизовский, будучи в общении прост и добр /а от мягкости натуры оказывался временами чрезвычайно легко ранимым, где-то ... беззащитным/, долго оставался со многими знакомыми, даже с друзьями, "на Вы"! Типично старомодно-питерская манера, над которой москвичи обычно подсмеивались. На соседские наскоки он отвечал неизменно вежливо, но с таким уничтожающим сарказмом, что бедные "пернатокопытные" совершенно терялись /их агрессивность натыкалась на его безногость/и, побурчав еще, возвращались к своим кастрюлям и тазам...... Кто ж не знает в СССР, что такое "советские /т.е. "наши"/ соседи"? "Советский сосед" - надежная опора власти!
Вика - друг и помощница Понизовского, всеми считалась его женой. Хрупкая рюмочка, взрослая "девочка", с огромными серыми глазами, слегка косила. Босоножки-плетеночки на тонюсенькой шпильке и старинная шаль. Иногда казалось, что ее знобит, как изнеженную борзую. Обожая его - многое прощала. А прощать-то было что... Влюбчивость его - не знала границ.
По окнам плачет "акмеистский" дождь, и как в конце строки машинка звенькнет, так на Стремянную, свернув с Марата, напоминает о себе железный конь с дугой и искрой. Стрекотало городским, чиркало из-за окна, в контраст к рокочущему баритону Бори.
Люди шли к Борису ежедневно. И в те пару, для гостей "закрытых" дней - не помню точно: понедельник и среда? - конечно, тоже навещали, но из самых близких, называвшихся "друзьями дома". Понизовский нуждался в людях, в общении, в слушателях, т.к. он был неутомимым, завораживающим импровизатором и рассказчиком. Записывая свои "абсурдистские" историйки или миниатюрные пьесы на специальных листках /размером с почтовую открытку/ стремительно-игольчатым, но разборчивым почерком, он, перебирая и тасуя их, словно гадатель судеб, начинал негромко читать... Сойдясь очень быстро, я останавливался у них, когда бывал в Питере. Мы раскрывали окна настежь /под беспомощные мольбы Вики - поскорее их прикрыть/, а это было необходимо в любую погоду, т.к. уже к полночи всем, кто стоял, накуренные облака разъедали глаза до слез, а сидящие на полу и на пуфах еще подпускали дыму, как в парилке нижние поддают пару верхним... Борис не курил. Вика же - затягивалась самозабвенно, наркоманисто, постепенно бледнея к ночи. И позднее, когда я бывал у них, то во втором часу ночи /и, если в начале июня - так это уже заря и романтичность!/ устраивали последний "семейный чай", при рассветной чистоте врывающейся свежести, и затем до 4-5 утра - разговоры, когда Борис приоткрывал себя: свои смятения, тревоги... А Вике, терпящей и терпеливой, в 8 - на работу, туда, в "счастливое советское общество". А утром мне надо было дождаться, пока "наши" соседи уйдут на работу, чтобы нырнуть в туалет, да еще успеть ополоснуть лицо в ванной. После работы в типографии, измотанная, невыспавшаяся, она появлялась - всегда приветливая - домой, с врезавшимися в пальцы тяжелыми "авоськами", чтобы накормить своего громоизвергающего младенца, ... и быть готовой к вечернему нашествию питерской культурной "элиты". Элита в кавычках оттого, что, в основном, все мы в общественном, и особенно в материальном плане, существовали вне общепринятых норм советской жизни. Кто-то, где-то числился по документам на работе, иные перехватывали изредка крохотными "договорами", то в издательствах, то на киностудиях; а кое-кто перебивался обменом и торговлей книгами. Или помогали друзья, тянувшиеся к искусству, ко всему новому. Советская действительность противопоставляла нас себе. "Элита"...
Посещение нас иностранцами бывало некоторым событием /я уж не говорю о "дипах" и "корах"!/, лакомством, на которое собирались только "друзья дома"; и не из-за боязни конкуренции: что купят у "чужого" или возьмут "не твои" стихи - как это позже установилось в Москве, в Рабинском кружке, - а из-за элементарных опасений "дерганья" в КГБ. И в Москве, и в Питере, с иностранцами бывали, в основном, предельно откровенны: разговоры тогда велись не столько об искусстве, сколько о различных сторонах советской действительности. В большинстве это были обыкновенные студенты и преподаватели, интересующиеся русским языком из-за "Великой" русской литературы, или из-за своих симпатий к "передовому государству, построенному на идеях социализма". И мы не знали тогда, что многие из этих милых иностранцев смотрят на советскую действительность сквозь ... "розовые" или "красно-левые очки". Выспрашивая с жадностью о жизни в Европе, о литературных новинках, обо всем, что происходит там в искусстве, в Театре /часто с наивностью и детской простотой, вызывавшими у них вежливые улыбочки.../, мы с жаром и откровенностью обрушивали на них одновременно шквал информации, с массой страшных деталей, об окружающей нас советской жизни. Тогда-то и вспыхивали бурные споры. Часто доходило до серьезных обид ... с нашей стороны, а водочка только распаляла страсти! Мы им - свое, что мы, мол, "тутошние крепостные", ощущаем советскую реальность всеми фибрами, так сказать ... тактильно, а они нам, искренне - "на Западе безработица, инфляция, страшные налоги, дорожает жизнь" /а в Совдепии, при Сталине, ежегодно, в марте - снижение цен!!!... Ну ясно, что на Западе куда хуже. Они нам - ..."литература и кино отражают ... 'или' выражают жизнь; ... в современном, мол, советском искусстве видны сильные характеры, энтузиазм, вера в светлое будущее!... Конечно, есть и мрачные стороны в советской жизни, ну, так это естественно - 'болезни роста'!" И хотя на Западе никто из нас не бывал тогда - мы им не верили. А сегодня, после 5 лет жизни на Западе, подтвердились прежние предчувствия и юные неверия. Ясно, что "западный Ад", со всеми своими общественными болячками и страданиями, несравненно здоровее и человечнее, и, главное, неизмеримо свободнее, чем "коммунистический Рай" советско-китайского покроя! Со смерти Сталина пролетело тогда странных 4 года. "Хрущовская оттепель" едва начала растапливать оледеневшую заскорузлость "советских мозгов". В Москве, Питере, да, пожалуй, в Прибалтике, Киеве и Тбилиси встрепенулась интеллигенция и студенчество. Начали чаще встречаться, откровеннее говорить. И хоть Венгерская Революция была раздавлена советскими танками - об этом мало было что известно. Ползли слухи. Радиостанции "Свобода", "Би-би-си" и др. - успешно глушились. Еще только зарождалось то, что позже назвали: "самиздат". В Москве и в Питере складывались первые "кружки" ищущей интеллигенции. Вот в каком климате общественного пробуждения, с весны 1957, стихийно складывался "кружок" или сообщество, переросшее вскоре в "Клуб Понизовского".
В короткое время можно было заметить в Борисе Понизовском три страсти: Театр, Женщина и История литератур, особенно Востока и Азии. Даже его не очень обширная библиотека не умещалась на полках, и книги стояли штабелями повсюду, многие с его особенными карточками-закладками, с записями. Много книг по Востоку и почти все новинки по современному театру в Европе, преимущественно французскому, к которому, как и к Франции, не только Борис, но и многие из нас тогда питали восторженную и наивную любовь. И любая встреча - в последующие годы - с иностранцами, незаметно и быстро сбивалась на тему о "Театре абсурда". А если иностранец случайно еще и видел какую-либо пьесу Ионеско, Беккета или восходящего Дюренматта, то Борис брал собеседника на абордаж, не считаясь тогда ни с переводчиком, ни со временем! Но при этом он умудрялся быть подкупающе ласковым и вел себя с большим тактом. Необыкновенно ценил трепетность в отношениях с друзьями: первым оценив дарование Аронзона, относился к нему почти нежно; понимал и прощал дикие запои Горбовского, наркотические и иные "странности" Хвоста, Ентина или снобизм М.Еремина и Виноградова. И при своем, элегантно скрываемом эгоцентризме, был внимательным и действительно чутким человеком, к которому тянулись многие молодые люди и, в особенности, девицы.
