ДАВИД ДАР

   
 

"И засуху - победим!"
(фото КККузьминского и Г.Приходько, 1974)

 
ДАВИД ДАР. В ПИСЬМАХ И ПРОЗЕ


        Я не могу писать о Даре. Я его слишком люблю. Это все равно, что писать - о матери. А пока - только письма... Не дождался и 1-го тома старик. Виноват я: издатель послал 3-м классом. А что б мне почесаться? Но эта книга и том - его. И о нем будет потом... Антология моя превращается в некролог...
 

        Пишет мне еврей Милославский:
 

        17.9.80 Иерусалим
 

        Костя, вчера утром помер Давид Яковлевич Дар - и вчера же вечером его отпели и закопали на холме Саула. За последние три недели его трижды волочили в больницу, - и на третий раз он и скончался. Как рассказывают соседи, приехала в последний раз за ним "скорая помощь" вовсе без врача или хотя бы фельдшера. Шофер свел его с лестницы - никаких носилок! Последние сорок часов он страшно, говорят, мучился - не мог дышать. Запомнили, что на вопрос "Чего бы вам хотелось, Д.Я.?" он ответил: "Отдохнуть бы..." Какой-то бабе подарил свою книгу -и надписал: "Давид Дар. Тот свет." Осталось завещание - что там есть, не знаю. Боюсь, что пропадут его архивы - не по злому умыслу, а по наплевательству: кому какое дело? ... Постараюсь, чтобы этого не произошло. Квартиру его покуда что опечатал комендант того странноприютного дома, где он жил.
        На похоронах было довольно много народа - человек до шестидесяти, что по нашему положению вполне. Гробман фотографировал крохотный труп, замотанный в полосатый саван: лица у евреев не открывают, гроба не положено.
        Я благодарю Бога, что успел с ним помириться - четыре недели назад. Ты помнишь, я тебе писал о его статейке в "22". А тут как раз был "митинг" в защиту Губермана-Гарика, мы там встретились и помирились. Слава Богу.
        Пили у некоего Эли Люксембурга. Д.Я. был бы, наверное, доволен, что пили, но уж очень чужая для него была компания. Хотя он был настолько одинок и так своего одиночества боялся, что и такой компании был бы рад...
        Там-то и начались разговоры о Даре - "еврейском писателе, вернувшемся на историческую родину". Я их матом - со всеми возможными оскорблениями и похабными обидными издевательствами. Но не побили - постеснялись, надо думать. Я опасаюсь, что Люксембург и прочие попытаются Дара после смерти ожидить. Они не то, чтобы плохо к нему относятся, а просто - по гнусной привычке. Тот же Люксембург за ним ходил в больнице... Поэтому вы, петроградцы, должны что-то такое быстро написать, опубликовать. Все ж таки Дар - он эпоха. Может, эпоха и дрянная, но другой у нас не было.
        Думаю, что ты, Марамзин /ему только что написал/, Бродский, Довлатов /им сейчас же пишу на "Новый Американец"/ должны составить что-то вроде комиссии, присоединиться к комиссии же израильский /где будут, вероятно, Люксембург, Сотникова, Генделев и не знаю, что еще/ - и потребовать полного и активного участия. А поскольку в вашей группе имена значительно более весомые, то, надеюсь, что богатейший архив Дара не пропадет, не распылится по вонючим "Сионам". Все это, разумеется, в том случае, если в завещании не указано конкретное лицо /лица/ напр., его дочь, что получила отказ в выезде.
        Если потребуется, можете уполномочить меня - я им головы отломаю. Но это должно быть дело открытое, с именами членов комиссии, с объявлением. Впрочем, пишу все это, допуская, что тебе и другим важно что-то сделать. Свяжитесь там, в Америке, друг с другом, но не тяните.
        А Дара - жалко мне, он был какая-то ЧАСТЬ. И вот, зарыли его в страшный каменистый чужой грунт. И дождичка не пойдет над ним. Как и над нами.
 

        Обнимаю.
 

        твой Юра Милославский.
 

 

        Не пойду я ни в какие комиссии. Если государство Израиль, историческая родина, не ценит еврея Дара - то арапскую бомбу ему в необрезанный сионистский тохес, государству этому! - еврея Дара любили и будут любить - русские. Это Дар был единой душой живой на весь провонявший Союз писателей /мадам королеву мы в счет не берем, оне были - выше/, это Дар вел ЛИТО "Трудовые резервы", Дар эстетов не выбирал /хотя сам и дружен был с Пастернаком, Чуковской и прочими/ - Дар брал поэтов - с улицы, из деревни и от станка /да-да, фрезеровщик или токарь Соснора, краснодеревщик Глеб, крестьянин из Тверской губернии и ПТУшник Леша Любегин, маляр-альфрейщик Олег Охапкин, учитель в школе рабочей молодежи Кушнер.../ перечислять затруднительно, да и не всех его выкормышей я знаю, меня-то к нему Олег привел уже где-то в 70-м - тут, к слову, - посмотрел на меня Дед: "Вы, говорит, алкоголик?" "Алкоголик, говорю, Давид Яковлевич." "Странно, говорит, алкоголик - и такие чистые глаза!" Другой раз прихожу: "Вы знаете, говорит, Костя, но у меня почти ничего нет выпить!" "Ну, нет, так нет, говорю." "Но Вы же алкоголик!" /"Почти ничего" - это было четверть поллитры водки, коньяку малость и бутылка еще вина какого-то, не то две - так что мне вполне хватило!/ Но не за выпивку мы любили Дара. А - за ДАР. Дар выслушать и понять, дар человеческий, что так редок, за его мудрейшее из мудрых высказывание:

"ВОТ И СТАРОСТЬ ПРИШЛА. А ГДЕ ЖЕ МУДРОСТЬ?"

которое я высек бы на скалах или на чугунных лбах престарелых мудрецов. Ибо Дар любил - ЮНОСТЬ. Не как гомик - он и однополым-то стал, когда стал - импотентом!, а просто юность, как самый творческий факт. И липли к нему молодые, как мухи или как дети - знали: не предаст.
        Это же знали и в Союзе. С предложениями подписать бумагу против Солженицына - обращались к Гранину, но не к Дару. Гранин, правда, умыл руки, свалив в Коктебель, а Дар, за последние предотъездные 5 лет, пока знал - один раз только в Комарово, вроде, съездил. Потому что всегда у него кто-нибудь жил, из бездомных, голодных, молодых и талантливых. На Коктебели нехватало, а как померла Панова - так и на харч не очень. Кстати, о смерти Пановой. Еще когда в начале 70-х, когда я читал у него, не раз, прерывал чтение: "Костя, простите, мне надо Вере Федоровне лекарство дать!" Потом его наследнички поперли, и он уже жил один. А в день похорон Пановой - в марте 73-го, должны мы были с А.Б.Ивановым нести наши детские книжки в "Детгиз", по рекомендации Дара. А тут - померла, писательница /которой я, правда, не читал. И не буду./ Ну, думаю, Дару - не до нас. В самый день похорон звонит: "Костя! /Немножко не в себе голосом/ Я тут обо всем договорился, идите к Доре Михайловне /?/, она вас примет, но я сейчас больше не могу говорить... Вера Федоровна..." В день похорон! Как еврей Леня Палей, в день похорон МАТЕРИ своей - на кладбище тащил Борю Куприянова представлять кому-то: "Познакомьтесь, очень талантливый поэт!" И в этот момент ни Палей, ни Дар - о друзьях не забывали.
        А в Союзе... Вечер памяти Пастернака. Слюнявит всякая тварь имя поэта. Дед встает, коротенький /первый раз, как увидел его - напомнил он мне японскую маску, желтоватым цветом лица, поразительной формой - так что может, не так неправ этот Друг в "22", который о происхождении евреев от японцев пишет!/, рядом с трибуной. Идем, говорит, это мы по Переделкино, с Борисом Леонидовичем. Темнеет. А навстречу - две темные фигуры. Пастернак им кланяется, ну, я, маленький - я тоже кланяюсь. А фигуры проходят мимо, не здороваясь. ЭТО БЫЛИ - ИРАКЛИЙ АНДРОННИКОВ И КОНСТАНТИН СИМОНОВ!" С трибуны, бля! В СОЮЗЕ ПИСАТЕЛЕЙ! Или - на закрытии конференции молодых, куда ни я, ни Охапкин допущены не были. "Пил я, говорит, коньячок с одним тут писателем. Тот мне говорит:"- Ну я, говорит, хороший писатель! Машина у меня есть, дача тоже, дочке вот тут дачу купил - было б у меня все это, если б я был плохим писателем?!" Разные, говорит, у писателей судьбы. Я не буду вам напоминать про Платонова, Бабеля и Олешу, но и сейчас - есть вот талантливейшие Федор Чирстков, Виктор Кривулин, Олег Охапкин, Константин Кузьминский!" Это все с той же трибуны, где и имена-то наши к упоминанию запрещены! Я в зале, от восторга, палкой по полу на каждое имя стучу - ведь единственный, кто - О НАС. Орлов, блоковед, тот - "Ну, конечно, есть там, талантливые, молодые, как их..." И по именам, как и тот же Исаич - не знает И ЗНАТЬ НЕ ЖЕЛАЕТ. А Дар - знал.
        Знал не умом, не на память, а - сердцем. Оттого и лепил: "Вы знаете, Костя, я стихов Чейгина - совершенно не понимаю. Это не мой секс." Сексуальная природа творчества - была у него во всей обнаженности. "Сювствует слово, сювствует слово!" - как изображал мне Леня Палей манеру Дара, еще до встречи моей с ним.
        Смешной и прекрасный, заходившийся в астматическом кашле, курил или короткие трубочки, или - крутил чудовищной толщины самокрутки, из того же табаку - и как вкусны были, эти, смоченные его слюной, цыгарки! Не брезговал я ими, как, помню - крутил мне в тайге Валька-мариец такие же, сочно облизывая - и Валька был друг, спасал меня, я однажды чуть начальника топором не пришил, звереешь в тайге, а Валька был - человек. И не читал он Ахматову, Дар же - читал, но не чтил. Чтил он - молодых и никому не известных, за что и был нам - больше отца.
        А хулиган! Подходит к нему тот же стукач, все в том же Союзе: "Ну, как, Давид Яковлевич, вам понравилось собрание?" На что Дед, яростно пуская клубы дыма - пуф! пуфф! - "Ебал, говорит, я ваше собрание, ваш союз писателей и вашу советскую власть!" Стукач, со сдвинутыми мозгами, уходит и начинает мучительно думать: доносить ежели, то - как? Кто ж в такое поверит?
        А трубочки у Деда были Федоровские. Я один раз у Юпа увидел, в подворотне "Старой книги" на Литейном - такую, ну, прямо дедовскую! - вмещала две унции, обкуренная и с роговым мундштуком, люлька такая, коротенькая - ну, занял тут же у Эстер денег, купил, Деду в больницу понес, порадовать. Курить он ее, правда, не стал - и не потому что после Юпа, а просто - порченая была. Сам же он, еще когда Федорову торговлю прикрыли /частник!/, на свои и Веры Федоровны деньги по штуке в месяц покупал, поддержать чтоб. Потом все в Англии раздарил, в кои-то веки съездив. Федоров тогда /хоть и сам Сталин его трубочки курил!/ торговал ими в комиссионке - брали, как "антик", хотя и заведомо знали, чьи. И в комиссионке люди, случается, бывают. Потом уж Федоров, после Хрущова, мастерскую получив -сам работать не мог, на трубках учеников клейма ставил.
        Дар, сколько знаю его, на себя никогда не тратил. То Федорову помогал, то Охапкину /это то, что я знаю!/, Трифонова опекал /а Гена ему, случалось, не тем за доброту платил/, Лапенковых и Любегиных, Васей Филипповых, Емельяновых-Ельяновых - несть им числа! Иные пошли в советские писатели, иные тут. Будут писать о Даре, будут, это я - не могу: то сплетня, то анекдот, а что делать, если я любил его больше иной бабы, а про любовь разве скажешь? Так, стихи.
        Отец мой погиб в 41-м, и находил я "старших" уже сам. Братец двоюродный Борька, ерник и умница, самострелы мне мастерил, лупил, случалось, а потом - Викниксор и Дар. Больше у меня в жизни отцов, почитай и не было. С Даром все было до не знаю чего, просто: придешь - сначала жил он у Смольного, а потом на Ленсовета - сидит, кашляет или пыхтит, на стене карта его путешествий по России висит, ни картин, ничего, сделал только, по моей просьбе, Пти-Борис, самый гениальный фотограф, поясной портрет Давид Яковлевича симпатии, юного и прыщавого Васи Филиппова, на кухне Леша Любегин сидит, на машинке стучит, в комнате накурено, окно на Ленсовета выходит, не откроешь: шум, сидишь у стола, уютно /это единственное место, где я мог СИДЕТЬ, а так всегда - возлегал!/. Не помню наших разговоров - да и зачем? Разве передашь разговор с отцом или матерью, не в форме художественной прозы, а просто - как это было?
        Это единственный дом, куда, в последние 2 года, я, случалось, наезжал - а так все ходили ко мне. И Дар тоже, пыхтя и опираясь на плечи мальчиков.
        Я всегда не выносил гомосексуализма. Гомосеков - тоже. Сидит у меня Трифонов, взявшись за ручки с какой-то долговязой и рыбьей харей, с мочальными волосами, оба в слюнях. Уходя - "Костя, как вам понравился мой возлюбленный?" " Очарователен, говорю, Гена." Чтоб утешить. С Юрием Михайловичем Юрьевым, который был пед, мне не довелось познакомиться, но моя бывая четвертая супруга выросла у него на коленях. И много рассказывала, о нем, и о любовях его. Может, у Юрьева, Кузмина или Сомова это получалось красиво /хотя, сообщил мне тут князь Никита Лобанов-Ростовский, коллекционер и банкир, что последним "ебарем" Сомова был ... боксер!/ Ну, не знаю, в балете я не участвовал, из балерунов знаю только Панова и Сашу Эрасмуса, да и они, по-моему, не - но - чтобы с боксером! Бррр! Мне сразу Мохамед Али представляется.
        А вот Дар... Столько в нем было тепла, любви и человечности, что даже жопа в голову не приходила. Ему я даже попытался отдаться, но безуспешно. Дед все грозился опубликовать меня описание, в оной позе, так я сам это делаю, потому что мне - не стыдно. Это не от отчаяния, как Эдик Лимонов с негром, а просто не выразить было всей любви к Деду словами!
Дед был - сама любовь, в наш век злобы, подозрительности и неприязни. А какое -полая она, эта любовь, была - мне и в голову не приходило задумываться. Дед просто любил. Он любил - не жопу, а юность. Как я в женщине люблю скорее, символ, нежели факт /фак/. За любовь осуждать нельзя. Так я, на выступлении Трифонова, в ЛИТО у Деда же - произнес самую замечательную речь в моей жизни. Передать ее нельзя, потому что тогда передо мной сидели Малютка и Генделев, но суть ее в том, что поэт может любить мужчину, женщину, дерево, блядь /указуя перстом на Леночку/, он создает рифмованные вопли и стоны этой любви - а вы ими наслаждаетесь. Или что-то в этом роде. Кто-нибудь другой напишет.
        Но я говорил о Трифонове. Самом беззащитном из поэтов, потому что он пед. И сейчас, вроде, вышел из лагеря, куда его кинули за то, что он любил. Так вот, понимать поэзию эту - научил меня своей любовью Дед. Научил понимать высочайший трагизм неразделенной любви, а к кому - хоть к ветке!
        Ибо Дед любил.
        Так любить поэтов, как он - не дано никому. И мне не дано. Ибо я люблю еще - и себя. Дед, который оставил после себя ОДНУ тоненькую книжечку в каких-нибудь горстку страниц - жил не для них, а для любви. Владимир Гольцшмидт называл себя футуристом жизни /за что посадили/, Дар же был - поэтом ее.
        Умер он - в Богом забытом Израиле, хотя и счастлив был, что увидел холмы Ханаана. Но жил он - в России.
        В одном из писем /с год, примерно, назад/, вру - какая-то блядь о трех ногах /как она мне отрекомендовалась, поклонница Генделева/- сообщает:
        Давид Дар купил осла и поехал на нем по Земле Обетованной. Встретив на дороге старого араба, заспорил с ним, кто из них старше. Стали раскрывать друг другу рот и считать зубы.
 

