И рядом - другая публикация. Похоронка. В ней мы не упомянуты, как не упомянуты и дивные детские книжки Л.В. Зато - для денег сделанные /ЧТОБ БЫЛО НА ЧТО "СЛОВО" ПИСАТЬ/ - "Меридианы" и "Параллели", с генерал-майором Караевым, в соавторстве. Катал нас генерал-майор на своей "Победе", а у Л.В. машины никогда и не было. А книги его, лучшие, и любимые - Лев Рубус "Запах лимона" /фантастический детектив!/, "Купип" /детская книжка/ и переложение мифов Древней Греции - не упомянуты: зачем? Но выросли мы - не на параллелях и меридианах, а на них. Добрый он был, большой, в его валенок мы с Левкой - четырьмя ногами залезали! Шутки ради - силомеры в кулаке ломал! И злым я его - не помню. Даже когда "Книгу маркизы" пытались пропить! А тетя Шура - была просто теплая мама. У них я и жил, частенько.

 биоархитектуре, Баженове, Гауди, Митуриче и Викторе Николаевиче Сорока-Росинском
 

        Науки возникают на стыке наук, голоса глаголят, поток информации сметает дамбы и клумбы, и все смешалось в доме Облонских. Литературу /язык/ рассматривают и посейчас в свете реализма /или нео-реализма, или нового романа/, но все в том же веке 19-м. Если же переходят к более новейшим исследованиям - то получается структурализм Лотмана, Тартусская школа, графики и фонограммы Панова и математические выкладки Гаспарова /на всем том же материале века 19-го, должен заметить!/. Помимо - ни графики, ни матемограммы эти - без специалистов, и иногда и инструментов их - не расшифруешь.
        В целом же, даже самодеятельность ОПОЯЗА /например, "Звуковые повторы" Брика, которые я тщетно проверял, исписав 2 записные книжки - за что могли и посадить: уж больно смахивало на шифр!/ - опиралась на имена истэблишированные, все того же Пушкина и Лермонтова. "Сдвигология" Крученыха всерьез нынешними исследователями не принимается. Жуют мякину классики /тот же Гаспаров/, а о новых тенденциях в языке никто и не говорит. Да и то, если за "новый" принимается язык Ахматовой.
        Виктора Некрасова от его однофамильца, Николая Алексеевича, и не отличишь /правда, если первый говорит о выпивке, да в киевских подворотнях... - !/, а вот от Андрея Некрасова, автора "Приключений капитана Врунгеля" - можно. У того хоть язык "морской" /на чем сделал свою карьеру Соболев, единственным рассказом!/, и у, Сергея Колбасьева, скажем. Того, который печатался в 1928 в журнале "Вокруг света", а не которого переиздали в 60-х. У того уже - не язык был, а блеяние.
        У Леонида Соловьева тоже, в "Ходже Насреддине". Тщетно пытался я купить "Словарь тюркизмов в русском языке", но можно пошаршунить и Даля.
        Теперь, о чем же это речь? А о Льве Успенском и его влиянии на современный язык. Академики его не ценят, потому - популяризатор. И не то, что бы "не ту попу лизнул", как говаривал мой братец, говорят, и это было, а - за доступность. Володя Крутиков, правда, под прямым воздействием книжек Льва Васильевича на филфак пошел, в чем мне сам признался /а сам нынче в Хьюстоне/, а не, скажем, Гаспарова. И это я не к тому, что Гаспаров не нужен. Но не Гаспаров /и не славянофилы!/ заголосил о русских именах и гибели их, а Успенский. Дали ему тиснуть "Слово о словах", а потом понеслось: "Ты и твое имя", "Имя дома твоего"...
        В 64-м, вроде, или в 66-м, не знаю, я там 2 раза работал, ведут по ленинградскому телевидению очередной "круглый стол". В гостях - Успенский, Соллоухин и кто-то еще. Проверять не стали: заслуженные. Пустили прямо в эфир. А только лепит Лев Васильевич с экрана следующее: "Тут, говорит, бойкий дядя в Москве, в Исполкоме, додумался: переименовать все улицы, "носящие религиозные названия! Я бы, говорит, этому умнику, для начала, предложил: декретом - поменять все фамилии того ж, религиозного происхождения! Ну, мне - поскольку от "Успенья Богородицы", обоим Рождественским, Вознесенскому и даже - Олегу Попову, поскольку..- того..." А тут еще Соллоухин подключился: "Чего это, говорит, нам - католическую церковную музыку по радио играют - Баха там, Бетховена, нет, чтоб то же - Чайковского там, Рахманинова - в католиков превратить хотят, что ли?" А "дядя из Исполкома" - аж в Москве слушал. Понеслись головы - ну, не Соллоухина-Успенского, и даже не директора телевидения /тому был только втык/, а помельче: редактора программы, да "слухающих" там. А что слушать - когда прямо в эфир? Это обычно, когда, с запозданием на минуту-другую, "недоверенных" пускают, чтоб матюки там выцедить, или сомнительное, да и то не всегда, о симферопольском потом.