В 1957-59 гг. в нашей среде ходили по рукам затрепанные копии "самодельных" переводов, фрагментов или даже целиком, нашумевших на Западе книг в духе экзистенциализма /"Тошнота" - Ж.П.Сартра, "Чума", "Миф о Сизифе" - А.Камю, "Лысая певица" - Э.Ионеско, а особенно была модной пьеса С.Беккета - "Ожидая Годо".../ Собираясь в компаниях, их читали вслух, ... по очереди. Потом - чай. Затем обсуждали, спорили допоздна. В наши представления о Театре из этих пьес бурно врывалась абсурдность, бессмысленность всего сущего, нечто совершенно новое, энергичное и свежее, так невероятно контрастирующее со всем застоявшимся, фальшивым и затхлым, что творилось во всех советских театрах, и вообще - в искусстве "соц. реализма". А в Питере Понизовский, аккумулируя отовсюду информацию о современной европейской литературе и театре, по своему ее переработав, "выдавал" по вечерам собравшейся молодежи. В разговорах, особенно в спорах, Борис был остр, афористичен, парадоксален. Он поражал всех своей способностью точно парировать в дискуссиях "упрямые доводы" противника, остроумно нанося ему рапирные уколы в слабое, незащищенное место. Можно было частенько наблюдать ... растерянность спорщика под дружный смех присутствовавших друзей. Но у Понизовского это получалось без издевки, добродушно и весело, не замечалось у него стремления каким-либо образом ущемить человека, показать ему явное свое превосходство. В начальные годы /конец 50-х/ он был глашатаем любого нового, всего "необычайно свежего"! Вообще, его любимыми словечками были: свежее, смелое! или - рутина, затхлость... Он умел завораживать приходящих, зажигать молодых, обладая особенным талантом быстро ... влюблять молодежь в себя! Способность Понизовского к неожиданным /"свежим"/ сопоставлениям, совмещениям, казалось бы, не вяжущихся, не сопоставимых между собой явлений, вещей, характеров, ... эпох - подчас смущала в первый момент даже его близких друзей, уже привыкших к его манере общения. Не всегда можно было сразу ухватить внутреннюю мысль какой-либо выпущенной им тирады или сентенции, проникнуть в подспудный пласт его развернутой метафоры или мысли; с чем я сталкивался более 10 лет - примерно, после 1969 года мы редко встречались с Борисом.
В конце 50-х у Понизовского /на Стремянной/ собирались, бывали или залетали почти все "леваки", т.е. ищущие или тянущиеся к новому люди. Приезжали "москвичи". По началу приходил Бродский. Рассказывали о его манере читать: сперва ритмически нагнетая стих, он к концу расходился, громко стеная, почти навзрыд и закрыв глаза. Спорадически бывали контакты, особенно в 1959 году, с "кружком" Виноградова-Еремина, которых уже тогда потянуло в чистый эксперимент, в поиск "формы", а сквозь Понизовского текли "абсурдистские" реалисты или сюрреалисты: Горбовский, Битов, Соснора, Вольф, начальный Аронзон и др.
В конце июня 59 г. Борис с Викой сняли на все лето малюсенький сарайчик, метрах в 100 от воды, на берегу Финского залива..., кажется, в Комарове. Приехав к ним на несколько дней, я встретился там опять с Сережей Вольфом - худым, высоким брюнетом, меланхоличным и сторонящимся людей, поэто-писателем. Втроем, мы все ночи до утра сидели на песке перед неправдоподобным сарайчиком, в котором спали Вика и моя подружка, и говорили, говорили, и говорили. И когда разговор сворачивал к тому, что пишет Вольф, то он уползал улиткой в себя, и я чувствовал, что ему было не очень приятно, что вот он должен сейчас обсуждать свои писания, себя, ... вообще, при этом "энергичном москвиче". У Понизовского он был "своим"; иногда, если было мало народа, он читал свои, замызганные в карманах, измятые листочки: ... что-то об окраинах города, о собачьих страданиях - в еврейско-шагаловском духе. Изредка наведывался тихий, французисто-щупленький, будто "себе-на-уме", Виктор Соснора, и давал читать аккуратно отпечатанные свои "Сказки" /ныне он хорошо печатается в Советском Союзе - приласкали; а иногда кое-что и в ... эмиграции - разрешают/. Глеб - "Глебушка" - Горбовский появлялся наскоком, горячечно-веселый, бывало что и трезвый - особенно в первые-то годы - и захватывающе, шально читал свои, по-некрасовски лихие, поэмы о сюрреально-коммунальном быте Ленинграда, будто протоколировал на свой манер типичную многосемейную "Квартиру" Понизовского, но только под номером "6". Кажется, Горбовский благоволил в те годы Зощенке и Замятину, но точно не помню. Понизовский его искренне любил, хотя и сетовал на его подпития и чрезмерную социальность и натурализм в стихах, но был всегда корректен, даже ласков. Ирония Бориса не переходила в нравоучительство. Понизовский так никогда, ничего и не напечатал официально в СССР, правда, я не знаю точно - то ли его категорически не печатали, то ли он сам не приложил для этого усилий /последнее может быть и верно/. А Горбовского начали печатать одним из первых из его поколения, из их волны второй половины 1950-х гг. Все мечтали, естественно, быть опубликованными у себя в стране, но далеко не все пожертвовали ради публикаций чем-то сокровенным, святым для себя. Трудно сказать, вступил ли Горбовский действительно в "сделку с советским дьяволом". Этого я не знаю. Но, может быть, клоповность и патология советского быта и сыграли, постепенно и незаметно, предательскую роль самоцензуры, ... хоть и ограниченной, но все же? Как знать. Мы только - люди.
Или прозаик Андрей Битов. Его общественная судьба - а творческое развитие тесно переплетено со внешними поворотами жизни - в каком-то смысле перекликается с Горбовским. Одно различие все-таки имеется. Горбовский остался верен Петербургу-Питеру-"Ленин"-граду, а Битов променял Питер на сытую, шумящую вокруг Москву. К Битову Понизовский обращался и относился не иначе как: ... "Андрюша", "Андрюшенька, дружок"... Горбовский был уже взрослый, хлесткий, но ищущий поэт /поиск его питался, правда, только эмоцией, чутьем, беззащитностью и душевной теплотой к людям/, когда Битов еще робко делал только псевдоплатоновскую прозу. Тогда, да и гораздо позже, многие в среде интеллигенции зачитывались Платоновым. Он был доступен, да к тому же и понятен. Андрей Битов тянулся к Понизовскому, как медвежонок к пестуну. Иногда прибегал к Борису несколько раз в неделю, читая ему /и прося его - "суровой, но не очень..." - критики/ измусоленные и по многу раз перечирканные страницы своих рассказов. Борис бывал суров, а временами и ... резок, но не в личном плане, а именно - в высшем! Понизовский любил оказывать на других свое влияние, старался обзавестись восторженными учениками, стремился создать вокруг себя "школу". Постоянно интересовался и выискивал материалы о методах и форме образования в Индии, Тибете, Японии и т.д. Разговоры о йоге, о буддизме, об учении "дзен" - были обычным делом.