        Едет Дед по Земле Галилейской, прекрасен, чист, похотлив и мудр, как сама Библия.
        Едет Дед.
        И я - его Ученик.

 

Фото Б.Смелова. 1974

 

Фото Г.Приходько. Постановка К.Кузьминского. 1974?
 
ПИСЬМА ДАРА

/практически, без комментариев - не мое амплуа/:
 

25.5.76
 

Дорогой Костя!
Леша Любегин был у Евдокии Петровны, узнал Ваш адрес и написал Вам стишок, попросив меня его отправить. Я устыдился того, что не написал Вам раньше.

Без Вас Ленинград стал каким-то другим - будто не стало в нем храма Спаса на крови, или львов, на одном из которых сидел безумный Евгений из "Медного всадника", или юношей, укрощающих коней на Невском, на мосту через Фонтанку. Тот-же Леша Любегин, написавший Вам столь плохие стихи, в своей хорошей прозе о Вас написал, что только с Вашим отъездом наш город перестал быть Санкт-Петербургом... И в этом есть какая-то правда.
        Я очень рад, что Вам хорошо /так говорят люди/, что Вы довольны.

        Мы все /ленинградцы/ любим Вас и вспоминаем с любовью. Сердечный привет супруге. У меня новый адрес - на обороте.
                    Любящий Вас Д.Дар.
   

Стихи Леши Любегина не привожу - действительно, плохи. /ККК/
 

 

 

19 августа 1976 г,
Ленинград, бывший Санкт-Петербург или Санкт-
Константинбург.
   

        Дорогой Костя!
        Был очень рад Вашему письму, кстати сказать, прелестно написанному /ведь я никогда не читал Вашей прозы/ и знал Вас только по стихам или живописно-фотографическим изображениям Вашего лица и Ваших ягодиц.
        Всем нам в Константинбурге Вас очень-очень недостает. Будто мы остались без Исаакиевского собора или Сайгона. И надо сказать, что без Вас вся шарага распалась. Пыталась, было, Вас заменить Юлия, но, сами понимаете, куда ей до Вас? Все перессорились, не могут рассчитаться по порядку номеров /талантов/ -все, в том числе Нестеровский и Ваш последний ученик Витя Иванов считают себя правофланговыми /я уже, правда, забыл на каком краю строя стоят самые высокие/.
        Я и до Вашего письма имел о Вас кое-какие сведения от Евдокии Петровны, которой регулярно звоню. От нее же узнал, что Вы уже покончили с благодеяниями Льва Толстого и Льву Толстому предпочли Сиднея Монаса. Я очень рад, что Вы пишете, что любите меня /если даже это и неправда/, потому что я, несмотря на некоторую иронию, любил и люблю Вас по-настоящему. Вы великолепно дурачили окружающих, на уровне высочайшего артистизма /"арцысцызм" - любимое выражение Д.Я. - ККК/, который вовсе не обязательно нуждается в многотомном собрании сочинений или в зале Медисон-сквера. Где находится подлинный артист, там возникают и его подмостки. И Вы под своим ХЕРОМ /я имею в виду парикмахерскую/ блестяще играли свою роль.
        Одним только Вы обидели меня: подписавшись моим "учеником" и даже дважды повторив это мерзкое слово. А ведь Вы знаете, как я терпеть не могу и учеников и учителей, и Вас любил вопреки окружавшей Вас толпе Ваших учеников и апостолов. Я и Христа-то недолюбливаю за то, что он первый объявил себя учителем, а своих апостолов учениками. А уж от такого учителя, как Христос пошли и все прочие, кончая Выходцевым и Кривулиным. Но по поводу своей обиды, я преувеличил, потому что прекрасно понимаю, что никакой Вы не ученик, по самой своей природе /артистической/ не способны быть учеником /к счастью/, а тем более моим, который может учить только одному: как плевать на всех учителей.
        Сердечный привет Сиднею Монасу и его супруге Керолл, если, конечно, они помнят меня и их визит ко мне. Привет Мышке. А собаке - не надо.

                    Любящий Вас Д.Дар.
 

Далее следуют стихи /не привожу/ и приписка Леши Любегина, под датой "Яблочный Спас, 19-август-76":
"Да здравствует мировая революция, которая сотрет с лица Земли границу, разъединяющую нас и которая даст мне возможность принять вас вместе с Евдокией Петров-Ной /эк, перенеслось!/ в своей фермерской избушке, где будет и хлеб черный, своей выпечки, и квас хлебный, и огурцы-желтяк. А рецепты выслать никак нельзя -тайна народов СССР. И разглашение ее карается Страшным Судом.
                    Будьте здоровы, мои дорогие.

                    С уважением и любовью - Алексей Любегин.
P.S. Виктор Иванов очень помнит и любит Вас. Вы подарили нам воздух Санктъ-Петербурга."
 

Эти огурцы я Леше никак простить не могу. Ностальгия выражалась /и выражается/ у меня чисто гастрономически: воблу по всей Америке ищу, один раз удалось купить в Чикаго, селедку ржавую тут нашел и огурцы /почему-то кошерные/, а вот хлеб пекчи - никак не научусь! И опресноки, которыми Леша меня угощал, из здешней муки не получаются. Квас, правда, делаем. Изюмный. Окрошку тож. /ККК/
 

 

 

11 октября 1976 г.

Санкт-Питерленинкузьминоград.
 