        Так вот, о географизмах, скажем, о стыке наук - филологии и географии - стоит поговорить, и особо. По преданности партии, беспартийный Лев Васильевич -переименовку Питера-Петербурга защищает, но за менее важные - стоит горой. Роль же "географизмов" в языке - всегда была значительна. От экзотизмов классика Бальмонта - ну, с тем понятно: послаще и позаумней чтоб!, аж у торговца Даниэля Дефо - имеется толковое описание Сибири. По литературе географической, путешествий, того времени.
        Литература о путешествиях просто - заменилась с течением веков на литературу просто иностранную, и абалоны /или мидии?/ Хэмингуэя стали столь же знакомыми, как и кальвадос и перно Ремарка. Почему-то никто не замечает, что роман Толстого написан наполовину по-французски. Лев Васильевич такое замечал. Помимо борьбы за чистоту языка русского, как такового, как человек грамотный /как и Чуковский, в своих жалобах "От двух до пяти"/, понимал он факт развития, а потому и изменения языка. Чему и меня научил, невольно. В доме ж у него вырос!
        А вторым моим учителем, правда, по части выпивки - был ВИКНИКСОР, знакомый по "Республике ШКИД", Виктор Николаевич Сорока-Росинский. До него я пил, в свои 17, как все идиоты, с сыном Льва Успенского, тоже Левкой - "150 портвейна "777" на 50 "КВВК" - /коньяк выдержанный высшего качества/, на всех углах и во всех четырех /тогда/ забегаловках Невского проспекта, закусывая эту жуть, натурально, шоколадной конфеткой. Пил на деньги Успенского, отчего и погорел /позднее/. Виктор Николаевич же, когда я приходил к нему на Садовую, подле площади Тургенева /а как она раньше звалась?/, в полутемную комнатенку, сам полуслепой - пенсии у него, в аккурат, на сыр рокфор хватало, и на 10-12 метров жилой площади, всегда, прежде чем начать разговор за литературу /меня 1-я жена, школьная ученица его, ему - ПОЭТОМ представила, в мои-то 17!/, спрашивал: "Ну, что мы, Костик, сейчас будем пить? Мадеру массандровскую, или, вот у меня херес хороший есть?" А хересы и Массандры - приносили ему родители учеников репетируемых, поскольку жил, как Ленин, уроками. И стояли они у него под столом, куда он лез, близоруко нагибаясь. Но потом, когда ученики, болтая ногами, переколотили у него пару бутылок - выставил их на стол. Потом начинали говорить за словесность, с бывшим аристократом, бывшим заслуженным учителем /а говорят - он был лучше Макаренки, только поэм не писал, писали о нем/, и... бывшим человеком. Погиб он где-то в 59-м, попав, по слепоте, под трамвай, а там и здорово"му-то было опасно переходить: давили всю дорогу. Так вот, от Викниксора /а кто он - я узнал позднее/, я и узнал названия русских вин. А до того знал только портвейн. И мифический кальвадос, позднее, у Ремарка. Который потом сподобился выпить /см. где-то/. И несмотря на любовь мою к "Шато-Икем", "Аштараку", "Тетре" - пил, большею частию, что доступнее: гуталин и тормозуху /на Севере/, денатурат /на Черном море/, одеколон и прочее.
        А какое все это имеет отношение к языку? А так, спросите у Бродского - где Большой Невер, Средняя Нюкжа, или Сковородино - сразу ответит, а насчет Алпатьевска или Акмолинска - еще задумается. То же и о винах. Может, он здесь рейнвейн экспортный от калифорнийского отличит, а там - пил, что дают. И пил не "за военные астры", и не "золотое, как небо, шабли" /у нас, почему-то, шабли больше связывается с народным: "На виноградниках Шабли / Два графа девушку... ласкали...", Да и то, я полагаю, пришло к нам от каких гусар, вроде Виктора Николаевича - а он, вроде, и в гусарах был /см. его биографию/, или "Кадетских азбук", дошедших к нам через сто лет; а пил он, как и все: кориандровую, померанцевую, яблочное, сучок и много других напитков, в меню не установленные.
        Почему же, все же, говорят о какой-то чистоте языка, грязи этой жизни не замечая? И вот, и Бобышев, и Нуссберг - говорят, в общем, каким-то вымышленным языком 18-го столетия, причем, правда, Нуссберг слово "ебля" /из любви и к слову, и к делу/ включает, Бобышев же - кокетливо избегает, как "непоэтическое". Оно, действительно, кроме как в кадетском "Шабли" /а обучал меня, 6-ти лет, этому, как и всей кадетской азбуке - бывший кадет, и, полагаю, лейб-гвардеец - по росту! - дядя Костя, в доме у двух смольнянок, преподавательниц филфака/, нигде и не рифмовалось, разве - неоднократно - у Пушкина, но не в слове дело, а в деле. И тут идут выражения "шить дело", и другой ассоциативный ряд.
        Я веду это все к тому, что выросши в доме у школьной учительницы, двух смольнянок, Успенского и Сорока-Росинского - язык я складывал сам. И не только я, но и... Ладно, оставим обоих. Но язык, язык, с чего я и начал...
        И к которому придется вернуться.
 