Странным кажется то, что в те годы не состоялось дружбы между Понизовским и художником Михаилом Кулаковым, который уже в 1958 г. увлекался дзен-буддизмом /и как выяснилось позже, совершенно серьезно, каратэ, достигнув уровня - "коричневый пояс"!/. От увлечения Кулаковым японской живописью-каллиграфией, рукой подать до экспрессионизма, а позже и ташизма Дж. Поллока /ташисткая живопись Поллока, в оригиналах, была дважды показана в Москве: в 1957 - на выставке современного искусства, в рамках Всемирного Фестиваля молодежи; и в 59-м - на Американской Национальной выставке/. А попавший под влияние "абстракционистов" Жени Михнова и М. Кулакова 16-ти летний "бунтарь" Ю. Галецкий, часто крутился у Понизовского, воспаленно впитывая сведения о Буддизме, об Азии. Только Яша Виньковецкий, с которым я познакомился у Понизовского зимой :7 г. /геолог, начавший тогда рисовать в посткубистической манере, и который вот уже 25 лет живет одновременно в двух сферах - в "инженерно-геологической" и живописной/, долгие годы оставался в дружбе с Понизовским, несмотря на тесные контакты с Михновым и Кулаковым, и на сильное влияние последних на "ташистскую" живопись Виньковецкого.
Понизовский, как и большинство в нашей среде, иностранных языков не знал, хотя "сидел с головой в 'абсурде' и 'сюре'...", довольствуясь любительскими переводами, просачивавшимся, в основном, из Университета. Работал Понизовский всегда по ночам, спал до 2-3 часов дня. После разошедшейся компании, читал оставленные поэтами и писателями тексты, готовясь к "собеседованию" с тем или иным автором, часто ... на следующий же день. Из-за этого в последующие годы происходили постоянные трения с его грузной матерью, работавшей гардеробщицей, которая должна была рано вставать. Жили-то все в одной комнате! Постепенно у Понизовского накопился интересный архив /где он теперь?/ молодой, "новой культуры". Хотя это были только 1955-63 годы - а не те, взрывчато-авангардные 1910-1920-е - все-таки, осе дал документ иной, переломной эпохи. Кажется, в 59-60-х годах Борис прилагал усилия, чтобы отобрать из всего скопившегося наиболее интересное и, отпечатав на машинке в 4-5 экземплярах, давать читать эту "книгу" молодежи. Приходили девочки с горящими глазами, что-то печатали, уносили, приносили новые материалы, ... распространяли и т.д. Не могу сказать сегодня с уверенностью, была ли сделана, наконец, такая книга или нет. Кажется, что нет.
Приехав в ноября 1958 г. в Питер, увидел у Бориса на стене, прикнопленный кое-как, большой фотопортрет худощавого человека, напоминавшего слегка араба. Это был Альбер Камю. Кумир! Гибель А. Камю осенью 58 в автомобильной катастрофе странно подействовала на Понизовского: травмировала его. В Москве и в Питере в ту зиму прокатилась волна интереса к А. Камю. За год до гибели Камю получил Нобелевскую премию. Помню, что Борис подготовил /на своих "карточках"/ сообщение, типа "доклада" о Камю. Когда собиралось побольше народа, он долго и интересно рассказывал, иногда мельком заглядывая в карточку. А в октябре 58-го Нобелевскую премию получил русский поэт и писатель Борис Пастернак! И началась его травля в советской прессе. Довели до смерти...
Словечки "экзистенциализм", "экзистенция" - врывались в среду интеллигенции повсюду. В Москве поэт абсурдистского или сюрреального толка Генрих Сапгир вместе с Игорем Холиным /анархист и один из первых истинных концептуалистов в Москве - постоянно появлялся повсюду в красном свитере/ пропагандировали этот самый "экзистенциализм" чуть ли не как новое Откровение; мы с поэтом Михаилом Гробманом познакомились с ними еще в конце 1957 года, в занюханном и темном бараке у О.Рабина. Но никто в нашей среде - насколько я помню - тогда так толком и не мог объяснить: в чем же суть этого учения? Общение с философами /молодыми ребятами, которые в Университете, изучая марксизм-ленинизм - дома читали и обсуждали Кьеркегора, Бердяева, Шестова, Сартра, Хайдеггера, Камю и др./ началось позже. А тогда все происходило спонтанно; интерес пробудившейся молодежи был направлен на Запад значительно активнее, чем на наши, отечественные корни. Информация о Западе и о западном современном искусстве поступала через робко начавшееся общение с иностранцами и из книг о западной культуре, появлявшихся все чаще и чаще в Москве. Русский же авангард 1915-1925-х годов был скрыт в подвалах советских музеев, а коллекционеры /такие, как Г. Костакис, Чудновский или Я. Рубинштейн/ начали собирать авангард только после скандала в советской прессе по поводу статьи А. Маршака о русском авангарде и о молодых, "левых" художниках Москвы, опубликованной в американском журнале "Лайф" /март, 1960/.
Да это и понятно, т.к. после 25 лет тотального сталинского мракобесия начал немного приоткрываться советский "железный занавес", и интеллигенция, раздувая ноздри, жадно вдыхала ЛЮБУЮ информацию, долетавшую до нас с Запада, как свежий, живительный ветер. Это было время - как теперь хорошо известно - духовного пробуждения, время ломки прочно сложившихся советских стереотипов и представлений, момент переоценки основных человеческих и культурных ценностей. От этого периода Пробуждения нас отделяет сегодня, приблизительно, 25 лет, столько же, сколько тогда нас отделяло от момента Удушения "веревкой соц.реализма" свободы творчества, мысли и самовыражения.
Безусловно, необходимо отметить, что за последние четверть века в СССР были изданы: Кафка и Сартр, Солженицын и Мандельштам, Камю, Ионеско и Хайдеггер, Герман Гессе, Дюренматт и ... Беккетт /!/; даже исследование о Сёрене Кьеркегоре /и без примитивных ругательств/. В период 1962-1981 годов были разрешены властью, разумеется, под настырным напором неподцензурных художников, около 20, если не больше, публичных - полуофициальных и официальных - выставок молодого искусства, имеющего очень мало общего с государственными, идеологическими догмами советской власти! Да, все это так. Но в глубине советского сознания, в основе советской власти, в большинстве советского общества, по сути своей, произошло мало перемен, и это несмотря на то, что более 15 лет в СССР существует "демократическое" или "диссидентское" движение, которое временами охватывало тысячи участников-энтузиастов............
А тогда, осенью 1958, мы с Понизовским как-то вдвоем отправились гулять по Питеру, к Аничкову мосту, по набережным Фонтанки - Борис любил побродить, несмотря на часто кровоточащие от протезов культи. Мне показалось, что и Борис был доволен, что мы оказались только вдвоем - надо сказать, такое случалось редко, т.к. его всегда "оберегали" восторженные мальчики и девочки-театралочки; либо одна из его жен: сперва Вика, затем очаровательная "Лара", родившая от него сына Филиппка; а гораздо позже ... третья, длинноногая красавица, которая недолюбливала из-за чего-то меня. Понизовский носил обычно, и в дождь, и в холод, и в жару, прямые рубахи из грубой крепкой ткани, монашеского покроя. Фонтанка пузырилась от дождя, а мы медленно брели вдоль, к Инженерному. Разговор наш - "мужской" - кружил вокруг Будущего, вокруг Литературы: "Куда пойдет лет через 10 русская литература?! Какую она призвана сыграть роль /если способна, вообще-то, играть важную роль в интеллектуальном развитии в современном мире?.../ в духовном раскрепощении и в нравственном обновлении современного, особенно молодого, человека?!.. После Бунина, через 25 лет, Нобеля получил второй русский писатель - Пастернак. Это знак чего-то, или случайность? Испытает ли наш народ и религиозный, а не только духовный, подъем?" Тогда началось повальное увлечение Достоевским. И мы много говорили о нем. А живее всего обсуждалось: "Как далеко пойдут "поблажки" Хрущева и советских властей? И только ли в области Культуры, или и в экономической сфере?" Тогда мы наивно верили, что начавшийся процесс либерализации в общественно-культурной жизни СССР уже ... необратим, и что нам, нашему поколению, выпало счастье жить и творчески работать в лучших, более человеческих условиях, чем предыдущим двум поколениям русских и советских людей.