        Дорогой господин профессор!
        Вы отлично знаете, как я уважаю профессоров, докторов наук, академиков и других старых пердунов, заменивших естественную юношескую похоть противоестественным половым извращением, которое называется учительством, потому буду по-прежнему называть Вас просто Костей.
        И-так, дорогой Костя! Простите, что не сразу ответил на Ваше письмо из прерий, потому что, как у нас в России говорят, несколько "приболел".
Вы пишете мне, что пьете калифорнийское бургундское. Увы! Нисколько Вам не завидую, ибо всем бургундским, коктейлям, шампанским, шарманским, оранжам, авокадо, променадо, Керуакам и Йейлям предпочитаю одну /две, три, четыре/ стопочки русской водки или, на худой конец коньячку.
        Вашему роману в 300 страниц не завидую. Исписать 300 страниц даже только тремя словами, составляющими основную классическую общенародную форму мата -тяжкий труд, который был бы мне не по силам. Я никогда не понимал в чем разница между тачкой, к которой был прикован раб в древности, и пишущей машинкой, к которой прикован раб /он-же прозаик, поэт, литературовед, трупоед, профессор/ нашего времени.
        Вы пишете, что живете в городе молодых, где Вы - самый старый. И приписываете: "Вот бы Вам сюда!". Не хочу. Во-первых, я стыжусь своей старости, во-вторых - по причине своего возраста единственное, что я мог бы делать с молодежью, это учить ее, а я, к сожалению, давно уже понял, что чем "глупее человек, тем больше он любит учить других". Это мое, опубликованное, и не вздумайте украсть у меня для своих импотентных лекций.
        Вас, наверное, интересует, что происходит у нас, на Неве, без Вас. А происходит то, чего я все последние десятилетия боялся больше всего - восторжествовали бабы, Ваши бабы, Наталья и Юлия. У Вас, под "хером" было нечто вроде древнегреческой академии - торжествовало эстетическое начало. И Вы сами лежали на своем диване, как Зевс, и десятки девиц вели на Вашу вершину, как ступени мраморной лестницы /само собой разумеется, что дабы больше уподобиться ступеням лестницы, они даже не склонялись, а стояли на карачках/. Теперь они разогнули спины. И Ваш храм Ваши бабы /бывшие - давно - девицами/ превратили в обыкновенный бардак. Художники смешались с поэтами, поэты со священниками, священники с фарцовщиками, фарцовщики с юродивыми. Короче говоря, произошло то, что с Еврейским народом, когда Моисей ушел на гору Синай, а они устроили без Моисея рынок. Античности, вот чего нам сейчас не хватает, Вашего бескорыстия /несмотря на всю Вашу саморекламу/, Вашей бороды, ковбойских кожаных штанов, косматого ягненка на спине и лживого креста на Вашей женственной груди. Боюсь, что на фоне прерий, Миссисипи, Колорадо, Техасса, Калифорнии и как там их еще, Вы смотреться будете не так, как на фоне нашего классического, академического, строгого и сурового города.
        Пишите мне, я Вас люблю. Может быть встретимся на том свете /само-собой разумеется, в аду/. Если Вы там услышите мой вопль и увидите, что черти с какого-то бока уж слишком пережарили меня, то хоть плюньте на мои ожоги, и за то скажу спасибо.
        Сердечный привет Эмме и всем собакам Остина.
        Передайте мое уважение и прекрасную память о свидании с ним господину Сиднею Монасу и его милой супруге.
                    Любящий Вас Д.Дар.
 

P.S. Сегодня узнал из письма Монаса, что Вас в Остине все любят, что Вы пользуетесь огромным успехом у студентов и профессоров, и что Вы бессовестно заимствовали у меня мое знамя АНТИУЧИТЕЛЬСТВА.

                    Д.Д.
 

 

 

8 сентября 1977 г.

/ничего не понимаю, путаница в датах, а по советским штампам смазанным - хуй что поймешь! Год, похоже, тот же. - ККК/

бывш. Санкт-Кузьминско-град.
 

        Дорогой господин профессор!
        Наконец-то получил Ваше долгоожидаемое письмо /от 15 декабря/ и окончательно убедился, что Вы это единственный "светлый луч в темном царстве" заокеанского капитализма. Все другие профессора Северной, южной и средней Америки, посещающие наш город, поражают меня своей занудливостью /Сидней Монас был исключением/. Я не хочу называть их фамилий, чтобы Вы им этого не передали, если Вам придется с ними встретиться, но все они /слависты/ вполне могли бы работать у нас в Пушкинском доме и быть членами Союза советских писателей, потому что они, как, впрочем, и Вы, судя по Вашему письму, угощают своих студентов студнем /"Стюдень принимают на ура, ну уж и варю его - отборный!/ /Из письма проф. Кузьминского/, не понимая, что самое главное в "стюдне", это хрен! ... Студнем набиты головы и монографии всех профессоров, а вот насчет ХРЕНУ, так этого ни у кого нет, и даже что-то Вы умалчиваете.
        Впрочем, Ваше умолчание о хрене я объясняю Вашей "ипостасью импотента" опять цитирую Кузьминского. Так вот, поверьте мне /у меня уже полуторагодовой стаж импотенции/ если ты сам импотент это еще не трагедия. Трагедия начинается тогда, когда все вокруг тебя становятся импотентами. Эту трагедию переживаю ныне я - все мои /и Ваши/ бывшие так называемые ученики облысели, поседели, потолстели. Где они, тот прелестный Боря Куприянов, которого Вы первый раз привели ко мне в больницу или тот очаровательный Саша Исачев, которого Вы первый раз привели ко мне на улицу Ленсовета, заявив, что лучше оставите у меня свою палку, чем его?
        Нет, Вы не заманите меня в свой скучный Остин двумя старыми и "жирными индейками" /опять цитирую письмо проф. Кузьминского/, которые ожидают меня в Вашем холодильнике. Вот, если бы на Вашем диване ожидали меня два юных и поджарых /забывая русский язык не спутайте слово "поджарых" со словом "поджаренных"/ индейца, тогда еще стоило бы подумать о встрече с Вами в Остине.
        Рад Вас обрадовать - Ваша слава распространяется далеко за пределы Техаса. Недавно мне рассказывала о Вас профессорша Алиса Стоун /жена нашего ленинградца Саши Нахимовского/, как она кормила Вас двойным обедом, за что Вы читали ее студентам многоязычную главу из поэмы о "Вавилонской башне". Она подтверждает, что все коренное население Папуа, Туамоты, Пупау, Пиупа, Тиомиты, Митиоты и островов святого Миши Генделева рыдали от восторга и потом всю ночь били в там-тамы.
        Не упрекайте меня в том, что я "напустил", как Вы пишете, на Вас еще одного поэта Мишу. Он, на мой взгляд, пишет такие же плохие стихи, как любимый Вами Михаил Маккиовей, прикрывающийся псевдонимом Генделев. Но так как Вы, подобно мне, и в отличие от всех Владимиров Орловых и Карлов Профферов, к счастью, совершенно не умеете отличать хороших поэтов от плохих /мы то с Вами знаем, что отличить их можно только по гениталиям, которые они всячески скрывают от ученых литературоведов/, то Вы можете вознести и осчастливить его, как пожарника Витю Иванова или дать ему под зад, как фельдшеру Мише Генделеву. И в том и в другом случае я нисколько не буду обижен.
        Другое дело, вопрос о суфражистках. В отличие от Вас, я уже в 12 лет понял, что женщины "устроены иначе" /цитирую проф. Кузьминского/ и поэтому никогда их особо не жаловал. Так уж и быть, не пожалею ради Вашей профессорской славы еще одного алмаза из неистощимого кладезя своей иудейской мудрости и открою Вам, что только женщины двигают историю /куда двигают, даже я не знаю/. Все революции, войны и другие исторические катаклизмы порождены извечным женским недовольством существующим положением дел. Да и как им быть довольными, если Господь Бог отказал им в той прелестной штуковине, которой не пожалел даже шелудивому псу, не говоря уж об осле? Я бы тоже на их месте /т.е. если бы был женщиной/ предавался бы суфражизму с таким же энтузиазмом, как предавался онанизму и другим демократическим радостям жизни. Но суфражизм никого еще до добра не довел. Я имею в виду и нашу ленинградскую приму-суфражистку /Юлию Вознесенскую - ККК/, которая после Вашего отъезда долго размахивала своим подолом, как знаменем, и, в результате все-таки добилась того, что хотела. На весь мир ее назвали "ленинградской поэтессой". Конечно, мне жаль и ее и беднягу Геннадия /Трифонова - ККК/. Помочь им ничем нельзя, кроме моральной поддержки, что я и стараюсь делать по отношению к Геннадию, хотя он, как говорят, вел себя как подонок. Этого не говорят о Юлии. Два Виктора /Кривулин и Ширали - ККК/, Олег, Нестеровский и другие все еще продолжают уговаривать Чепурова, Горбовского /вставлено - ККК/ и Шестинского, чтобы те с ними играли, что и они не хуже. Но те уже так потолстели, что могут играть только в неподвижные игры /например, раскладывать пасьянс из своих книжек/, а этим иногда еще хочется порезвиться.
        Вот и все. Общаюсь по телефону с Вашей мамой. Она - молодец.
                    Любящий Вас, сердечный привет Мышке. Д.Дар.
Леша Любегин Вас тоже любит, и хотя Вы его ни за что обидели, просит передать Вам его привет.

                    Д.Д.

 
Шуточки - ни за что! Он мне вместо рецепта аржаного хлеба /кому и знать, как не автору "Колобка"!/ - стихи шлет, да притом плохие! Так и сижу, без хлеба, 5-й год. Завал! - ККК
 

 

 
21 февраля 1977 г.
Ленинград.

 