2

        Уже и тут, в казалось бы, автобиографической бодяге - запутался. Астры и Шабли подкосили о У Блока же, впрочем, "аи". Что это такое, не знаю. Полуобезьяну ай-ай /есть такая, как есть и мармозетки, и уистити, и гверецы, и.../ - это я, будучи, частично, биологом - знаю, а вот классику читать - словарь, а то и примечания требуются. А тут Ахматова: "Была soleil ты, или чайной..." -Диме, может быть, и нравится, а я знаю только "Розу канину" /что по-латыни -шиповник/, "канина" же от латинского "канис" /собака/, отсюда - "Собачья роза". И не та, не емблема "Бродячей собаки", которую Судейкин, по словам бывшей супруги моей, пьяный нарисовал, макая окурок в лужицу красного вина /какого? Каберне? Но - полагаю - не "Алжирского"/.
        Все смешивается: Успенский, Бродский, Судейкин, Ахматова, Петя Чейгин: "Увидимся. Свиданье расцветет / Черемухой алжирского вина..." /см. 4-й том/, и полуобезьяна ай-ай /какой ПОЭТ ее называл?/, и "личинки мокрецов семейства ПАЛ-ПОМИНИНАЕ и СЕРАТОРОГОНИНАЕ" из каталога Камкина /а МОКРЕЦЫ Стругацких?!/, но суть не в этом. Суть в языке, о котором говорю, не переставая.
        Играть с языком разрешается только в детстве. См. у Кассиля, Чуковского, многих. А как насчет Кэррола? Англичанам все можно.
        Более всего меня в этой антологии интересуют поэты, работающие с языком. А их то - и менее всего! Остальные - просто им ПИШУТ. Не задумываясь, что и как, и откуда. Такова вся ахматовская школа и добрая - абсолютным большинством - половина поэтов.
        Правда, Лосев говорит об англоязычных поисках Бродского /см. его статью в "Части речи", №1/, иные же - и много - говорят о "русскоязычности". При этом, как тупейший Алексанр Исаевич, онаго языка - не зная.
        Сунулся я тут, бывши в Вене, в его корпуса и круги. Футурист, батенька!
 

        "Пасмурь. В вытаинах росла желкло-коричневая трава, где мелкий сосонник и голубой песок. Припеленутый к русским перелескам и польцам, лежал в обмоте и укрючливо матюгался. Шитейные дела! Мешает разворотливой работе запетлистая болезнь, средолетние искорчины. От каждого переступа туфелькой седую простиночку Евгению Устиновну - новокупка из белья, ошарье или овершье полукартонных бланков, по крыльям которой прошлись расчисленные ножницы - жаргон! То есть феня."
 

        И нет здесь ни одного слова моего. Все - Исаичевы. И только "новокупку" и "переступ" нашел я у Даля. На каком языке говорит футурист Солженицын? Мне сей неведом. Если это - РУССКИЙ язык, то я предпочитаю - писать на китайском. Что, впрочем, и делаю.
        Итак, с одной стороны, у нас имеется "солейль" Ахматовой, с другой - "шитейные дела" Сола. Выбирай, что любо! А язык подождет.

        Соснору "породил" Асеев, Исаича - Трифоныч, Осю Бродского - полагаю, Анна Ахматова, Хикмет - Халифа, и только меня, похоже, никто не рожал. С 59-го года /а то и раньше/ - поэты тыкались к маститым. Впрочем, и Есенин не то к Мережковскому, не то к Блоку - а, к Городецкому! - "маляром" или полотером пришел. Всегда ходили. Благо, было к кому. В наше время стало потуже. Ходить было не к кому: ну, Ахматова там, Гнедич для переводчиков, а так - к Аквилеву? к Дудину? Ходят и к Дудину - поэты Геннадий Алексеев и Виктор Ширали. Плюются потом, но -ходят... А - "куда пойдешь, кому скажешь?" - эпиграфом из газеты "Чортова перечница" за 1918 год. К кому-то да надо.
        Созрев "для печати" годам к 22-м - правда, и раньше - "прозу" мою оценил Всеволод Васильевич Успенский, брат Льва, преподававший литературу в Театральном институте /провидел, полагаю/ - со стихами я уже искал: к кому? Сделал в том же 62-м, помимо Бродского, и свой сборничек, назвав его "Ассорти", потому что замешал в нем все мои "эксперименты с экскрементами" в области формы за 4 предыдущих года. Экспериментов было много. Опять же, матушка требовала, раз я бросил биофак - идти в Литинститут. Матушка ж!
        Ну, составил-перепечатал я сборничек /на машинке "Мерседес" подаренной-одолженной мне Львом Васильевичем/, и к нему же и понес. Хоть и не поэт был Лев Успенский /см. его стихи в этом томе/, но язык знал, и даже мне за Бальмонта рассказывал, которого видел, будучи еще гимназистом.
        Буквально через месяц был призван им, и мне была вручена объемистая рецензия. Я потом, к слову, к нему Кривулина и Пазухина таскал, тоже на предмет "усыновления", и с Пазухиным он носился, как с писаной торбой - но об этом см. в 4-м томе. Рецензию, поскольку это Успенский, привожу целиком.
 