Понизовский со страстью защищал тезис о том, что в русской литературе, в будущем, будут иметь место влияния ино-национальных литератур, ... современной французской, американской, литератур Востока. А я /только что открывший Хлебникова его "Зверинцем" или ... "Крылышкуя золотописьмом тончайших жил...", Цветаеву, Мандельштама и упивавшийся Пастернаком - благодарен до сих пор Гробману, дававшему мне почитать самодельные перепечатки/ считал, что открытия русских авангардистов не могут не дать когда-то, позже, всходов! Вопрос только - в каких формах, когда и в каком образе?
Всем хорошо известно, что некоторые жизненные моменты, кажущиеся совершенно обыкновенными, или внешне малопримечательные ситуации остаются в нашей памяти на всю жизнь важными, яркими "кинокадрами", и играют частенько в наших поступках, а особенно в творчестве, весьма существенную роль. За долгие годы встреч и длинных разговоров /"молчащего Понизовского" просто невозможно себе представить/ с Борисом состоялось множество интереснейших, и конечно, с руганью, споров, расхождений... и схожих оценок. Но в памяти запечатлелся именно тот разговор, и та долгая-долгая прогулка. Противно моросило, но для ноябрьского Питера выдался на редкость теплый денек; и хотя мы промокли до нитки, нас не покидало чувство удовлетворенности и особенной проникновенности, ... будто бы что-то снизошло на нас! В последующие годы с Понизовским разгорались, чаще и чаще, горячие споры. "Электрической" была тема о принципиальном различии "московской" и "питерской" литературных школ. Борис, естественно, превозносил "питерскую" - в подтверждение его зацикленности и "провинциального патриотизма" я привозил пачки машинописных стихов Красовицкого, Сапгира, Хромова, Холина /"хулиганства" Холина были ему по душе, несмотря на восхищение Горбовским или Бродским/, Гробмана, Чудакова; а позже появились Айги, Худяков, Лимонов, "Бах", Мамлеев и др. В такие моменты ни его начитанность, ни его стремление к веротерпимости, ни сопоставление текстов - ничего не могло поколебать его в своей предвзятости. Когда я познакомился в 1974 году с поэтом и историком питерской поэзии К. Кузьминским и его женой, и вскоре подружился с ними, то меня почти сразу начала умилять в нем та же "слабость". Кузьминский явился для меня, в каком-то смысле, аналогом и продолжателем той же "культурной традиции", что и Понизовский пятнадцатью годами ранее. Да я и сам испытываю неистребимую тягу к Питеру, к его истории и литературным традициям, к Петергофу, Царскому Селу, Павловску, ... меня пронзает неизъяснимая, тихая страсть! Но литература русская была и останется единой и неделимой, невзирая на исторически сложившиеся различия в Москве и в Петербурге, и даже не смотря на временное ее разделение сегодня в политико-географическом плане - на "эмигрантскую" и "советскую"!
В самые первые годы знакомства с Понизовским меня удивляло то, как Борис умудрился в свои 26-27 лет столько прочитать и так много помнить! Втайне я ему даже немного завидовал... Понизовский часто напоминал, "что каждый год, каждый месяц, каждый день - рабочий /т.е. настоящий/ Художник должен ... отказываться от уже им достигнутого, ... стремиться уйти от себя, чтобы, найдя себя, вернуться к себе"... И в ту нашу прогулку с ним, он как бы невзначай пристыдил за то, что у меня не появляется ничего качественно нового в моей живописи со времени майской /то ли в ... июне 1958 г.?/ выставки, которую он устроил тогда у себя на квартире, Стремянная 16. Его ирония хлестанула меня по самолюбию ... Сбивчиво и долго я что-то ему "объяснял", ... "прояснял". Борис только добродушно улыбался и подтрунивал. Это была чуть ли не одна из первых "Свободных выставок" /а для меня - первая, на публике/ таких работ, которые не приняли бы и близко даже на молодежную выставку в Москве - за их "абстрактность"! Вот пример: в том же 1958 г., на московской молодежной выставке Целков демонстрировал свой совершенно реалистический "Натюрморт с лимоном" /в золоченой рамке/, в котором, в подражание Матиссу, тряпка была написана чистым синим цветом - так и то среди художников прошел шепоток! А у Понизовского все работы просто прикололи или прибили к стенам, безо всяких рамок и стекол, но, правда, с паспарту. Были развешены "ташистские" работы Е. Михнова, любительские - Э. Богданова, кажется, одна или две Я. Виньковецкого, "мальчика" Ю. Галецкого и 10-15 абстракций - "москвича", т.е. мои. Сам Борис также выставил свои рисуночки и, кажется, какой-то "объект", но что, теперь не припомню. Народу - битком. Накурено. Бутербродов девочки наделали на полк. Все притаскивали с собой - кто что смог. Еда - просто невидаль! Ну и, конечно, — ВОДКА! Окна - настежь. Шум. Гам. Прохожие внизу останавливаются, задирая головы, спрашивают .... Хорошо было. Молодо! Весело!
В последующие годы и в Москве, и в Питере устраивались десятки "квартирных", подпольных или полуофициальных выставок. Но выставка в октября 1974 /бульвар Профсоюзов 15/, которую без разрешения властей успешно провел на своей квартире /точнее, в одной комнате 24 кв. м!/ поэт К. Кузьминский; и которую он организовывал все лето 74 г., вкусив всю прелесть художнического самолюбия и нетерпимости к собратьям по кисти. Эта выставка явилась побуждающим сигналом для большинства питерских независимых художников. В ней участвовало 23 художника! Она также неопровержимо доказала, что не только в Москве /15 и 29 сентября 74 г./, но одновременно и на берегах Невы созрело второе поколение неподцензурных, ищущих художников. А в Кузьминском я приметил, в каком-то смысле, историческую перекличку с Понизовским - при всем их внутреннем и внешем различии. Понизовский постоянно был активен. Его фигуру, его "массу", сразу бросающуюся в глаза /когда он медленно, опираясь на палки, приближался к толпе у входа в Театр или ДК, то напоминал, окруженный своими юными обожателями, "кинетическую" скульптуру в духе поп-арта Жана Тингели/, можно было увидеть на премьерах наиболее интересных театральных трупп, гастролировавших в Питере /Ленинграде/. Несмотря на разнообразные увлечения Понизовского, театр, ... ТЕАТР оставался всегда для него самым важным в жизни. Он просто бредил Театром: античным греческим, французским театром "абсурда", японским "Кабуки" и т.д. Кажется, в 1962 г. нам удалось "пробиться с боем" на одно представление театра "Кабуки", который гастролировал в Питере. Пьеса ХУ111 века рассказывала о событиях Японии ХУ1 века. Но нам казалось, что это действие фантастическое, из Будущего - настолько поразили нас "фантастические" костюмы, необыкновенно сочные и контрастные цвета на сцене, странные "абстрактные" звуки, шумы, ... старинная японская музыка! "Кабуки" оставил неизгладимый след на всю жизнь .....
Несколько лет Понизовский носился с проектом создания Универсального Театра - зрители в центре, а вокруг, на вращающейся "баранке"-колесе-сцене одновременно в разных местах разыгрываются различные сцены, причем, иногда из разных пьес. Абсурд - как сама жизнь. Так считал Понизовский. Студенты "с Моховой" /из Театрального института/ и "с архитектурного", из Академии, помогали Борису; был сделан общими усилиями макет из бумаги и картона конструктивного образа Универсального Театра, устраивались встречи и "домашние обсуждения", но ... в конечном счете ничего из этой многолетней затеи так и не вышло. А жаль! Но вряд ли такой комплекс интересных /несмотря на некоторую эклектичность/ Идей - находись он и в более практических, крепких руках - смог бы быть реализован в первой половине 1960-х годов в СССР. В 1961-63 годах я предлагал неоднократно Борису отправить /через моих надежных французских друзей: Ж. Фонтэн, М.-К. Басселье и др./ на Запад его "Короткие пьесы Абсурда", которых у него были десятки, и опубликовать их. Но Борис так и не решился.......