        Дорогой мистер К. К. К.
        Получил Ваше письмо от 28 "генваря", сам читал его с удовольствием и давал читать всем общим знакомым. У Вас такие великолепные отношения с самим собой и с окружающей Вас средой /я имею в виду испанцев, датчан, омаров, профессоров, президентов, вермут "чинзано", классиков, индеек, русской и мировой литературы, секретуток и др./, что Вам одинаково хорошо живется и на бульваре "Белой Обезьяны" и на бульваре Профсоюзов. Завидный у Вас характер. В этом своем коротком письме я не стану просвещать Вас относительно злонамеренности Пентагона, расовой сегрегации, деятельности Ку-клус-клана и интригах монополий, а посвящу Вас в наши ленинградские дела.
        После Вашего отъезда, все поэты как-то распылились, рассредоточились и женились. Некоторые еще вращаются вокруг Кривулина и его новой жены, которая кажется мне сексуально-религиозной истеричкой вроде святой Женевьевы /феминистка Татьяна Горичева, по прозвищу "Хильда", выдворенная вместе с двумя другими дурами из Союза ССР летом 1980 - ККК/. Для других остался только Сайгон, переименованный некоторыми в Хо-ши-Мин. Громадную сенсацию вызвал "Аполлон-77", которого я еще не видел. Злые языки говорят, что его правильнее было бы назвать "Шемякин-77", а добрые языки говорят, что в нем 7777 страниц, что стоит он 60 долларов, что в нем опубликовано 142 Ваших стихотворения, не считая Ваших фото, на которых Ваш пенис почему-то прикрыт пожарной каской, а Ваше имя упоминается 164 раза. /Неправда, пенис не прикрыт, а упомянут я только 16 раз, хотя это - наполовину - моя работа. - ККК/ Говорят, что кроме Вас там опубликованы и все другие кузьминсконосцы, и Опупкин, считая, что он уже заслужил всемирную славу и навечно вписал свое имя в скрижали мировой литературы, успешно сколачивает свою семейную жизнь, непрерывно пиша поэмы, самая короткая из которых включает в себя шесть тысяч строк. Сколько времени выдержит жена не знаю.
        Даже бедняга Геннадий, находясь на курорте /в лагере - ККК/, продолжает писать, и новые его стихи мне так же нравятся, как и прежние.
        Кривулин мужественно и неутомимо пробивает в толще русской поэзии свое собственное русло, но наполнится ли оно могучим потоком последователей - не знаю. Пока в этом русле сочится один только Боря /Куприянов - ККК/.
        Интереснее живут художники. На-днях у меня был Толя /Белкин - ККК/ - он ждет ребенка. Много пишет, много суетится, с любовью вспоминает Вас.
        Несколько дней назад приехал Саша Исачев, привез очень много новых полотен /масло/, написанных совсем в новой манере. Эдакий Рембрандт-77. Его работы произвели на меня /по-видимому, не только на меня/ очень сильное впечатление. Просто грандиозно. Ему еще нет двадцати трех лет и, на мой взгляд, он обещает стать одним из самых интересных. Эти работы последних двух лет он еще нигде не выставлял. Приехал сейчас с Наташей и ребенком. Думает купить где-нибудь под Ленинградом домик и там жить и работать. Я вспоминаю, как Вы привели его ко мне три года назад, голодного, бездомного, наголо стриженого /он был в парике/. /Парик, впрочем, был моей жены, купленный у любовницы Шемякина, фарцовщицы Мамки, за 50 рублей. - ККК/ Впрочем, и сейчас он также далек от благополучия, как я от Вас: нет ни дома, ни зрителей, ни друзей близких. Но - абсолютная, всепоглощающая и бескорыстная преданность живописи и поразительная мощь кисти. По манере он ближе всего, пожалуй, к Геннадиеву, но глубже, больше поисков и чисто юношеское увлечение библейскими сюжетами. Путь Саши Исачева - один из самых поразительных, которые я встречал в своей жизни.
        Очень интересно работают Путилин, Тюльпанов - они оба, также, впрочем, как и Михнов, - в непрестанных поисках, неизменные в этих поисках и все время меняющие свои стилистические приемы, оставаясь при этом самими собой, так что их сразу можно узнать и отличить от других.
/A propos, до меня - Дед не знал НИ ОДНОГО художника, да и сейчас пишет о них стилем советского литературоведа - не как о поэтах! - и ставит на одну доску -монаха от живописи и гения Тюльпанова - с с ярким, но поверхностно-чувственным и принимающим чужие лики Путилиным. А привел я к нему Исачонка и Белкина еще до моей выставки 23-х, на которой и Дар уже был, Федора Абрамова потом прислал, и Гора - но это уже другие воспоминания. - ККК/
        Не пишите так пренебрежительно о Леше Любегине. Он Вас любит, любите и Вы его. Он талантлив, как черт, и обладает одним громадным преимуществом - невежественен и непосредственен, как капуста. Он остался верен Вашей школе, но применяет ее чаще всего в своих графомански-прозаических опусах. Я очень верю в него. Он напишет когда-то что-то такое, чего и как еще никто до него не писали.
        Часто говорю по телефону с Вашей мамой. Мой телефон: 217-27-85. Почтовый индекс не 190151, как Вы пишете, а 199151. Прилагаю письмо Леши /отредактированное мною/.
        Сердечный привет Эмилии Карловне.
                    Любящий Вас Д.Дар.
Пока я Вам это писал, позвонил счастливый Толя Белкин и сообщил, что у него родилась дочка, и он просит Вам кланяться от ее и его имени.
                    Д.Д.

 

 

 

19 февруария 77.

г.Костин.
 

        ПРЕДВОДИТЕЛЮ ТЕХАССКОГО ККК.
        Милостивый осударь,
        Я рад, что призрак Кузьминского бродит по Европе и Америке. Ему нечего терять, кроме своих цепей. Не понимаю, почему в Техасе нет Невы, ведь у Вас там в соединенных штатах есть с полдюжины Санкт-Петербургов. Прошу Вас переименовать Миссисипи /на худой конец, Колорадо/ в Неву.
        Сказочка об Ефиме и Серафиме вельми отрадная, особливо о херувиме, герое нашего времени, заместителе Колобка.
        Зачем Вам мертвый Ремизов, когда есть живой Любегин? - странный вы народ, американцы, привыкли все критиковать - то им Форд плох, то Любегин, то Никсон, то Витя Иванов - вот оно истинное лицо буржуазной демократии.
        Живой Любегин любит своего полуучителя и кланяется Эмилии Карловне.
                    ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ
 

И тут чувствуется рука Дара! Леше самому так - нипочем бы не написать, хотя его "деревенская" проза - чудо, как хороша. Его рассказ "Колобок" я включил в антологию "Лепрозорий-23" /все еще не опубликована, 5 лет/.
Дар же, в том же, полагаю, году, уехал в Святую Землю, откуда сначала ничего не писал, а потом написал - о Мише Генделеве и о красоте его беременной Леночки, чем меня дико обидел. Я пообещал 6 пуль из моего кольта в ее беременное брюхо, а если родит - детям отравленных конфет прислать. Того не понимал /а вернее, НЕ ЗНАЛ/ старик, что она Генделева, КАК ПОЭТА, мне предпочла! Если б еще за длинный хуй - я бы простил. Но ведь в первую же ночь, когда меня привел к ней толстый бисек Зубарев, она мне, задыхаясь, сказала: "Но ведь это все равно - что с Маяковским!" Я, в хохоте, свалился с нее. Потом, когда выяснилось, что это - все равно, что с Генделевым - мне стало уже не до смеху. Понимаю - Бобышев и Бродский, тут, можно сказать, баш на баш!
        Гнида же Генделев - от дуэли отказался, /Бродский с Бобышевым, говорят, хотели стреляться, но их развели. Потом Женя Рейн написал какую-то поэму про это и Бродский на него обиделся. Поэму ищу. / Тогда я Генделева стал поливать публично и в глаза, но он, по принципу "Ссы в глаза - все Божья роса!", упорно присутствовал на всех чтениях.
        А тут мне Дед красоты Леночки взялся расхваливать! Потом еще и роман мой изругал. Обиделся я и замолчал. Года 2 дулся. Но этот период, полагаю, покрыт у Ильи Левина, они с ним не ссорились.
        А у меня, за вычетом пропавшего письма про Генделева /которое я не очень-то и жажду искать/, до 1 октября 1979 писем от старика и нет.
        Но зато потом пошли письма - одно прекраснее другого.
 

/И письмо о гниде Генделеве нашлось, где расхваливает Дед прелести Леночки, но не хочется мне его перепечатывать - не тот это Дед, не добрый, и поссорились мы с ним - из-за этого письма, почему и не покажу я его никому./
 

        Год молчали, не то целых два.
 

 

 

1 октября 1979

Иерусалим
 

        Уважаемый Константин Константинович!
        Я очень благодарен Вам за приглашение принять участие в Вашей многотомной антологии. Вы молодец, что занимаетесь ею. Дело нужное и интересное. Но я принять Вашего приглашения не могу. Я всю жизнь старался избегать всякой работы вообще, а тем более - работы по чьему-либо заказу. В России это не всегда удавалось, хотя и там я больше всего имел дела с одним заказчиком - своим собственным сердцем. Сейчас же, на краю смерти, заниматься чем-либо, что нужно ЧИТАТЕЛЯМ, ИЗДАТЕЛЯМ, СОВРЕМЕННИКАМ, ПОТОМКАМ или кому-бы то ни было, кроме меня самого, мне совершенно ни к чему. Дай Бог мне успеть выполнить все ЗАКАЗЫ своего сердца /вроде "Несгораемой часовни"/. Тем более, что живу я не в Техасе, не в Ленинграде и не в Париже, а почти на вершине Синая, где не так давно произошли небезызвестные Вам события /я имею в виду ПЕРЕДАЧУ скрижалей из одних рук в другие/, у подножия которого суетятся мои старые и не очень старые современники, вроде Авраама, Исаака, Экклезиаста, Гомера, Марамзина, Гэте, Шиллера, Лимонова, Солженицына, Картера, Морева, Жорж Занд, Лесниченко, трех Толстых, Льва Успенского, Юлии Вознесенской и Миши Генделева, которого я, кстати сказать, никогда не любил ни как поэта, ни как человека. /И правильно, а за что эту гниду любить? - ККК/ А на вершине Синая сидим мы с Господом Богом, который оказался прелестным мальчиком, похожим на моего ленинградского Божка Васю Филиппова, и поплевываем вниз на плеши Гомера, Чегина /Чейгина - ККК/, Максимова, Чернышевского, Картера, Бегина, Солженицына, Охапкина и других МАРАМзматиков. Впрочем, поплевывает только один Бог, ведь он еще мальчик и его некому воспитывать. А я не поплевываю. Я ОТНОШУСЬ КО ВСЕМ С БОЛЬШИМ УВАЖЕНИЕМ.
        И именно последнее обстоятельство вызвало мое активное неприятие Вашего и Довлатова отношения к нашим литературным современникам. Для Вас и Довлатова жизнь ленинградской литературной богемы это балаган. А для меня все иное /и политика, и диссиденты, и религия/ балаган и в этом балагане есть только один уголок где все подлинно, величественно, трагично. Это ИСКУССТВО И СЕКС. Я никогда в жизни не позволю себе амикошонствовать ни с Охапкиным, ни с Губиным, ни с Кузьминским, ни с Довлатовым. Для меня каждая из этих фигур слишком значительна и величественно-трагедийна, чтобы я трепался о размере их хуев или о бабах, которых они драли или которые драли их.
        Писать ни о ком из моих предков и совеременников мне сейчас не хочется. Может быть я напишу о Вас. Так же уважительно, как написал об Охапкине, Трифонове и Сосноре. Я убежден, что настоящий художник прежде всего творит не то, что Вы называете "тексты", и не полотна, а собственную жизнь. Что главное произведение художника, имеющее наибольшее нравственное значение для человечества - это ЛЕГЕНДА ЕГО СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНИ. Эта мысль есть в моей "Исповеди безответственного читателя", опубликованной, кстати сказать, на английском языке в США. Наиболее яркими примерами, иллюстрирующими мою идею могут служить Ахматова, Сократ, Солженицын. Я придаю очень малое значение Книге, и громадное значение - рукописи. В свете всего этого, в Вашем личном эксгибиционизме я вижу /громадную - зачеркнуто - ККК/ большую историческую значительность. Легенда своей жизни, которую Вы сочинили и тщательно отделали во всех деталях, на мой взгляд имеет больше значения для духовного раскрепощения поколения, чем все стихи великолепного на мой взгляд поэта Виктора Кривулина. /Кстати сказать, я написал о нем все самое главное и нужное в той же самой своей "несгораемой часовне" - не знаю заметили Вы или нет, т.к. Виктор там не называется/.
        В Вашей юродствующей фигуре я вижу такой же величественный трагизм или такое же трагическое величие, как и в Олеге Охапкине, в Геннадии Трифонове или в Вашем замечательном друге Валерии Молоте. Убей меня Бог, если бы я когда-нибудь позволил себе отозваться о ком-нибудь из вас или о Довлатове, о Губине, так же насмешливо, пренебрежительно, как отзываетесь о своих современниках Вы и Довлатов. Даже об Армолинском и Генделеве /которого Вы несправедливо называете моим дерьмом/ я не позволю себе отозваться насмешливо. То, что я их не люблю или не понимаю, еще не дает мне основания для насмешки. Хорошо ли, плохо ли, но они живут на СВЯТОЙ ЗЕМЛЕ - в поэзии. И Морев тоже. Пусть хоть этот пятачек на земном шаре останется неприкосновенным для насмешек, амикошонства, безответственности.
        В составе Вашей антологии кое-что мне кажется сомнительным. Например, стоит ли объединять московских поэтов и ленинградских? Неужели Вы не чувствуете /это Я-ТО?!! - ККК/, что существует ЛЕНИНГРАДСКАЯ ШКОЛА поэзии, и что именно она определяет сейчас лицо русской поэзии?
        В Вашем списке поэтов кое-кто отсутствует, например Володя Британишский, который был первым кумиром ленинградской поэтической молодежи, еще до Глеба Горбовского и Уфлянда. Британишский /если Вы не знаете - знаю, и есть - см. 1 том - ККК/ принадлежал к поколению Тарутина, Агеева. Тогда же были очень заметны первая жена Глеба Горбовского /я забыл ее фамилию и имя - сейчас она стала профессиональным гадом. - Лида Гладкая, см. 1 том - ККК/ и Леночка Кумпан. /Леночкой восхищался Гришка-слепой, сделал ее сборник "Горсти" - ККК/. А где Таня Галушко? Неужели она меньше поэт, чем Саша Морев? А где Саша Ожиганов - на мой взгляд один из самых сильных русских поэтов нашего времени, ни разу не публиковавшийся. /Баб не будет, а Ожиганов - в 3-м, как и в Антологии "ЮГ" - ККК/
        О Сереже Кулле. По-моему, мы с Вами как-то сверяли хранившиеся у меня рукописи Кулле и хранившиеся у Вас. /Мои, стало быть, пропали в ебаном Исраэле, а я и не помню! - ККК/ Оказалось одно и то же. Незадолго до своей смерти Сережа был у меня и на мою просьбу почитать, сказал, что давно ничего не пишет. Так что я думаю, что у Вас есть все, что осталось после его смерти.
        О Леониде Соловьеве я ничего не могу Вам сообщить, я не был с ним знаком.
        О "Господине Гориллиусе". Я Вам уже говорил, что это беспомощная и жалкая журналистская стряпня, а кто отзовется об этом господине иначе, плюньте тому в лицо. /О Даре я впервые услышал, как об авторе вышеупомянтуго памфлета, времен войны, от поклонника Ильфа-и-Петрова, гитариста, футболиста и лингвиста Толика Хакимуры./
        Если я проживу до выхода в свет Вашей антологии /эх, не дожил Дед! - ККК/, то обязательно напишу о ней. Я не успел написать об "Аполлоне", хотя придаю этому изданию громадное значение. А Вашу Антологию очень жду. Так как я терпеть не могу рецензии, статьи и всяческую псевдонаучную мудню на литературные темы, то может быть именно в своем отзыве об антологии и напишу о Вас /Вы УЖЕ написали, Дед! - ККК/, т.к. антология ленинградской поэзии пятидесятых - семидесятых годов, это не ТОЛЬКО ОНИ, ни и ВЫ ЛИЧНО.
   