К.КУЗЬМИНСКОМУ
 

1. Я бы без всякого колебания, представил в Институт из данного сборника "Томь".
        Я не сказал бы, чтобы поэма эта произвела на меня впечатление окончательно доработанной. Для этого в ней /на мой взгляд/ нет того, что является непременным отличием поэмы от длинного лирического стихотворения: некоей единой, иногда сюжетной, иногда "мысленной", чтобы не употреблять термина "идейный" /АГА! -и Льва Васильевича от этого слова воротит! - ККК-80/, но всегда доведенной до читательского понимания /и "по-чувствования"/, линии.
        Какой-то намек на такую линию /что-то вроде "бабьей судьбы"/ чувствуется, но именно в плане "какие вы это натумеки натумекиваете!" Для читателя моего типа, которому это нужно, таких "натумеков" недостаточно, чтобы понять "про что" поэма. Она выглядит /"выслушивается"/ для меня этакой энциклопедией захолустной российской жизни /в эн + 1 году/ и авторских наблюдений над нею. Скорее наблюдений из дочувствований, нежели самой реальной жизни. Как говорится "примет времени" в ней почти нет, да, по-видимому, автора они и не интересуют.
        Тем не менее, поэма на мой взгляд, любопытна по языку. Если бы я был сторонником "математической лингвистики", я бы сказал, что богатство словаря поэмы и лирических стихов сборника соотносится примерно как 1000 : 1; мне кажется, что и свобода соединения этих слов в предложения, а предложений в образы /пусть всегда шаткие и нестойкие, "ненадолгие", сменяющие друг друга без закрепления и развития/ точно также в поэме несравненно выше, чем в остальных стихотворениях. Пожалуй еще существенней для меня то, что эти образы, которые в стихах были чаще всего исключительно-акустическими, а поэтому в значительной мере слепыми, не зримыми" /"онэ зихвархайт", как выражаются немецкие искусствоведы/, тут, в "Томи", приобретают телесность и удобообозреваемость, без которой, на мой взгляд, и поэзии нет, один "кимвал бряцающий и медь звенящая". В стихотворениях я /исключения есть и там и тут/ не вижу никакой словесной живописи: образчик такого чисто-фонетического упражнения в чистой "звукописи" - стихотворение "Лала", а отчасти и следующий за ним, довольно искусный кунштюк, разрабатывающий прием известных школярских и бурсацких сочинений "где все слова "на пы": "Прилично покроенные порты Петра Петровича Павлова прекрасно покрывали и так далее". Запомнились мне и отдельные "слепые" строки и предложения стихотворений, "безобразные образы", вроде "индиго и пальмы". /"Индигоноска" - травка не выше колена из семейства зонтичных, а тут она призвана рисовать "дикость побережий гористых"... Чем рисовать? Только звуком!/ или "глаза, о которые можно сломать память".
        В поэме дело обстоит совершенно иначе: она состроена из хороших или плохих /зависит от вкуса/, ярких или менее ярких, но явно рассчитанных на их "зримость", а иногда и на "моторную представимость" картин. Нельзя сравнивать образ "Земли глаз, в которую вбит престол гильотины" /все вещи несводимые зрительно/, да еще и вбит то "тебе", и существенную красочность: "у невесты слёзы: тук,тук, тук... ходики на стенке: тик,-тик,-тик... Входит нареченный: туп, туп, туп... Вечер за деревней - тих-тих-тих..." Тут и звукопись служит живописи.
        Поэма представляется мне произведением несравненно более зрелым, более "взрослым", нежели большинство стихов. Кроме того в ней заложена и какая-то смысловая многозначительность, может быть, впрочем, и иллюзорная /я для себя этого еще не решил/; мне кажется, она /поэма/ может сослужить автору добрую службу при оценке его творчества комиссиями. Понять-то "про что написано" не очень поймешь, но ощущение, что "про что-то существенное" - создается, и может возникнуть некое "обещание": "Сейчас автор начал работать в новом направлении, и, возможно, овладеет искусством "говорить про", а не просто "говорить-звучать". Уверен, что такая мыслишка будет лить воду на мельницу кандидата по приему в Институт.
        Я бы не сказал, конечно, что все в "Томи" свободно от "голой звукописи", которой приносятся в жертву остальные элементы речи, и, в первую очередь, содержательность.
        "Пробираясь по чащобе, куст таит хруст" читателю прозвучит как типичное "проезжая мимо сией станции у меня слетела шляпа". Читатель плевать хочет на то, что, может быть, автор имел в виду и впрямь "кусты, которые пробираются", читатель вправе понять это так, что "пробирается"-то автор, а "хруст таит куст". И все пропало, если это не "театр одного зрителя". "Глухари" могут токовать зимой только для рифмы или причудливости образа. А тут точно сказано: "на току снег толкут глухари". Может быть - весенний, талый снег? Никак нет: строчкой ниже "Зима синяя, зима белая". Белки, и те укрываются, а глухари - бесчинствуют, токуют! Чистая звукопись, оторванная от точного образа, каким бы он ни был экспрессионистским. "Берега на реке молока". Это не гумилевское "высокое косноязычье", дарованное поэту, а обыкновенное, низкое. "Груздь, словно грусть"... Что кроме своеобразной "омоформности", "сходнозвучности" могло извлечь этот образ из сознания. "Почему судьбу называют индейкой?"
        Это все довольно опасно: хороший, и вроде как подслушанный, "областнический язык впадает в противоречие с некиим городским барством приблизительного "игорь-северянинского" восприятия и изображения "дярёвни": "А в лесу - оса." Не бывает в лесу ни ос, ни крапивы; любой томич это знает. А у Северянина действительно "прогуляться там в лесу, видеть птичку, лягушонка и осу..." Такая "дачность описаний природы резко откалывается от отлично сделанных, страшноватых картин ее "извнутри": "рядом белые поляны, там где лес лыс, за глубокими полями чует лось рысь", "А пурга пуржит. На пути - убродно..." "И метель с метелочкой квохчет, словно клушка. Четверо над телочкой. Вой. Глушь."
        "Осот" опять же на "лугах" не растет даже для рифмы с "осой": это типичный сорняк пашни, пара, возделанной почвы. /Это Чуковскому можно "И мочалку словно галку проглотил"./
        "Бёдра, словно вёдра..." Тут уж хочется сказать про автора словами Ивана Шмелева: "Образованные, а пакостники!" Тем более, что интонационно получается какой пунктуацией не исправляй: "Бёдра, словно вёдра, улыбаются!" Никогда не видел, да и видеть не приведи господь!
        "Все во имя каламбура" приводит к таким финтам: "Будешь ты с ногой, буду я снохой", где хоть семь пядей во лбу имей, не сообразишь ни о ком идет речь, кому угрожает ампутация ноги, или, наоборот, улыбается ее приживление, ни какая связь между этим /неразборчиво - ТЫ/ и невестой, которой от сношества - так и так не уйти.
        Все это, и многое другое, есть, и тем не менее "Томь" производит довольно сильное и, за всякой "напоминательностью" то Есенина, то еще кого-то, до А. Белого включительно /"Трепаком-паком размашистым пошли, да трепаком-паком валяй, валяй вали, д'притопатывай! Д'обрабатывай!"/ прочувствуется некая самостоятельность поэтического облика. А ведь это - главное.
        Со стихотворениями мне труднее сделать выбор.
        Я поставил птички /рекомендательные/ над следующими опусами:
 