И в сентябре 1959 г. /Американская Нац. выставка/, и в сентябре 1961 г. /Национальная выставка Франции/ Понизовский, как и сотни "ленинградцев", путешествовал, но из-за протезов с неимоверными трудностями, из Питера в Москву со своей верной стайкой любимых питомцев. На французскую выставку его, безногого, гэбэшники пытались не впустить, специально уронили его. Собралась толпа возмущенных посетителей... И когда человек 5 подняли его, он начал бить крепкой палкой стоявших еще рядом гэбэшников, ... до крови! Толпа - ликовала. Вечером его силой отправили в Питер. В 1963 году у него КГБ произвел повальный обыск - увезли большой мешок рукописей и архивных документов. Года на 3-4 Понизовский был изолирован, ушел в себя. Кажется, писал роман о современности, в духе абсурда. В конце 1960-х у него снова начинает собираться молодежь: театралы, фотографы, студенты-режиссеры, киношники, поэты /но уже другого поколения/. В 1968 году "группа Понизовского" пыталась сделать кинофильм, смонтированный только из разнообразных фотографий, ... фильм-коллаж. Был ли завершен этот фильм и показан, хотя бы подпольно, не знаю.
Понизовский - человек сложный, но мощная, пульсирующая и фантастически жизнелюбивая личность! Человек-магнит, обладающий невероятной способностью притягивать к себе молодежь. Понизовский - Аккумулятор, заряжающий людей духовной энергией и распаляющий в них энтузиазм! Человек больших романтических замыслов, но, может быть, не способный доводить до конца смело задуманные им проекты.
Борис Понизовский и баба. Рис. Л.Нуссберга, ноябрь 1957. Автограф письма Понизовского.
КТО ТАКИЕ?
/или "КАЛЕНДАРЬ"/
Москва Лаврушенский пер., 9 1958 март-апрель
6 дней ... Зз-з-з-ууд нарастает часами в Часах. И закисает жалостью время. 7-ой - Воскресение! Три и Семь. 3 дня зрело чудо - Воскрес! 7-ой день - всемирный, длящийся вечно, Праздник! Чудо. Он - проходил по горе, истекая кровавым вином, и завещая Радость! Мать говорила о крови, когда в воскресенье в соборе Св. Владимира с ней причащался я часто. Кровью Нагорной - ведь Кагор так далек Палестины Библейской ...................
...................................... ....................................................... Проходил вчера по центру - харкали в уборной, на Неглинке. Прокисшее время. Жизнь отдаёт общественным туалетом. Но всё чисто, так как - с хлоркой. Хлоркой крапают в души. Лучше в "Центр!" не ходить... Грех на душу не беру. Как летоисчисленья избежать? А прокисленья? Обещают календарь сменить - на "Счастье"! Как?! А очень просто. Все "субботы"-"воскресенья" перекрасить в черный /можно в темно-серый/; остальные же 5 дней, как в каждый месяц, подкрасить красным лаком. Эх!!! Здорово! По возможности - работать. По потребности - гулять; запускать кораблики и Змеи , девок щупать и ... И один раз чтобы все, ... ВСЕ по одному снесли яичку - только раз в неделю, т.е. в Воскресенье. Ну, а что? Разве, это уж не чудо?! Ну, к примеру: Вы - р-рраз! И вот уже теплое от Вас у друга на ладони ... Крупное и белое яичко! Практика. Тактично. Во вторник - например, можно: через ноздри пропустить красивую бечевку, затем и через ухи - вместо бус, серег, колец - и к большим пальчикам на ноги... И вот, ... аккуратно /и, конечно, босиком.../, выступая, "словно Пава", с подругой так продефилировать в кино или пойти гулять с собачкой. КРАС-И-И-ИИВО! В понедельник, например, перетаскать - чтобы потренировать свой слух /шуршание различное, шорохи, писк мышей и крыс, ругань зав'а магазином, и директора пыхтенье и ... пердёш кассирш: так старается вас обсчитать - фу! ... простите; не к лицу так в праздник выражаться! Ах, ну извините/ - все мешки с солью из одного типа магазинов, например, в отделения милиции. А у них позакрывать все туалеты, и даже унитазы хорошо бы отвинтить ... а что? Вот, к примеру буду говорить: Марсель Дюшан - он, отвинтив у друзей унитаз-писсуар, не только их лишил спокойных ночей, но, что не понятнее, хотя и яснее ясного, ... он лишил душевного покоя умных дядей - теперь они должны писить /по его примеру/ на искусство, а не в писсуар. Пусть советская милиция побегает в соседние дома, попросится к соседям! А соседи в это время: сидят и дружно пьют чай, чай грузинский, пятый сорт! И заедают всё ... укропом. Один солдат сказал: "пущай ссат в сапог. У ментов сапог - керза ! Грубо, хоть и 'остроумно'. Вон они на фестивале девушкам французским свиданки назначали. По собственной инициативе. И "комсомолки из Парижа" - приходили. А одеты - по-французски. На седьмой /7-ой/ день - забеременели, не французским, но советско-русским семенем, ядреным. Вполне хорошо построенная база для русско-французского интернационализма. Кое-кто завидывал. Я ходил в самый роскошный, и, конечно, самый центральный Парк всякого самого активного отдыха, где ел на интернатские копейки мороженое и не угощал - не хватало - французских женщин /подозревая их/. Хотел предложить солдату /нашему хранителю от западных "врагов" лютых/, но он постеснялся мне дать сдачу, и так ловко цокнул начищенными полковыми коблуками, ... что потом получен был заказ от дирекции Советского Союза: создать портрет Сапога. Многие участвовали в этом знаменитом конкурсе. К.Малевич почему-то стал строить, причем очень торопился, супрематический сапог в виде вращающейся головы Татлина. За что получил грозный нагоняй от Хруща - кажется был лишен права на третий бутерброт, который давали всем алкающим и духовно страждущим, каждую среду после обеда, у стен Кремля. Деталь: со стороны Москва-Царь-реки не давали, т.к. там гуляли "ученые" - овчары. Но без золотых цепей, да и без ржавых, и съедали бутерброды /а ночью и зазевавшихся прохожих/, прямо на лету ... Так что - ну, Вы ж не маленькие, сами понимаете!................ В общем, вызывали Казимира Малевича на допрос к самому Кандинскому; ну, тот, как человек образованный и, конечно, культурный, только всего раз или два /точно не знаю/ пхнул Малевича в больной живот, спросив: "Ну, что, Гений, пусто в брюхе? ... А-а-а?! - То-то же!". И отпустил ... Ах, да! Кажется, все-таки впоследствии Малевича отправили в деревню, в Эфиопию, на "супрематические разработки". О его судьбе до сих пор ничего не известно. А из его "татлинского сапога" сделали на "ВСХВ" главный фонтан - "Золотой сапог". В "Правде" была заметка, что это было организовано по "творческой" находке лауреата премии Мао-Дзе-Дуна, министра Палеонтологии СССР. Премию эту Министр получил, кажется, за то, что сам, Лично нашел, копаясь в грядках с клубникой на подмосковной даче, яйцо Ахейской коняшки, которое та снесла еще во времена похождений в Московию Шумерского Гильгамеша! О рождении русских ребят в Париже и о комиссаре Татлине попозже. Сегодня среда - надо торопиться к Кремлю ... Духовный голод - пуще неволи.