        Сердечный привет Вашей жене и г-ну Монасу. А Илье не передавайте привет, пусть "сидит, и хуй на мервяков дрочит", как Вы пишете. Теперь я понимаю почему он мне не пишет. Еще не "мертвяк". Мертвяки всегда котировались на профессорско-литературоведческой дрочильне выше живинки.
                    Дай Вам Бог всяческого счастья. Давид Дар.
 

 

 

25 декабря 1979 г.

Иерусалим
 

        Дорогой Костя!
        Поздравляю Вас с Новым Годом, с Рождеством Христовым, с Днем Рождения Сталина /100 лет/, с Днем Рождения Брежнева /73 года/ и с ТОРЖЕСТВОМ ЛЕНИНГРАДСКОЙ ШКОЛЫ ПОЭЗИИ. /Дед Фурцеву забыл, министра, как-никак, Культуры: 7 декабря, вместе с моей первой бывой супругой! - ККК/
        Я выслал в Ленинград Олегу Охапкину вызов. Не знаю, что из этого последует. Письма из Ленинграда мрачные: повесился Саша Морев, выбросился из окна Геннадиев, отравилась Марина Соснора. Пишут, что Ленинград стал другим городом: ни в филармонии, ни в "Сайгоне", ни в Доме писателя, даже не с кем поздороваться - все уехали. Пишут, что обсуждение книжки Ширали в Доме писателя проходило по сценарию Франца Кафки. Пишут, что без нас с Вами Ленинград стал не тот - будто не стало в нем Адмиралтийского шпиля /это я/ и Исаакиевского собора /это Вы/. Пишут, что без евреев Ленинград стал похож на Порхов. Пишут, что Вы крещенный еврей - спрашивают у меня: правда ли, что Вы внук цадика из Жмеринки и родственник Любавичевского ребе? Я, конечно, подтвердил: написал: "Стоит взглянуть на бороду Константина Константиновича, на его веселые жуликоватые глаза, на его манеру держаться, осененную божественным сиянием, на его образ жизни в Ленинграде - толпы верующих в него, приходивших к нему за поучениями,- чтобы сразу догадаться, что он внук еврейского хасидского цадика!"
        Я продолжаю "воспитывать" молодых поэтов. Правда, "воспитываю" я их сейчас негативно. На днях написал Вашему земляку Михаилу Армалинскому, чтобы он больше мне своих книг не присылал, что все его писания мне совершенно неинтересны. А позавчера почти до утра убеждал Мишу Генделева бросить писать стихи и объяснял ему, что все, что он пишет не поэзия. А недавно сюда приехал еще один господин из Ленинграда, ученик и друг Левы Мочалова и Нонны Слепаковой /брр!-ККК/. Некий Дмитрий Малкин. Такое говно, что его сразу же подхватили все журналы и лучшее израильское изд-во /"Москва-Иерусалим"/ издает его книгу стихов. А Мочалов и Слепакова написали мне из Ленинграда такие восторженные отзывы о нем!
        Скоро выйдет маленькая книжечка моих эссе. Зачем она издается я не знаю. Решительно никому не нравится то, что я пишу. Ни один дурак этой книжечки не купит. Правда, сколько-то экземпляров куплю я для подарков, хотя дарить ее мне некому. Так, что Вы этого подарка не избежите. Напишите мне: кому бы в Америке можно было подарить еще? Кто там знает мое имя?
        В Европе, как говорят, устроили "суд" над повестью Лимонова. Там, как я понимаю, усиленно создается некий союз писателей во главе с Максимовым. Вполне естественно, что Лимонова они не могут принять, как не могли бы его принять и в Советской России. Там тоже все сугубо идейные.
        Костя, пришлите мне, пожалуйста, небольшую подборочку стихов Саши Ожиганова и Вашу подборочку. Хочу попробовать опубликовать их во "Времени и мы". Если бы они взяли Ваши стихи, я написал бы предисловие - мне очень хочется попробовать написать о Вас. Кроме меня написать о Вас некому. Я лучше всех других понимаю Ваше значение для современной русской поэзии и яркость, неповторимость, исключительность Вашей личности.
        Вот, как будто бы и все. Гоните, пожалуйста, Илью Левина ко мне в гости в Иерусалим. Клянусь, что я не буду уговаривать его остаться в Израиле и сделать обрезание /если он не обрезанный/. Просто, я ведь здесь очень-очень одинок. Даже выпить не с кем.
        Дай Бог Вам всяческого счастья.

        Как я смогу получить Ваши антологии? Сколько они будут стоить с пересылкой? Хотел бы написать о них. Правда, пишу я очень мало - ленюсь. Но, считаю, что если бы другие семидесятилетние старики /Брежнев, Хомейни/ так же ленились, как ленюсь я, то человечеству было бы лучше.
        И главная идея моей книжки, которую Вы скоро получите, состоит в том, что стариков следует душить пока они еще молодые.
                    Любящий Вас, с дружеской приязнью и уважением - Давид Дар
 

 

 

10 февраля 1980 г.