 
        Но это, собственно, мало что означает. Просто мне лично эти стихотворения кажутся поэтически более крепкими, не детонирующими, не чрезмерно "завинченными", не до конца "зазвученными". Но я никак не могу утверждать, что мой выбор совпадет с тем, что может пленить приемную комиссию. Я думаю, что из них вообще надо снова выбрать, и не более пяти. Я бы остановился на 7, 6, 16, 17, 20, 21... Неудобно то, что стихотворения, на мой взгляд более ценные, в большинстве интимно-лиричны; это может как-то однобоко представить автора. Но - что поделаешь?
        А теперь я поговорю, безотносительно к конкретным стихотворениям, попали они в мой перечень или нет, о том, что мне видится как недостатки, уже совершенно "конкретные", т.ск. "построчные". /"Томь" сюда не входит: я о ней уже много говорил/.
        1. Заголовок книги. Мне не вполне ясно, в каком смысле она "Феникс" /это было название не книги, а раздела - ККК/, а само слово несет в себе что-то от "Скорпиона", "Сирина и Алконоста". И отзывает переинтеллигенченным архаизмом 10-х годов.
        2. "Родник". "Громадил грохот груд..." звучит, как нечто тысяча раз слышанное. Не Бальмонт,  не Северянин, не ранний Маяковский, что то между ними, и поэтому - "вообще эпигонское", без определенного прицела. /А это чье выражение? Лефовско-чекистское? - ККК/ В дальнейшем ведь таких грубоватых "инструментовок" в сборнике нет.
        3. "Он был горд наигранной тоской..." Вся строка нацело состоит только из звуков, полностью лишенных значения. Она не вызывает и не может вызвать никакого "образа", и остается чистым "бряцанием", не оправданным повышенной или острой звучностью.
        4. Как-то концы с концами не сведены: "Родник" вроде как персонаж более положительный, нежели "пресмыкающиеся" ручьи, а оказывается, это именно он "избрал путь Ужей, а не Соколов". Почему такой реприманд неожиданный? /Потому что надо уметь читать по-русски: противопоставляя ЕДИНСТВЕННЫЙ родник МНОЖЕСТВЕННЫМ ручьям - ежу ясно, что к кому относится: "Он выбрал путь: удел ужей - / не сокола удел!" - ККК/ /Пардон, Лев Васильевич!/
        5. "Свинцовая Аму-Дарья" - образ кабинетный, вроде пресловутого "Голубого Дуная". Обе реки - буро-рыжие, но Аму - прямо-таки как кофе с молоком, да еще под среднеазиатским безжалостным солнцем - никак и никогда не бывает "свинцовой". Это не нахождение новых признаков предмета, а незнание старых.
        Все последнее четверостишие не сделано и рассыпается врозь уже синтаксически.
        6. Феникс. Насчет "индиго", как детали дикого тропического пейзажа, я уже сказал. Еще один образец чистого "звучания", поскольку никакого зримого образа из слова "индиго" не высосешь. /И сосать не надо: ЦВЕТ. Про травку знает только Л.Успенский, а остальные знают краску. Помимо: грамматически - "Где дикость индиго, и пальмы" - первое родительный, второе - множ. именительного, но можно и оба читать в родительном - таков язык. - ККК/
        7. "Ревели рулады горниста..." Строчка "инструментована" на "р", как говорили во дни Опояза, но от этого никому никакой пользы, ибо образ рассыпается: "рулады" противоречат "рёву", а "реветь" - "горнисту". "Ревущий горн" это уже кузнечный горн или "мыс Горн" в "ревущих сороковых широтах" Южного полушария. /Кстати, о певчих: Бродский, который нигде кроме Белого и Черного морей не был, пишет "Письмо в бутылке" об океане, а Анри Волохонский, который был - см. биографию - пишет, в лучшем случае, о речках. "Опыт" тут ни при чем. - ККК/ А когда ревут "комки", да еще "золотистые", получается вполне: "серенький небоскреб" или же "свирепый папенька". Создается комический эффект.
        8. "Ты дразнишь улыбкой и кофтой..." Это все равно, что "ты радуешь нежностью и подметками". В современном языке "кофта" всегда "кофта старухи", "кофта китайского кули", "желтая кофта". Девушки носят даже не "кофточки" /и это уже типичный архаизм/, а "блузки". Они автору поддадут горячих за "кофту".
        9. Где у фонаря крестец, любопытно также, как "сколько ангелов поместится на острие иглы"? При узкой и длинной фигуре фонаря, это вряд ли удачный образ.
        10. "Полметра с вершком"... Крайне странный гибрид, вроде "пуд семьсот граммов". Непонятно, какую смысловую нагрузку он несет.
        11. Вторые глаза, "Глаза, о которые можно ... поломать и сложить бесподобную память..." "Поломать" что либо обо что либо /только не о глаза/ можно, но "сложить обо что либо" в русском языке немыслимо.
        "Бесподобный", как определение "памяти" не значит решительно ничего. Оно и вообще то всегда было словцом жеманных институток: "Бесподобный креп-де-шин! Бесподобный мужчина!" Тут оно крайне невыразительно. Что такое "бесподобная память - "счастливая", "очень сильная", или еще какая? Никакая!
        12. Тут же "без глаз и безгласно..." Каламбур очень неудачен, потому что в чтении, в восприятии на слух "с" перед "носовым звуком" неминуемо звучит как з или почти как "з", и получается "без глас/з/-ы-бесглаз/с/но". Точно также неудачна и до четырехэтажности закрученная метафора следующих строк: "В землю глаз /перед "вб" "з" читается как "с"/ вбит тебе гильотины престол".
        Можно ли представить себе такое. "Земля, которая не есть просто земля, а есть "земля глаз". "Гильотина", которая не есть просто гильотина, а "престол", т.е. нечто ни с какой стороны на гильотину не похожее. И вот этот "престол" "вбит в землю глаз", да еще не просто, а "вбит тебе", хотя вообразить "престол" /т.е. либо "стол", либо "трон"/ во что бы то ни было "вбитым" уже решительно невозможно.