"ГИПСОВЫЙ ЛЕБЕДЬ СТАНОВИТСЯ НОЧЬЮ /сладкой/"
Москва 1957
Лаврушинский пер.9
/напротив Третьяковки/
Полосатая ночь. Зависла Черная вспышка. Жизнь - тянущаяся тягучесть. А иногда -грубо. Просто рябью окропить и грязной крупой. Интернат. Коридор. Один за друг.. .. синей краской ночной гипсы падают на пол. "Неслышно"?! Грохота стук пульсом грудь разрывает. Осколки гипсов раскрашенных страхом скандала. Ночь. Давит вода и кран открывает сама. И вот - все течет.... Блики дневные в ирисках мастики. Ночью не так. Геометрический скрип. Давит тупое - линчует паркетно. Занозило осколком ночного гипса мозг. Тычется в голову "рыло свиное" с окраин Афин в образе Бога. Дети и лебеди. Черное - белое. "Черный" гипс белейших, бесцветных Афин. Голову лебедю мальчик свернет! Растрескался гипс. Гипсовый мальчик, а лебедь живой /черный/. Ухает город на сизых по форме. Тюль, дребедень ночных занавесок. Хлопнуло там, на 2-ом?!... Нет - на 1-ом. И тихо. Улыбнулся гипсовой язвой Вольтер в конце коридора. Тревожная ночь ...................................... В "Пушкине" - головы черного камня, ... из Рима /в галерее Камерона/. Надо бы взять, да из Черного гипса Лебедя сделать. А что?! ........... А Леду - всю из цветов! И затем - наслаждаться. А Лебедь - пусть попасется. Окна крестами ночь распяли. Гипс из скульптуры. Осколки. Гулкое, тяжкое где-то внизу - грузно по лестнице гипсовый Лебедь на зов поднимается Леды! Ступеньки и - марш. Марш и еще. И гипс растворяется в ней - Любовь и хотенье ... взлететь, изменить. Я изменюсь - если Вы.... Но, Вы, не хотите? Тягучесть ... и дрогнула шея. Эх, дребедень лебедей. Ночь. А будет ли день? В теплой кровати - один на один. А завтра - опять один против тех; ... всех ли?! Благодатная Ночь. Интернат. Гвоздь загоняется в череп. Черный Лебедь сочится из крана. Рассыпается, резинкой стирая из памяти место "на карте", где Австралия красит красные клювы всем Лебедям. А в Леду влюбился не датский ли Белый? Нет ... Не было Дании на Греческой карте, а Леда - была. И любовь. И сладкая Ебля! Что у Софокла в трагедии есть ... /Ну, кто же придумал-то Гипс?/. Красным клювом Лебедь Леду пощипывал терпко! Златокудрая Леда нежно стонала, овевая рками Лебедя шею и То..... Прохлада, змеюка, ужалить хотела душную Ночь, но черная вспышка зависла в веках. Ваксой черной по белому Лебедя гипсу... рванул. Слепок с ракеты ... огнем! Взрыв изнутри - Чернолебеди вдруг оперились из гипсовых перьев. Белые брызги любви и, ... по жизни! В свежее утро - перья летят, формуя из неба Любовь. В Австралию красными клювами все улетим. Грецию /с гипсами/ - к чорту! В Австралии - райские птицы райские песни поют! А продолжение? - когда будем опять в Австро-Венгерской Империи мы на ... войну.
От составителя:
СЕРЕЖА ВОЛЬФ. О.
Поминаемый Нуссбергом Вольф - и по сю остается "белым пятном". Нашел в Нью-Йорке Тоню из "Леннаучпопы", приятельницу Наймана и Вольфа /помимо чего она работала с Валерой Чигинским и Женей Шлюглейтом, с которыми работал и я, снимали фильм "Старший и младший", а до того они сделали дивный фильм "Я нарисую маме луну", о детских рисунках/, из Тони, переезжая "из варяг в греки" /быв выгнан из Астории и перебираясь в подвал Квинса, к дантистам и окулистам/, успел на скаку выжать с десяток строк Вольфа по памяти, переписала:
И все-таки Сережа Вольф остается для меня загадкой!
Дополнение: Лариска Волохонская, теолог и сестра Анри, сообщает авторство Вольфа на следующий текст:
Шли по лесу дровосеки,
Оказались - гомосеки.
Который я держал за народный /см. в "Неподцензурной русской частушке" Володи Козловского, стр. и издание не помню/.
АНДРЕЙ БИТОВ.
Иллюстрировать - так иллюстрировать. Битова и я люблю, особенно за главу "Гады и фрукты" в первой его книге "Большой шар", там подробнейше и детально описываются всевозможные гады: гюрзы, каракурты, скорпионы, фаланги, и о том, что самка паука пожирает самца по совокуплении, а заканчивается глава одной фразой: "Ну, а фрукты - совсем другое дело!"Потом он зачем-то еще написал "Аптекарский остров" и "Пушкинский дом", который читать уже вовсе невозможно, и затесался в "Метрополь". Но тот Битов, которого принимал Понизовский, приходил к нему не с "Метрополем", а со следующими рассказами. Рассказы эти переводила секретарша Техасского славика, и "интересного дядю" она перевела, как "анкл", т.е. просто "дядюшка". Я поправил, но было поздно, перевод она уже тиснула. Правда, шеф ее, завкафедрой, перевел строчки Мандельштама "Что ни жизнь у него, то малина", как "И когда он имеет жертву, он глотает, как широкогрудый грузин, ЖУЮЩИЙ МАЛИНУ", и даже снабдил это примечанием: "Буквально - осетин. Осетины - мусульманское племя на Северном Кавказе, отличающееся жестокостью. Говорят, что они празднуют смерть врага ЖЕВАНИЕМ МАЛИНЫ". Так вот, я не об этой развесистой клюкве и об американских славиках, а об Андрюшеньке Битове начала 60-х годов. Машинописный сборник называется:
С ХЛЕБОМ ВО РТУ
/рассказы/
"Когда я ем,
Я говорю невнятно»"
Херасков
Ленинград
Февраль, I960
Посвящение:
Генриху САПГИРУ и Оскару РАБИНУ
Тексты приводятся по этому сборнику.
ГОЛУБАЯ КРОВЬ
"Интересный дядя! - подумал я. - Керенский-Врангель-Коненков..."
Я смотрел на него вежливо и с интересом, стараясь, чтоб не вышло нагло. И в это время входил в подворотню.
Он тоже смотрел на меня.
"Чувствует породу...- Думал я. - Теперь ее мало. Приятно увидеть ее в молодом. Так настоящая женщина чувствует настоящую женщину."
Я разделился, забежал на место дяди и посмотрел на себя, входящего в подворотню. ..
"Так себе. Ничего, Просто прелесть!"
Дядя сделал сдержанные полшага в мою сторону. Два пальца сжали поле шляпы. Легкий поклон:
- Извините пожалуйста... - Говорит он поставленным голосом.
- Нет, что вы, что вы... - Говорю я и тоже кланяюсь. Только шапка у меня меховая, и полей нет... Я делаю полшага в сторону, чтобы обойти дядю.
Дядя делает полшага ко мне:
- Извините пожалуйста...
- Пожалуйста-пожалуйста... - Говорю я.
И стараюсь протиснуться между дядей и стенкой. Дядя прижимает меня к стенке:
- Вы не скажете, где квартира такая-то?
- Ах... - Говорю я. - Я из этой квартиры. Пойдемте со мной.
- Там живет профессор Кронштейн?
- Я его племянник.
- Ах, вот как... - Говорит старик. - Значит, он ваш дядя? Очень рад. Мы пожимаем руки. И идем вместе.
- А как здоровье вашего дяди?
- Ничего, - говорю я, - хорошо здоровье. Недавно, было, заболел, но все в порядке.