Иерусалим
 

        Дорогой Костя!
        Получил Ваше письмо от 10 января. Не знал, что ответить, т.к. Вы грозите публиковать всю ту ерунду, которую я пишу Вам и другим моим корреспондентам. Для чего? Чтобы перлы моего остроумия, которых даже Вы не способны оценить в полной мере, читали всякие Малкины-Палкины-Залкины, Бетаки, Иверни, Боковы, Сергеевы, Шаховские /епископы Сан-Францисские/ и другие инженерно-религиозно-диссидентские деятели? Мне это совершенно не нужно, т.к. я скоро умру и единственное, что мне еще в жизни нужно, так это такой незабываемый мальчик, как Сережа Иванов /брат Саши Иванова/, как Вася Филиппов, как Леша Любегин. А на всех старых пердунов мне абсолютно наплевать.
        Ради одной ноги Сережи Иванова, или живота его, или ягодицы, я не отдам всей славы, которую может мне пообещать заведующая отделом критики "Континента" Виолетта Иверни. В одной лопатке /Боже! Какие у него были лопатки!/ Сережи Иванова больше Божественной мудрости и Божественной гениальности, чем в полном собрании сочинений Чегина, Бобышева, Куприянова и Юлии Вознесенской.
        Однако с нетерпением жду Вашу Голубую Лужу и считаю, что имею право получить ее бесплатно, не только потому, что у меня нет денег на приобретение книг и журналов, но еще и потому, что я болтался в этой голубой луже много лет и, пожалуй, являюсь ЕДИНСТВЕННЫМ СВИДЕТЕЛЕМ той небывалой ЭПИДЕМИИ ГЕНИАЛЬНОСТИ, которая впервые в истории мировой литературы, разразилась в Ленинграде в конце пятидесятых годов нынешнего столетия.
        Еще задолго до Вашего появления на свет /литературный/, микробы гениальности занес в Ленинград, кажется Володя Уфлянд, и с тех пор началось: гении плодились и множились с невероятной быстротой и в невероятном количестве, пока не вытеснили из Ленинграда всех других поэтов, так что в разгаре этой эпидемической гениальности, в гениях ходил уже даже Шмоткин /Юп-Таранов - ККК/. Так что Ваша Голубая Лужа, явившаяся бассейном, где плодились и множились бациллы гениальности, безусловно должна быть СОХРАНЕНА ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА.
        Когда я пишу об эпидемии гениальности, я не совсем шучу. Основной и главный признак гениальности, это, на мой взгляд, ОЩУЩЕНИЕ СЕБЯ ГЕНИЕМ. Других признаков гениальности я не знаю. Ведь не могу же я считать признаком гениальности признание современников и потомков, т.к. современники и потомки признают только ту продукцию, которая разжевана, смочена слюной, переварена и извергнута из задниц /диссертации и монографий старых пердунов, именующихся литературоведами, профессорами, докторами, кандидатами и аспирантами/. Но не могу же всерьез считать гениями то, что является отходами чьих-то организмов? /экскременты!/
        Ленинградская эпидемия гениальности, на мой взгляд, имела грандиозное значение для русской поэзии, т.к. почти столетие до этой эпидемии все литературные дегустаторы и вся русская литературная лженаука, руководствуясь ремесленными критериями искусств, противопоставляла некие будто бы ОБЪЕКТИВНЫЕ ПАРАМЕТРЫ /искусства/ СУБЪЕКТИВНЫМ. ЭТО столетие было ПОСТЕПЕННЫМ УБИЙСТВОМ ИСКУССТВА. Настоящие художники /девятнадцатого и начала двадцатого столетия/ еще сопротивлялись этим белинско-чернышевско-хомяковско-фричевско-храпченско-переверзевско-луначарским критериям, но с торжеством советско-мещанско-кустарной эстетики, субъективный, т.е. единственный ПОДЛИННЫЙ подход к искусству был совершенно подавлен, и поэтому, когда в Ленинграде появились сначала Хармс и Введенский, а потом Уфлянд и Еремин /похожий на ободранного петушка/ и все последовавшие за ним поэты, искренне убежденные в своей гениальности, это стало освобождением русской поэзии от мнения говнюков-читателей и говнюков-профессоров, это стало восстановлением ЛИЧНОСТИ в поэзии, именно личности во всем прихотливо-самовлюбленно-артистическом ее значении.
        Вы, например, как и все остальное стадо наших ленинградских гениев, так искренне верили в свою гениальность, так ощущали всем своим существом, всей своей кожей, всей своей чувственностью свою гениальность, что, конечно, я имел больше оснований верить Вам, чем тем приват-доцентам, вроде Владимира Орлова и Александра Дымшица, которые НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВОВАЛИ, а ТОЛЬКО ЗНАЛИ ТО, ЧЕМУ ИХ НАУЧИЛИ В УНИВЕРСИТЕТЕ. Вот почему я убежден, что и Ваша самооценка, и Виктора Кривулина, и Олега Охапкина, и Иосифа Бродского и всех Лен Игнатовых, более соответствует какой-то высшей ИСТИНЕ, чем оценка профессоров и дегустаторов.
        Не желая приуменьшать значения ленинградской эпидемии гениальности, я все же должен признаться, что не поклонник никакой стадности. И даже гениальность, если она стадная, несколько меркнет в моих глазах. А стадность наших гениев проявилась в выборе жанра. Об этом я пишу Илье Левину, но так как в своих рассуждениях о гениальности и стадности я ссылаюсь на Ваш пример, то напишу Вам и то, что я написал ему.
        Большинство ленинградских гениев бросилось на легчайший и уже проверенный до них другими гениями жанр - поэзия. Но, если поэзия это океан /бурный/, то поэт /гениальный, и даже не очень/ это не молекула воды, которые составляют океан, а корабль. Чтобы его было видно с берега /читателю/ он должен быть заметен и отличаться от всех других кораблей.
        Бродский сразу спустил на воду броненосец /сейчас? В современном океане, который бороздят авианосцы - броненосец?/. Его видно издали. Виктор Кривулин построил корабль какой-то совершенно необычайной формы, может быть круглый, или многоугольник, или вообще это не столько корабль, сколько "звучание подводных сфер" /простите за мой дурной вкус/. Олег Охапкин много лет сооружал свою посудину и все у него не получалось, пока он не использовал старых досок, лоскутьев парусов, мортир петровского времени и еще бог знает какой дряни - получилось что-то старинное и музейное. Другой такой посудины в океане не видно.
        Но поэзия, на мой взгляд, это не только сама сумма стихотворений - это стихи окрашенные всем образом жизни поэта, его личностью, характером, умом, глупостью и в первую очередь чувственностью. Геннадий Трифонов снабдил свою лодочку великолепными педерастическими формами и на флагштоке развевается знамя его мечты и притязаний - прелестный фаллос. Попробуй не заметь? Костя Кузьминский всю свою поэтическую баржу /баркас/ изваял в эксгибиционистском вдохновении, украсил своими фотографиями - голый в пожарной каске, изображениями своего члена и своих ягодиц на стенах своей комнаты, гаремом у своей постели, страстной любовью к самому себе, такой же ВЫСОКОЙ и ЧИСТОЙ любовью, как любовь Ромео к Джульетте или Данте к Беатриче.
        Большинство других ленинградских гениев времен эпидемии гениальности не нашли своего жанра и поэтому похожи друг на друга, и разглядеть их в океане поэзии можно только через бинокль или подзорную трубу.
        Наверное я не прав в отношении многих. Наверное я не сумел разглядеть своеобразия и исключительности ЛИЧНОСТИ /а это и есть ПОЭТ/ некоторых других. Ну, что ж, пусть Бог и Кузьминский мне это простят. /Впрочем, я разглядел и некоторых других, просто мне сейчас лень обо всех писать - подождите пока о них напишет Илья Левин , когда он станет профессором русской литературы, а они -горсточками пепла в урнах/.
        Не подумайте, что это письмо для потомков, и публикации в Вашей Голубой Лагуне. /Очень даже подумаю - не ждать же, когда Илья Левин напишет?! - ККК/. С потомками мне разговаривать скучно. Ведь они никогда не поймут ни ПОТРЯСАЮЩЕЙ ЧИСТОТЫ Геннадия, не увидят Ваших сияющих глаз толстого бородатого сатира, не проведут рукой по телу Васи Филиппова, не услышат музыки его талии и ягодиц, его длинных золотистых волос; несчастные, они никогда не прикоснутся губами к голубовато-фарфоровой головке державного члена Сережи Иванова! О чем у меня может быть с ними разговор? Мне их просто жалко.
        Жду приглашения на какой-нибудь симпозиум в США!!!! /Жди, Дед - на хуй мы им тут нужны, достоевсковедам и импотентам - меня тоже уже года три никуда не приглашают, а жрать и делать эту антологию - приходится за счет жены, на ее 500 в месяц за мытье сортиров. Приглашают Орловых и Дымшицов - если б хоть Лотмана! - ККК/
                    С уважением и дружеской симпатией Ваш Давид Дар.
 

P.S. Выслать вызов ни Юлии Вознесенской, ни Софье Перовской, ни Жанне Д'арк, к сожалению, не могу. Могу выслать вызов только Розе Люксембург - еврейке. Других сейчас не вызывают.
                    Д.Д.
 

 

 

14 марта 1980 г.

Иерусалим

Эпиграф: "Потомков в жопу!"
Давид Дар. "Завещание"

        ДДДХ/ ККК!
        /ххх - дорогой, дорогой, дорогой/
 

        Только что получил Ваше очень интересное, серьезное и талантливое письмо о себе и своем альманахе. Меня совершенно покорило Ваше справедливое утверждение, что "Голубая Лагуна" это Ваше изображение, Ваше проявление себя в искусстве и мире. Я восхищен Вашим флоберовским признанием, что "Еремин это я, и Уфлянд это я, и Чегин это я, и Куприянов это я". Я понял, что Ваша художественно-эксгибиционистская деятельность в Ленинграде, как и альманах "Голубая лагуна" это совершенно новый жанр, именно новый жанр поэтического творчества. Этот жанр еще не имеет названия, но он создан Вами и благодаря Вам существует и будет существовать в литературе. /Ну, положим, создан он Солом - монолог за всех "ГУЛАГ", но повеселее и получше. - ККК/
        Я, так же как и Вы, не чужд эксгибиционизму, уже давно догадался, что эксгибиционизм лежит в основе всякого подлинного искусства. Без обнажения, без ЧРЕЗМЕРНОЙ откровенности, без этой противоестественной с точки зрения инженера, зубного врача, профессора литературы и других парикмахеров ПОТРЕБНОСТИ РАССКАЗАТЬ О СЕБЕ И О СВОЕМ ОТНОШЕНИИ К МИРУ то, что другие люди рассказать не решаются, искусства вообще не существует.
        Я опасаюсь, что большинство Ваших сверстников, счастливых жертв ленинградской эпидемии гениальности, не смотря на свою гениальность не оставят заметного следа в литературе только по той причине, что они проявили и проявляют себя в давно существующих жанрах, некоторые из этих жанров уже почти изжили себя или переживают явную девальвацию. Жанр романа, лирического стихотворения, сонета стерт, как... /сравнение найдите сами/. Обновить этот жанр безумно трудно. Жанр романа обновляется на наших глазах /Пруст, Дос-Пасос, Лапенков, - примеры подобраны наспех и безответственно/. Жанр рассказа обновил Хармс - отказался от сюжета, традиционной композиции и проч./. Некоторые московские поэты Вашего поколения пытаются обновить стихотворные жанры.
        Совершенно новые жанры искусства создаются в живописи и музыке. В живописи - попарт, кинетическое искусство, в музыке - конкретная музыка. Это не изменение стиля, а именно жанра - ИСПОЛЬЗОВАНИЕ НОВЫХ СРЕДСТВ И СПОСОБОВ, к которым раньше искусство не прибегало.
        Ваша яркая и мощная творческая личность не уместилась в существующие жанры искусства и потребовала создания какого-то нового небывалого. И Вы его создали. Может быть для одного себя и никто не повторит Вашего жанра, потому что он присущ только Вашей художественной натуре, Вашему эксгибиционистско-сексуально чувственному отношению к миру.
        Я не знаю, как этот жанр назвать - он еще не имеет названия. Характерный признак этого жанра - ВБИРАТЕЛЬСТВО в себя своих самых ярких сверстников. Один художник - вбирает в себя звуки, другой - краски и формы, третий - реалии жизни. Вы вбираете в себя своих ярких сверстников, Вы пожираете их и внутри своего творческого чрева кормите какими-то весьма полезными и чудодейственными выделениями своего творческого организма /ферментами /?/ но не экскрементами/, так что через некоторое время эти сожранные Вами сверстники вылезают из Вас, как вылез Иона из чрева Левиафана и продолжают жить еще более уверенные в себе, чем прежде, но уже принадлежа не только миру и самим себе но, в то же время, еще и Вам, и становясь не просто Ереминым, Уфляндом, Куприяновым, Любегиным /один из самых своеобразных и обещающих Ваших учеников/, но и героями замечательной эпопеи "Кузьминский и его чрево".
        /Тут должен прервать Дара на минутку - должен изложить "парадный смотр" моим "ученикам", имевший место в Союзе писателей, разумеется, в кабаке. Быв изгнан из сумасшедшего дома за пьянку, вместе с другом каким-то Женей, инженером из ... Смольного, занесло меня, году в 71-м, в Союз, на чтение, не то, Охапкина. Пока он, кто-то, там читал наверху в Голубой гостиной, мы с Женей гужевались внизу, в кабаке, куда, после чтения народ и попер. Я, пьяный, ему и говорю: Это всё мои ученики! А он не верит. Ну, я, лупя дубинкой по столу, ору: "Ученик Охапкин, встать!" Встает. "Ученик Куприянов!" Тоже встает. Ширали, Чейгин, Эрлюша - тот - "Уже стою, уже стою!" Гурвич тоже полез. "А ты, говорю, Гурвич - Курвич, тебя я в ученики не беру!" Обидел Мишу, а зря. Единственный не встал - ученик Кривулин, чего ему никогда не прощу. Видели ж, что пьяный был - отчего не побаловать? Ученички... - ККК/
        В Ленинграде я Вас еще не понимал. Я иронически относился к тому, что Вы почти всех своих сверстников считали своими учениками. Да и к Вашей "звуковой школе" я относился иронически. Оказывается, вы и сами себя не понимали У ВАС БЫЛА НЕ ШКОЛА, А ЧРЕВО, ВЫ НЕ УЧИЛИ СВЕРСТНИКОВ, А ВСКАРМЛИВАЛИ ИХ. И ЭТО БЫЛ ПРОЦЕСС ЧИСТО ТВОРЧЕСКИЙ, ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ, ИБО - ЧУВСТВЕННЫЙ. Вы такой же гомосексуалист, как и я, только Ваш гомосексуализм проявлялся иначе. Вы любили всех этих прелестных мальчиков, как своих мальчиков любил я, только я кормился ими ОНИ ВСКАРМЛИВАЛИ МЕНЯ СВОЕЙ ЮНОСТЬЮ /И СПЕРМОЙ ТОЖЕ/, А ВЫ ВСКАРМЛИВАЛИ ИХ /ЧЕМ?/. Особенность Вашей чувственности придавала Вам что-то бабье-материнское. Не по этой ли причине у меня и не встал на Вас хуй? Не по этой ли причине Вы не воспользовались /если верить Вам/ божественной прелестью юного Бори Куприянова и отдали мне головокружительные и опьяняющие ноги, плечи, живот, бедра Сережи Иванова? Не эта ли бабье-материнская природа Вашей чувственности влечет Вас в болото, топь, тину, жир, суп, хляби женственности? Не по этой ли причине Вы и свой альманах назвали лагуной. Ведь лагуна - это что-то мелкое и теплое, в лагуну погружаются и Вы возлежите в Вашей теплой голубой лагуне, обнаженный, толстый, красивый, как римский патриций, и ладошки Ваших волнушек-блядушек-секретушек ласкают Ваш обнаженный живот и Ваш член, изумительной красоты, белизны и стройности. Не так ли?
        Короче говоря; хочу:
        1. Взять в руки "Голубую лагуну".
        2. Попробовать написать о ней.
        3. Взять в руки Вашего восемнадцатилетнего испанца Рэнди.
        4. Попробовать обольстить его.
        Правда, для этого надо, чтобы Вы устроили у себя в Университете СИМПОЗИУМ И ПРИГЛАСИЛИ МЕНЯ НА НЕГО. И еще надо, чтобы я вспомнил, что такое эрекция. Кажется, это что-то вроде насморка, да? Или это похоже на резь в животе? Интересно, как это было, когда Вы первый раз привели ко мне восемнадцатилетнего Борю Куприянова? А я увидел его и ... Ой, что это со мной происходит сейчас? И не в носу, и не в животе, а пониже?...
        Испанца мне! Испанца!
                    С уважением и дружбой Дед
 