        Поистине: "и представивши ты отойдешь в эту землю", и столь же "поистине" - "ни на миг простоты", как сказано строчкой или двумя дальше.
        13. Следующая строфа: "ночь начала конца, что /?/ конец бесконечности нежностью выпет" и просто синтаксически непонятна, т.е. не имеет никакого реального фразового значения /причем тут это "что"?/ и, главное, непростительно перекликается с известным высказыванием Козьмы Пруткова: "Где начало того конца, которым оканчивается начало?" Поэтому можно идти на что угодно, только не на ассоциации с Козьмой Прутковым.
        14. Белая ласка. Снова непродуманный синтаксис: "Оставив лаской нервный тик, ты ускользнула..." Как можно что-либо "оставить лаской"? Что это значит? "Взамен ласки", "ввиде ласки", "при помощи ласки"?
        15. Посвященное Е.Ж.
        Стихотворение мне кажется по своему любопытным, но удивляет откуда у автора вдруг появляется столь неожиданно чисто Северянинская интонация? "Я имею намеренье Вам сказать в интродукциии..." "Не имею намеренья - в этот раз" я намерен! - Вас одеть фиолетово..."
Стихотворная строка сложная и опасная вещь: она, конечно, звучит, но нельзя забывать, что до ЧИТАТЕЛЯ она доходит через графику. Слово "какая" на конце строки может быть прочитано еще до самого стихотворения и совсем не так, как желательно.
        А в остальном я считаю это стихотворение одним из самых интересных, хотя "геморрой" остается несколько загадочным, резко меняя "лирическое лицо автора".
        16. Цикл "Лала" мне кажется малоудачным. Первое стихотворение уводит к известным опытам К.Бальмонта "Ландыши, лютики, ласки любовные...", "Чуждый чарам черный челн..."
        "Воткни в мои вены кровавые губы..." "Кровавые губы" вообще вроде археоптерикса, почти как "чувствительный читатель", а "воткнуть" что либо можно "в губы", но губы ни во что "воткнуть" /как в другом месте "прислонить"/ нельзя. И вообще, против намерений автора, вдруг возникает ощущение "жестокого романса".
        Кстати сказать, следующее стихотворение я ввел в мой списочек, но должен оговориться, что я сбился с толку. Речь пока что идет не о цикле "Лала", а о цикле "Лесли", и с Бальмонтом я сопоставил пока что стихотворение "Не любишь", хотя самый разительный пример этого же рецидива Бальмонтизма - первое из стихотворений "Лалы".
        Поэтому "следующее стихотворение" -
        17. Печь дымит и еще два за ним я ввел в список без особых размышлений. "Печь" кажется мне тоже одним из лучших.
        18. В цикле "Лала" самое показательное не "Лала, милая" с обидно-старомодной, "модерной" по понятиям 10-х годов сплошной "л-аллитерацией", а "Пиво-пиво"« Знаете ли Вы, что оно пародирует в стихах популярнейшие бурсацкие и школярские творения, рассказики на "ПЫ" или на "О", типа: "Присяжный поверенный Павел Петрович Пирогов проснулся поутру потому-что проклятый половой Прохор /Карл Проффер/ принес приглашение писаное прелестными пальчиками Полины Прыжковой популярной покорительницы провинциальных подъячих". Такие творения бывали иногда довольно головоломны, но есть ли смысл теперь возрождать их, да еще в лирических стихах? В юмористике - уж куда ни шло...
        19. Возвращаясь несколько назад /стих. 13, 12, 62/ хочу обратить внимание еще раз на довольно характерную "недочувствованность зримого образа".
        "Тормоза, уползая понемногу, барбизонят "ввзза".
Звуковой образ /"ввзза!"/ довольно удачно передает впечатление от остановки машины с большого хода, притом резкой. А "глазной образ" дается прямо противоположный: "уползая", да еще понемногу "барбизонят"... Все разрушается...
        Неудачно упоминание "па-де-де". Во-первых, это "танец для двоих"; "Ты" не могла танцевать его одна; только у А.К.Толстого, в сценарии балета "Комма, или запятая" два помещика танцуют ПА ДЁ ТРУА, т.е. "танец для троих, втроем". Но ведь у Вас же не пародия!
        А кроме того "па де дё" /"pas de deux"/ никак не может рифмоваться с "везде", ни при старой, ни при новой системе рифмы, ибо тогда его надо произносить "па дъ дъ".
        Вот почему я включил это стихотворение /"Ночью, ночью..."/ в список под вопросом. Подумайте, стоит ли...
        Вот основное о лирике. Впечатление от нее куда менее определенное и менее "самостоятельное", нежели от поэмы. Ваша беда, Костя, в этой части, конечно, в непреодоленных пока еще и достаточно хаотически напластывающихся друг на друга "влияниях" не какого либо одного поэта прошлого, а смутного множества поэтов. Получается действительное "ассорти", или, говоря прямее, "винегрет" /слово "ассорти", приличествующее кондитерскому производству, настоятельно рекомендую убрать из сборника/.
        Вы спрашиваете - "какое общее впечатление от сборника". Ну какое же может быть это впечатление? Я думаю, Ваши сановные рецензенты правы, каждый по своему. И "техническая выучка" у Вас есть, и очень хорошо бы, если бы Вы, махнув рукой на уверенность, что классика Вами пройдена в школе, по новому прочли бы творчески больших поэтов прошлого, остерегаясь "традиционности" в Вашей работе, но стараясь осмыслить общую "традицию" русской поэзии. Тогда бы к "технической", голо-формальной, выучке наверняка прибавилось бы и некое более широкое, чем есть сейчас, душевное наполнение, стремление не только сказать хорошо, но и сказать о значительном, быть новым не только в стихосложении, но и внутри самой лиричности Ваших произведений. Сейчас нередко говорят, что современный поэт не может писать в стиле "травка зеленеет, солнышко блестит". Но точно так же /а я думаю, даже еще больше/, и не может производить революции в поэзии, пишучи "зеленавка травеет, блестёлнышко солнит"; не может он писать:

и думать, что это уже не то, что "Маруся отравилась". То-же самое, и пожалуй, хуже, чем честное "ласточка с весною в сени к нам летит".
        С поэмой Вы продвинулись куда то в смысле свободы обращения со словом. Ее слабая сторона в том, что русская деревня, изображенная в ней, не есть наблюденная Вами деревня "села Родионова", а немного сусальная, немного жутковатая, вычитанная главным образом из книг, "некая деревня в некотором царстве, некотором государстве". Вашу поэму нельзя никак иллюстрировать методом Родченки; иллюстрировать ее пришлось бы приглашать из 10-20 годов Кустодиева и м.б. даже Билибина.
        Но - отдаю Вам должное - нарисована эта - та! - деревня сильно, и это уже много, если Вы не пойдете только по линии такой стилизации.
        В чем я должен Вас решительно предупредить: ни в коем случае не демонстрируйте перед Приемной Комиссией ни заголовков отделов, ни посвящений, ни напоминающих билетные компостеры даты под стихами, с уточнением до минуты и секунды времени их написания. Все это произведет /и не без основания/ впечатление чего то одновременно и "демода" /вышедшего из моды/ и незрелого.
        Вот главное, что я Вам хотел сказать. Не сердитесь на мою прямоту: я о литературе дипломатически говорить не умею.
 

        1963.III.3.                                                        Л.У/спенский/
 

/Приписка от руки/:
 

        А что Ваш сборничек у меня есть - этому я рад.
 

        Чудак, как же можно обижаться на такой дотошно-доброжелательный разбор! Я и по сю благодарен, тем более, что в подавляющем большинстве случаев, ЛВ абсолютно прав. Правда, я стал чисто "звуковым" поэтом, отринув почти полностью "зрительный" образ /я ж не Вознесенский, который в этом отношении - ГЕНИЙ!/, к коему не способен "по слепоте", но, Льву Васильевичу благодаря - еще и семантиский ряд чрезвычайно стал важен.
        А жучить я сам стал, в первую очередь Витю Соснору, впрочем, без какого-либо проку. То у него "оброчные" шляются по полю в 11-м веке /"Мальчик Боян из Загорья"/ - говорю - "Да, ну ты знаешь, это же ... так.." и продолжает печатать. А уж зрительные! "Шашлычки ласковые - с кочергу" /это по форме, что ли?/, "бревнами вырублен сыр" /был и вариант "ромбами"/ - по длине, что ли? "Пьем кагор из чайника, как из люка" - Витя, говорю, в люк только блевать можно, а пить -никак! "Деревья - как термосы: кроны - зеленые крышки - завинчены плотно в стволы" - Витя, говорю, ты термос видел? Где ж это крона - УЖЕ ствола?
        А уж с лексикой-семантикой - об этом я уже писал. А Сосноре все по хую. Потому - рецензенты его не за то кроют, а сравнить себя - не с кем. Не с Дудиным же! Нас-то он не читает.
        Кстати, за Аму-Дарью - каюсь. В том же году, по лету, вкалывал в Али-Бай-рамлы в Азербайджане на Куре - так там из воды вылезал шоколадного цвета! Кофе, и без молока. Но я уже писал о "голубых водах Ганга" у классика Ахматовой. Тоже, тово, девушка, не подумала. Или как Маяковский у Лермонтова обнаружил /вру - Сельвинский!/ "львицу ... с косматой гривой на хребте".
        А за "осы" - ЛВ врет. Водятся и в лиственных и в лиственичных даже лесах. В 60-м году шли мы оленями по северным склонам Станового - "страна маленьких палок" по Лондону - болото и хилая поросль лиственичек - так там олени гнездо осиное потревожили, а мы сзади, нам и досталось, Семенычу, начальнику, в его бабье волосье под капюшон - накинул, как увидел - штуки три, и давай долбать! Семеныч за всю войну только ухо потерял, да и то половину, уже 10-го мая, после победы, перевернувшись по пьянке на джипе, и потому носил длинную волосню и при этом широкие бедра /как ведра!/, я его сперва-по-началу за бабу принял, когда он раком из вертолета вылезал. Это об осах.
        А название - не один я грешен: в те же 60-е - я, что ли, издавал: Феникс-66, Сфинксы, Фиоретти, Вече, да и в 70-х - Мишин "Аполлон-77". Общая болезнь.
        Но Льва Васильевича я чту своим учителем.