- Так что ваш дядя в пор... то есть здоров?
- В совершенном порядке.
- Так вы говорите, он сейчас дома?
- Он всегда в это время дома, - говорю я.
- Приятно видеть такого молодого человека, как вы. Ах, теперь не та молодежь. ..
Я потупляюсь. Только скромность не позволяет мне согласиться. Он должен оценить это.
- Опять лифт не работает, - говорю я.
- А какой этаж?
- Пятый.
- Ох, - говорит дядя, - чего же он не работает?..
- Разве ж теперь обслуживают?.. - Скорбно замечаю я. Дядя светски раздвигает усы в улыбку.
Мы поднимаемся рядом. На площадках я пропускаю дядю вперед. Ему тяжело. Усы шевелятся по щекам.
- Извините, - говорит он и передыхает. На лице у него достоинство и виноватость. Он пыхтит.
- Ничего, я не спешу, - говорю я. - "Славный, красивый старик, - думаю. -Таких теперь уже мало. Старой закваски."
- А вы чем занимаетесь? Работаете или учитесь? - Спрашивает дядя. - Если, конечно, вы ничего не имеете против такого вопроса...
- Нет, что вы, - говорю я, - учусь.
- Это замечательно, это хорошо, это изумительно - учиться, - говорит старик. - Ваш дядя - прекрасный пример. Наука требует от человека всей его жизни...
Он смотрит с испугом на оставшиеся ступеньки. Наконец пересиливает себя:
- Ну, пойдемте дальше... - Улыбается он так легко и плавно, мол, вы уж извините, что я старик, мол, старость не радость...
- Вот и наша площадка, - успокаиваю я старика. - Вот мы и пришли. Я чуть задеваю дядю.
- Ах, извините, - говорю я.
- Нет, что вы, что вы, пожалуйста...
Мы стоим у двери. Смотрим друг на друга.
- Нет, вы меня извините, ради бога, пожалуйста... - Я краснею.
- Да ну что вы! - Отмахивается дядя.
Я стою у двери и не могу пошевелиться:
- Да нет, я, правда, очень виноват... извините, пожалуйста... я совсем забыл... простите, ради бога... так получилось... я не хотел...
Дядя расширяет глаза, и его усы выгибают пушистые седые спинки.
- Что вы, право?
- Я совсем забыл... дядя улетел вчера в Кисловодск... Некоторое время мы смотрели друг на друга.
На дядином лице боролась корректность. Корректность победила:
- Что ж вы сразу не сказали...
Тучная спина заколыхалась вниз по ступенькам. "Ничего, - успокаивал я себя, - ничего. Усы, как у швейцара."
Февраль, 1960.
ЛЮБИТЕЛИ
/для чтения глазами/
За рулем.
Дорога впереди в ниточку. Машина раздвигает дорогу, разрывает лес. Лес разлетается, улетает двумя струями слева и справа.
Поворот.
На лужайке за обочиной - колеса.
Машина, как жук, - кверху лапками.
Чужая машина. Не своя машина.
"Вот это да! Вот это пропорхал!.." - Вообразил. Возникла сказка происшедшего. Диагноз.
"Тот ехал. Тот затормозил. Того занесло. Тот повернул - еще больше занесло.
Заносило, заносило...
И тот полетел.
Перевернулся, перевернулся... Раза два перевернулся.
Не меньше ста была скорость!
Интересно.
А где же пассажиры?
Никого людей. Впрочем, пассажиров могло и не быть.
А шофер?.."
Машина остановилась. /Долг автомобилиста. Интерес профессионала-любителя./
Все равно никого.
Вдруг смех. Послышалось?
Увидел...
На холмике сидит человечек. Смотрит на машину кверху лапками. Прыскает.
"Странный очевидец. Все-таки надо узнать."
- Здорово!
- Здорово. Ха! - Сказал сидящий. - Здорово? Ха-ха!
Торжественное собрание: в районе уничтожили всех мух. Эстрада - кумачевый стол - президиум. В зале товарищи в синих френчах. В президиуме товарищи из товарищей. Собрание считается открытым. Слово предоставляется.
Речи.
Товарищи сменяют на трибуне товарищей.
Зал относится с полной китайской ответственностью. Слышно, как муха пролетит. ..
Вдруг услышали: пролетела.
Муха.
Муха в зале.
- Синь-синь-сяо муха, - сказал председатель.
- Синь-синь-сяо муха, - сказал президиум.
- Синь-синь-сяо муха, - сказал зал.
Все смешалось.
Ловили муху.
Поймали.
Отнесли в президиум. Собрание продолжается.
... Где-то сдают сухих комаров. Где-то обязательно должны сдавать сушеных комаров....
Февраль, 1960
ТАКИЕ ДЕЛА
В энской районной газетке была нехватка стихов. Кое-как перебивались на армейских собкорах.
Однажды - честь-честью патриотический стих. В редакции обрадовались. Стих прошел.
Все нормальные люди читают нормально. А стихов не читают.
А вот какой-то псих читал стихи снизу вверх по заглавным буквам.
Искал.
Нашел: по диагонали читалось "ПРЕМЬЕР - ДУРАК".
Газетку разогнали. Столько-то человек, кормившихся ею, остались без куска.
Эти люди:
стали писать стихи,
стали читать стихи.
СЕНСАЦИЯ!!
Весь мир потрясен вестью. 500 лет мы неправильно читали Вийона. Все стихи Вийона надо читать не так, как они написаны.
Их надо читать:
снизу, по диагонали, ходом коня, третьими буквами, четвертыми буквами третьего слова с конца пятой строки снизу...
Биография Вийона совсем не такая, а другая, зашифрованная.
А как обстоит с другими?
С другими обстоит так же.
Тыщи лет люди не так читали стихи.
Наивные увлечения прошлого: игра в 15, футбол, Шерлок Холмс.
Все читают стихи. Общий ажиотаж. Детективность стиха.
Страшные истории из жизни великих людей. Их теневые стороны.
Тираж поэзии подскочил до невиданных высот.
Современная поэзия перестроилась. Ушел в историю наивнейший по технике акростих.
Поэты строили дачи.
Поэтессы удачно выходили замуж.
Кроссвордисты, ребуссисты терпели крах...
Но переквалифицировались:
"В этом стихе про зиму, найдя ключ, вы прочтете совет по домоводству". Литературоведение с ужасом осознало, что оно шло не тем путем.
И оно пошло новым:
Надсон оказался словарем всех русских ругательств при соответствующем чтении. Барков - лириком. Классики были пересмотрены. Чистка.
Гражданские поэты были довольны: стало куда помещать идейное содержание. Возникла проблема Ошанина: его не удавалось расшифровать. Это был один из самых драматических моментов.
Открылась группа врагов.
Жертвой пал Щипачев. Стихи его, при соответствующем прочтении, таили в себе порнографические откровения.
Всюду:
в трамваях и парках,
на улицах и в очередях,
сидели,
стояли
и ходили
люди с раскрытыми томиками и сложно водили пальцем, выискивая закон прочтения стиха.
А еще через тыщу лет - еще сенсация:
обнаружили рифму,
и что читать надо то, что написано в строчках,
и что ничего зашифровано не было.
Такие дела...
Февраль /1960?/
А ПО ТЕЛЕВИЗОРУ...
В квартире жило два доцента.
Охваченный хозяйственным порывом, один из них вынес в переднюю два таза и велосипед. Второй наткнулся на велосипед, упал в тазы и вынес увеличитель, стиральную машину и пару старых валенок.
Первый вынес пол-комнаты.
Второй вынес пол-комнаты.
Первый вынес...
Но шкаф застрял в дверях.
Доцент водил по коридору велосипед за рога. Не мог приткнуть.
Повесил над телефоном.
Второй вышел позвонить. Увидел.
Звонить не стал:
- Я не хочу рисковать своей жизнью!
- Что с вами? - Участливо осведомился первый.
- Снимите ваш велосипед.
- Зачем же, он тут не мешает.
- Снимите ваш велосипед!
- Сами снимите.
- Снимите ваш велосипед!!
- Не сниму.
- Снимете...
И повесил свой над первым.
- Зачем вы повесили свой драндулет?
- А зачем вы?
- Я первый занял стенку.
- Стенка не ваша.
- А то - ваша?
- Стенка общая.
- Вы мне обцарапали машину своим драндулетом.
- Сами вы - др-р-рандулет.
Первый доцент - второй доцент. Второй доцент - первый доцент.
Маленькие мальчики смотрели, ковыряя в носу, как разговаривали их папочки. И вывели в коридор по трехколесному велосипедику.
- Куда ты тащишь велосипед? - - Сказал первый папа сыну второго.
- Хочет и тащит! - Сказал второй папа. - Играй, сынуля, играй...
- Мало тут вашего велосипеда?!
- А вашего!?
- Пусть он унесет велосипед!
- А у вашего тоже велосипед! Следите лучше за своим щенком...
Первый-второй. Второй-первый.
Второй-второй-второй. Первый-первый-первый.
- Уходите, дети, уходите... У такого отца всему можно научиться.
- Это у вас можно научиться.
- Ничему, кроме хорошего, мой ребенок от меня не научился! А ваш...
- Вот я и говорю, что всему, кроме хорошего... Первый-первый. Второй-второй.
Второй-первый-второй. Первый-второй-первый.
Звонок.
Соответствующий доцент открыл дверь.
Маленький обляпанный мужичок с ведром сказал:
- Вы одни дома?
- Что вам нужно?
- Мне бы вашего папочку...
- Какого папочку?!
- Вашего. Мы с ним договорились побелить там, покрасить. Так что, красочку чтобы купить, 30 рубликов, пожалуйста. Такая красочка...
- Да вы что!
- Так что мне бы вашего папочку...
- Нет здесь никакого папочки! - Вскричал доцент.
- Вечно к вам всякие шляются... - Добавил второй доцент.
- Не куплю - пропадет. 30 рубликов... Такой другой не достанешь.
- Да что вы, в самом деле, не понимаете, что ли! - Кипел доцент.
- Так вы позовите вашего папочку...
- Весь в папочку! - Заметил второй доцент.
- Вот-вот, - сказал мужичок, - побелить, покрасить...
- Да не нужно же нам белить!.. - Взмолился доцент.
- Ну, это вы бросьте, - сказал мужичок. - Что у меня, глаз нет? Я же вижу что у вас ремонт, - и ткнул пальцем в кучу мебели.
Мальчики играли в телефон:
- Если крикнуть в унитаз, будет слышно по всему дому, - сказал один. Второй спустился этажом ниже к мальчику Вове, и они вдвоем заперлись в уборной.
- Вовка - дурак, - крикнул сверху в унитаз первый.
- Борька - дурак, - кричали мальчики снизу. Через минуту они столкнулись на площадке:
- Слышно?
- Слышно?
- Не слышно.
- Не слышно.
- Надо громче.
- Надо глубже засунуть голову.
Разошлись.
Услышал доцент. Сказал второму:
- Вот, какой у вас мальчик растет... Услышал почему-то жилец наверху...
Уединившись, он вдруг обратил внимание, что что-то внутри подсказывает ему: дурак-дурак...
Было непостижимо: кто узнал?..
Процесс был испорчен.
Когда он встал, то обнаружил, что это вовсе не изнутри.
"Хаджибеков! Хаджибеков!" - Пронеслось в голове.
Побежал вниз. Столкнулся с мужичком с ведром:
- Папочка!.. - Всплеснул тот.
- Какой я еще тебе папочка!
- Да я в том смысле, что ваш сыночек...
Мама этажом ниже не смогла попасть в уборную.
- Вова! Вова! - Носилась она по коридору.
Вовина голова застряла в унитазе.
Доцентов мальчик очень боялся вовиной мамы и никого не пускал.
Дверь была сорвана.
Мама стонала над Вовой.
Вова вытащился.
Мама побежала наверх к доценту-папе.
Если прибавить к этому, что к одному из доцентов пришел студент-хвостист сдавать зачет на дом, то он увидел следующее:
Жилец сверху - первый доцент.
Мама снизу - второй доцент.
Мужичок с ведром - папочки и сыночки.
Вова и доцентовы дети.
Первый-второй. Второй-первый.
Первый-третий-пятый.
Четвертый-шестой-восьмой.
Десятый...
Поднимался кто-то по лестнице. Удивился:
- А почему вы не смотрите телевизор?
Расставили мебель. Поставили чайники.
Первый доцент включил телевизор.
А у второго не включился.
К первому просунулась голова Вовы:
- А что сегодня по телевизору?
А по телевизору был цирк.
За ним мама:
- У вас Вова?
Спустился верхний жилец:
- А что сегодня по телевизору?
А по телевизору был цирк.
Бочком прошел второй доцент.
У самого телевизора сидели три мальчика.
За ними мама снизу и жилец сверху.
За ними два доцента.
Совсем сзади, в углу, сидел на ведре мужичок.
- Завтра, в четверг, передачи не будет, - сказал диктор.
Февраль, 1960
МНОГИЕ ПОЙМУТ УШАМИ
Обыкновенный крохотный еврей... Он был туг на ухо и неисправимый дальтоник.
Он бы не женился, если бы мог услышать ее голос полностью или разобрать, что ее волосы цвета трех трехцветных кошек.
Это была огромная женщина.
К женитьбе он переоборудовал комнату. Перекрасил.
Мебель он тоже перекрасил.
Перетащил от тетушки фамильную двадцатипятиспальную кровать и тоже перекрасил.
Эта женщина никогда бы не вышла замуж, если бы знала, какой это закоренелый дальтоник.
Глухота - это пол-беды.
Когда он продемонстрировал гнездышко молодой супруге, то сначала она не нашла, что сказать. Но кровать - это было святотатством, и это переполнило чашу.
А у еврея был брат - огромный армянин. Он не был против женитьбы брата, но он не был дальтоником. Когда он увидел невестку, то начал учиться на национальном инструменте.
Мена все чаще била мужа диванным валиком под соответствующий аккомпанимент.
Но армянин не мог видеть волос без головы. А теперь восьмерки вычесанных волос были всюду. Они попадали в котлеты, и всунутая в пепельницу папироса вызывала невообразимую вонь.
Войдя в ванну, армянин увидел на дне массу змеившихся волосков. Вода не проходила. Из трубы дурно пахло. Горячая кровь стремительно взбежала на верхний этаж, обожгла мозг. Армянин оторвал ванну, с ревом вынес ее на кухню на вытянутых руках и швырнул в закрытое окно.
Туда же последовал таз с женскими рубашками.
Жена без рубашки была еще хуже, чем с рубашками.
Она металась по супружескому ложу, и у нее не хватало воображения. Для начала она описала мужа с ног до головы и обратно.
У мужа, простудившегося в прохладной луже, лопнуло терпение. Улучив момент, он выплеснул женину челюсть в баранину, которую тушил себе армянин.
Брат ел баранину и с восторгом обсасывал кости. Обсосав одну из них, он постиг, что это вставная челюсть. Челюсть он растоптал, а из невестки вырвал самую разноцветную прядь.
Все смешалось в доме еврея.
Никто не мог понять, чья очередь мстить и кому.
Жена без челюсти была еще хуже, чем с челюстью.
Все в ней не находило выхода.
Тогда она навалилась на мужа и стала душить его диванной подушкой. Из ее беззубого рта вырывалось шипение.
А муж лежал в темноте под подушкой, смеялся и потихоньку дышал ушами.