P.S. А Милославским не хвастайтесь. Он, к сожалению, не поэт. Крылышек не хватает. И Кузьминского тоже. А какой же может быть поэт без Кузьминского спереди а крылышек сзади? Юра очень ХОЧЕТ БЫТЬ МОДНЫМ поэтом или прозаиком или критиком или редактором, лишь бы модным. Дай ему это Бог! А поэзия здесь не причем.
 

К Милославскому Дед несправедлив, хотя - о поэзии - я писал уже Юре, что его стихи слишком КРУТЫ для поэзии, так бы - прозу /еще не читав ее/, а Дед - он просто сразу почувствовал. - ККК
 

 

 

26 апреля 1980 г.

Тот Свет.
 

ТЕЗИСЫ ПИСЬМА /ПРОЕКТ/.
1. О Ваших письмах.
2. О Вашем сорокалетии,,
3. О Ваших сочинениях.
4. О Вашем антисемитизме.
5. О Вашей реакции на мою книжку.
 

        Дорогой Костя!
        Только что получил Ваше письмо от 14 апреля с Вашим весьма запоздавшим признанием в любви. Должен поставить Вас в известность, что Ваши письма являются ЛУЧОМ СВЕТА В ТЕМНОМ ЦАРСТВЕ МОЕЙ КОРРЕСПОНДЕНЦИИ. Все другие мои современники /впрочем, так же, как и многие предки/ пишут такие скучные письма, что я их читаю, как читал бы журнал "Звезда", если бы только мог его читать. Это относится и к письмам Олега Охапкина, и к письмам Виктора Сосноры. Я предугадываю в их письмах /а так же и в письмах всех других своих корреспондентов из России, Европы и Америки/ все то, через десять строк, через тридцать строк и через тридцать лет о Боже мой, как быстро стареют современники: вчера еще были они прелестными восемнадцатилетними мальчиками /за одного восемнадцатилетнего Олега Охапкина я бы охотно отдал десять семидесятилетних Вольфгангов Гэте/, а сегодня они уже превратились в старых пердунов с отвисшим животом, лысиной, парезом и хронической импотенцией. ДУХОМ ИМПОТЕНЦИИ ПРОНИКНУТЫ ВСЕ ПИСЬМА, КОТОРЫЕ Я ПОЛУЧАЮ. Кроме Ваших писем. Ваши письма сверкают юмором, похабщиной, безответственностью, умом, мальчишеством, парадоксами, человеколюбием, антисемитизмом, половыми извращениями, алкоголизмом, нежностью, попытками /неудачными/ ненависти, самоупоением, низкопоклонством перед сопливыми потомками, преклонением перед старыми пердунами, именующимися предками; Ваши письма гремят, как........ /впишите/, звенят, как бубенцы, стреляют, как ракеты - не письмо, а цирк! А мне это по душе. Можете поверить мне, стоящими обеими ногами по колено в могиле, произнесшему свою надгробную речь, живущему на Том Свете, что жизнь - это прекрасная штука. И наибольшая КОНЦЕНТРАЦИЯ жизни - это именно искусство. Особенно в наше время: когда вокруг - клоака, все тонет в дерьме, когда над всем торжествует физическая сила, и все борятся со всеми, и все борятся против всего - единственное, что сейчас может делать нравственный человек, это ВЫПАСТЬ ИЗ СОЦИАЛЬНОГО, выпасть В ИСКУССТВО, в НЕСОЦИАЛЬНОЕ ИСКУССТВО, тогда и в этом мрачном, свинцовом одуряюще-гнетущем СОЦИАЛЬНОМ возникает прекрасное - свободное, яркое, праздничное пространство, в котором МОЖНО ЖИТЬ. Такое пространство Вы создавали вокруг себя в Ленинграде. Повидиму, то же происходит с Вами и в Америке. Ваши письма - это письма не из Америки, не из штата Техас, не из вонючего городишки Остин. Они - из того прекрасного пространства, с той цирковой арены, из того цветущего сада, где птицы свистят, трещат, орут, поют, а цветы кувыркаются, радостно совокупляются, приплясывают, а лягушки пьют водку, охотятся за зайцами /кроликами/ и сочиняют стихи, а посредине возлежит /или сидит/ эдакий козлоногий Пан /или Сатир/, и своей флейтой /флейтой?/ щекочет скучных и унылых гениев, которые мрачны, злобны, истеричны, озабоченные своей прижизненной или хотя бы посмертной славой.
        Вот, что такое Ваши письма. Я люблю их получать. Я хочу короткое время побыть на Вашей лужайке /арене/, выпить с Вами Бог знает что и, преодолевая свою одышку, импотенцию и старческую мудрость, попытаться совратить /с чего?/ Вашего восемнадцатилетнего испанца /или индейца? Лучше - индейца/, если, конечно, он еще не обзавелся пузом, лысиной, очками и ученым званием. На таких у меня не стоит. НО ДЛЯ ЭТОГО НУЖНО ПРИГЛАШЕНИЕ НА ВАШ СИМПОЗИУМ.
        О Ваших писмах все. На очереди: О Вашем сорокалетии.
        Поздравляя Вас с днем рождения в своем предыдущем письме, я не знал, что Вы находитесь на краю сорокалетия. Опыт моей жизни подсказывает, что сорокалетие - это старт. До сорока лет я жил совсем другой, неинтересной, глупой, скучной жизнью. ВСЕ У МЕНЯ НАЧАЛОСЬ ПОСЛЕ СОРОКА лет. Только после сорока я понял, что ЛУЧШИЕ ЖЕНЩИНЫ ЭТО ТОЛЬКО МАЛЬЧИКИ. А поняв это /с моей точки зрения - самое главное/ понял и все остальное: что такое литература, что такое творчество, что такое я сам. А, когда человек понимает, что такое он сам, тогда ему уже совершенно неважно, что о нем скажут современники или потомки, потому что кактус или паук являются не менее величественными и значительными созданиями Господа Бога, чем кипарис или лебедь. И после сорока лет я перестал стремиться стать кипарисом или лебедем и по этой причине стал "самым счастливым стариком на свете". Под мою колючую тень /кактусовую/ и в мою уютную паутину приходили все те, кто мне нужен и я старался /и мне удавалось/ сделать так, что там им было хорошо - лучше, чем в дерьмовой и вонючей "социальной среде".
        Все это я пишу Вам, чтобы Вы поверили мне, что сейчас только начинается лучший период Вашей жизни - все у Вас впереди: любовь, творчество, освобождение от всех иллюзий, торжество и ликование, как торжествует и ликует каждый камень, каждое дерево, каждый еж, каждый кактус, каждый лев, каждое облако, каждая колючка, каждый цветок.
        На очереди: о Ваших произведениях, присланных мне для опубликования в Европе.
        Пока мне никого заинтересовать ими не удалось. Ни в Израиле, ни во Франции. Может быть по той причине, что я сам не сумел их прочитать, т.к. никакого языка, кроме русского не знаю. Все редакции просили меня перевести Ваши стихи на русский язык /читай - на язык Тёлки Владимировой! - ККК/ и отказывались верить, что это русские стихи. Но еще не пропала надежда опубликовать Ваши "Глубоко под землей", "Туман", "Глава о сифилисе кабацком" и из "нештяков" в журнале "Эхо" под рубрикой: "Из литературного наследства", или: "К.Кузьминский. Из юношеских стихов." "Роман с гугенотом" опубликовать нельзя потому что Вас опередил мой прелестный Володя Лапенков. Короче говоря: я ни за что не отвечаю. Все переслал Володе Марамзину со своей рекомендацией. /А на хуя? Что я, Марамзина не знаю? Знаю, и не даю. - ККК/
        Что касается Саши Ожиганова, то ОЧЕНЬ ПРОШУ ВАС ПРИСЛАТЬ МНЕ ЕГО АВТОБИОГРАФИЮ. МЕЧТАЮ опубликовать его "Цирк" со своим коротким предисловием в буржуазно-респектабельном журнале "Время и мы".
        Ваш портрет прелестен. Анкету /заполнил и высылаю - зачеркнуто. - ККК/ Вышлю.
        О Вашем антисемитизме. Антисемитов терпеть не могу, как и всех других "АНТИ". В порядке самозащиты усиленно распространяю слух о том, что Вы еврей, что я лично знал Вашего дедушку, раввина из Белостока, что Вы ОБРЕЗАННЫЙ /за это Вас так и любят Ваши лесниченки/, что Ваша неприязнь к Генделеву объясняется тем, что при сравнении Ваших поцов, Вы оказались еще более обрезанным, чем он - и этого Вы ему не можете простить. Что еще? Да, что Вы картавите, не произносите букву "р", что я сам однажды застал Вас /после попойки/ в талесе и с тфилином, совершающим утреннюю молитву. Что Вы больше всего любите фаршированную рыбу и чеснок /А ведь правда! - ККК/. Все?... Пока. Если Вы не станете филосемитом, то я еще стану рассказывать о Вашем хасидском происхождении, и о Вашем втором дедушке - цадике из Умани.
        О Вашем отношении к моей книге, которую Вам должны были выслать. Я очень рад, что она стала Вашей настольной книгой. Правда, она слишком многословна, но следующую книгу я сделаю короче.
                    С любовью и уважением Ваш Давид Дар.
 

Что молчит Илья? Почему не приезжает? Еврейские и арабские девушки стареют - уже не те, что были 2 года назад. Сердечный ему привет.
                    Д.Д.
 

 

 

24 июля 1980 г.

Иерусалим
 

        Дорогой Костя!
        Давно я Вам не писал. Все очухивался от "ТРЕХ ВОПИЮЩИХ В ПУСТЫНЕ". Во-первых: какая же это пустыня, когда и Ерофеев и Лимонов прогремели на весь мир? /Охуел, Дед, что ли? Да кто ж их - УСЛЫШАЛ? - ККК/ Во-вторых, причем тут Милославский? Я прочитал его книжку - самый обыкновенный критический реализм - разоблачает всех, кроме себя - и сионистов, и диссидентов, и поэтов. Только, чтобы прослыть авангардистом и печататься в "Эхо" склонен живописать минет, который делают бабы не ему, а его отрицательным персонажам. Так, что о чем "вопиет" этот "солдат" /он такой же солдат, как я баядерка/ я так и не понял.
        /А не понял Дед потому, что на Милославского поносы полились - и русские, и сионистские - а Исраэля Шамира Дед не читал, да и вообще, Милославский - ХАРЬКОВЧАНИН, Дед же превозносил - Петербург. И не слабый он, а СИЛЬНЫЙ, а сильных Дед - никогда не любил! - ККК/
        И еще обидно, что Вы не читали "Исповеди" Руссо. Я понимаю, читать его Вам не обязательно, т.к. он не поэт и не посетил Вас самолично, как г-н Ерофеев, но если бы все-таки его прочитали, то узнали бы, что он, задолго до Лимонова, признался в таких сексуальных /уголовно-наказуемых/ грехах, которые Эдичке Лимонову и не снились. /Онанизм, эксгибиционизм, мазохизм - и это еще не все!/
        Ну, Бог с ними, с вопиющими! Пусть себе вопят - за это им деньги платят. Но где Ваша "Голубая лагуна". Четвертый вопиющий в пустыне, Анри Волохонский, ТРЕБУЕТ ЕЕ ОТ МЕНЯ. /?/
        Ничего не понимаю, что происходит с Ильей Левиным? Что Вы с ним сделали? Ну, не поблагодарил меня за книжку, так не он один такой. Но, чтобы и на письмо мое не ответить? Обидеться на меня ему было не за что? Может быть он разучился читать по русски, так Вы бы перевели ему мое письмо и написали, под его диктовку, ответ.
        Напишите мне, пожалуйста, что-нибудь интересное. Что-то скучно стало в литературном мире. Единственное событие, это любовная фотография Лимонова и Щаповой в очередном номере "Эхо" - значит все-таки в литературе что-то происходит, и то ладно.
        Как Ваше отношение к новому альманаху "Часть речи"? Что-то Алешковского я не мог дочитать. Довлатов написал мне, что этот альманах теперь станет альманахом КЛАССИКИ АВАНГАРДИЗМА. Все, что он печатает - признанный авангардизм, а то, что он не печатает, никакой не авангардизм, а совсем наоборот.
        Как там у Вас процветает авангардист Шмоткин /он же Юп/? Написал ли Вам авангардист Слава Гозиас? Он недавно приехал из Ленинграда и написал мне, как там живут многие интересующие меня люди. В частности, Саша Ожиганов. Живут плохо. Его и Петю Чейгина обвинили в том, что они где-то что-то украли /антикварное/, но обошлось. Саша по-прежнему ведет жизнь передвижника - мотается с одной чужой квартиры на другую. Сейчас опять уехал куда-то в провинцию. Жалко его ужасно. Но, в отличие от Володи Алексеева и других, уехать из России он не хочет.
        Что касается наших, Иерусалимских, новостей, то половина Иерусалимских евреев, в том числе Анри Волохонский, Саша Окунь, Анатолий Басов /Басин - ККК/, перестали ходить в синагогу, перестали писать стихи, прозу и картины, т.к. все их время занято составлением ответов на Вашу анкету.
        Простите за бездарное письмо, что-то мне сегодня не пишется.
        Лучше Вы напишите мне - пусть вновь засияет светлый луч Вашего таланта в темном царстве моего иудаизма.
                    Ваш, с любовью
                                    Давид Дар
 

        И это было последнее письмо Деда ко мне.
 

А я, обидевшись, что не понял Дед статьи моей "Три гласа вопиющих", которую в "22" ПОЛТОРА года промариновали и вышла она - уже и по выходе книг всех, и уже и когда Эдика бить кончили, и Милославского, как звать, забыли - словом, глас мой тоже был вопиющим, а Дед - "прогремели"!, и ответил я пьяным блекотанием, самому стыдно -

 
        В ДЕНЬ СМЕРТИ ДЕДА, 16 СЕНТЯБРЯ.

 

        Слава Богу, письма он не получил.

 

        И пишет Олег Охапкин, неделю спустя после его похорон /24.9.80. СП./:
        "Питер сделали образцово мертвым городом. Зайти уже бывает буквально не к кому да и незачем. Питер стал настолько пуст, что даже и хорошо в нем стало. Какое-то совершенно новое ощущение оккупированного города. Оккупировали его какие-то безличные люди из глухомани. Буквально на глазах за эти десять лет Питер - тот, какой мы любили и знали, умер, но вот народился другой и неудержимо спешит к своей чреде. Здесь остатки почти заглохшие. Большевизаны поработали по-большевицки.
        У нас в этом году много рябины уродилось. Говорят, это к морозной зиме. Ну, что ж! Будем лучше топить /Олег работает истопником - ККК/. ...
        Алимпяда провалилась, будто ее и не было. До чего призрачны все эти псевдособытия!"
   

        А не о том ли писал и Дед?
 

        О единственной реальности - искусстве.
 

        И потому жив он для меня, Дар, Давид Яковлевич...
 

3-5 октября 80

Техас
 

 

        Я привожу здесь единственный текст старика, мой любимый. Из его книжки.

 

 

КУВШИН

   
        Как-нибудь ты встретишь меня под вечер на улице, изнемогающего от усталости, жары и жажды, и спросишь:
        - Откуда вы бредете с этим мешком за плечами?
        - С ярмарки, - скажу я, - с ярмарки.
        - Что несете вы в своем мешке? - спросишь ты.
        - Черепки, - скажу я, - битые черепки.
        - Зачем вы купили битые черепки? - спросишь ты.
        - Я не купил их, - скажу я, - я продавал кувшин. Ах, какой это был отличный кувшин! Я делал его сорок лет, почти всю жизнь, и был самым счастливым человеком на свете, потому что думал, будто я один могу сделать такой кувшин. Ах, какой он был большой! Какой удобный! Какой красивый! Я думал, что имея такой кувшин, можно обойтись без водопровода, без колодца, без реки, потому что воды в нем каждому хватит на всю жизнь, и всегда она будет свежей и холодной. Я думал, что как только принесу свой кувшин на ярмарку, покупатели окружат меня и будут выхватывать кувшин из моих рук, разглядывая его и восхищаясь им, а мне отвалят на старость полный мешок благодарностей и почестей. Ах, какой это был кувшин !
        - Как же вы не сберегли такой прекрасный кувшин? - спросишь ты,
        - Я берег его, - сказал я, - очень берег. Обеими руками прижимал его к груди. Но вскоре увидел другого продавца. Он тоже обеими руками прижимал к груди свой кувшин. А потом я увидел и третий кувшин, и четвертый, и десятый. И были те кувшины нисколько не хуже моего, а некоторые даже лучше. И не покупатели теснились вокруг меня, а я вместе с другими продавцами кувшинов толкался вокруг редких покупателей, протягивая им свой кувшин и расхваливая его громким голосом. Но голоса других продавцов были такие же громкие, как и мой, а некоторые кричали еще громче. А между тем пот застилал мои глаза, потому что солнце пекло все неистовее, вода в канавах пересохла, из единственного водопроводного крана возле уборной еле-еле капали редкие ржавые капли. И все, кто пришел на ярмарку, и продавцы, и покупатели, толпились у этого крана, подставляя под него ладони и отталкивая друг друга. И я тоже отталкивал других, чтобы напиться, и, складывая ладони лодочкой, я выронил свой кувшин, и вот... остались только черепки.
        - Зачем же вы несете черепки домой? - спросишь ты.
        - А как же, - отвечу я, - не возвращаться же с ярмарки с пустым мешком. Я думал, что он был набит благодарностями и почестями, которые согревают старость, как сухие поленья в печке, а вот видишь, он набит черепками,
        - Ну что ж, - захочешь ты меня утешить, - вы покажете эти черепки своим детям и внукам и скажете: "Я тоже всю жизнь трудился, как другие, а то, что мой кувшин разбит, так в этом не моя вина". И вашу старость будут согревать эти черепки, как других согревают сухие поленья в печке.
        - Нет, - отвечу я тебе, - я не хочу, подобно другим старикам, сидеть у своего разбитого кувшина, напыщенный и важный, будто мой кувшин цел и служит людям. Я отнесу мешок к чистому и холодному роднику, который звенит в роще. Я высыплю в родник все свои битые черепки, и они будут лежать на дне вместе с камешками, и звон родника станет от этого еще мелодичнее. А сам я сяду на берегу, выну свой старый кисет и закурю трубку. И когда увижу на дороге прохожего, который спешит на ярмарку, крикну ему:
        - Постой, сынок. Если ты хочешь пить, то сверни сюда и напейся.
        И услышав мой голос, ты, быть может, свернешь с дороги и, став на колени, напьешься из родника, а потом бросишь в мой кисет свою благодарность.
        - Спасибо тебе, старик, отличная водичка! - скажешь ты, утирая рукой мокрые губы.
        А дома, вечером, оставшись один, я выну из кармана кисет и стану раскачивать его возле своего уха и слушать, как звенят в нем, подобно медным монеткам, маленькие и небрежные "спасибо". И, может быть, я расслышу в этой тихой музыке и звон твоей монетки, и тогда мой старческий вечер станет не грустным, а милым.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга