Сейчас господа оффициальные писатели пожелали разделить славу непризнанных. В "Метрополь" подались. Что такое "Метрополь", я не знаю. В Москве не был, а если и был, то не в "Метрополе". Полагаю, что кабак. Яша Виньковецкий расшифровывает это иначе, от слова "метрополия". Но он философ.
        По моим же скудным сведениям - это кабак.
        И заседают в этом кабаке люди далеко не безденежные. Лауреаты премий комсомола и прочих. Но хотят в непризнанные.
        Месяца три, как началась шумиха вокруг "Метрополя". Журнал "Тайм" статью опубликовал. Из 10 экземпляров "подпольного" сборника - 2 были переправлены за границу: в издательство "Ардис" Карла Проффера и, кажется, в "Галлимар". Имена все одиозные: Аксенов, Искандер, Борис Бахтин /сын Веры Пановой/, Вознесенский, художник Брусиловский - это те, что в "Тайме" упомянуты. Из менее известных - упомянут только Юзек /Юз/ Алешковский, подозреваемый автор миниромана "Николай Николаевич" и автор знаменитой песни "Товарищ Сталин, вы большой ученый..." Остальные в "Тайме" /за 5 февраля 1979/ не упомянуты, меня же интересуют именно "остальные". Как пишет "Новое Русское Слово" за 18 февраля 1979: "... пока лишь два относительно малоизвестных автора уступили давлению." Кто бы эти двое были? Кому сейчас худо? Вознесенского не тронут. Звонила мне сейчас Леночка Щапова из Нью-Йорка, бывая жена Лимонова, Евтушенко там был у них, жаловался: вызвали Андрея Вознесенского по поводу "Метрополя", а он говорит: а я те же стихи дал, которые в моем новом оффициальном сборнике идут! На два фронта, сука, работает!
        Решили бывые лидеры оппозиционной молодежи выехать на нашей волне. А неприятности будут - "остальным" участникам, "относительно малоизвестным". Кто же это, кто? Я "Метрополя" не видел. Он у Проффера. Но агентура сообщила, что участвуют в нем и Женя Рейн /едва ли не организатор всей этой затеи/, "Кубик" Кублановский, да мало ли еще кто! В 1000 страниц сборник.
        Неприятно читать рекламу, даваемому покойному Вознесенскому и литературному трупу Аксенову. Битов туда же. Хороший прозаик Битов. И там, и там печатается. "Пушкинский дом" написал. А все ж далеко ему до "Эдички"! В полглаза пишет, а вторым посматривает — а что там и тут скажут? Половинчатая литература.
        Самоцензура - это пострашней цензуры государственной. Поэты подвержены ей в меньшей степени. Постоянно проговариваются. И, ежели раз проговорились, то потом уж не отвертеться. Написал Глеб Горбовский "Фонарики" - все равно поют, хоть и стал он исправным членом Союза писателей. Поют и "Дерибасовскую", юношеский грех Эллия-Карла Львовича Сельвинского /говорят/. В "полный" том Сельвинского она не вошла. Как проверишь?
        Потому и включаю я не стихи Вознесенского из "Метрополя" /их и там напечатают/, а "Постскриптум", тоже, вроде бы, его. Ну, возразит, в крайнем случае. Они же там, в Москве, исправно зарубежные издания читают. Так и познакомились с Вознесенским по "Аполлону-77", на генитальном уровне.
 

        Из остальных же авторов "Метрополя", активно "Таймом" рекламируемых, полагаю, никого в этой антологии не будет.
 

        Из "нерекламируемых" - будут.
 

2

        Просмотрел "Метрополь", факсимильно изданный Карлом Проффером - впечатление еще гаже. Все те же знакомые игры с незнакомыми дядями из Управления около культуры. "Цэдэла" на них нехватает, полуподстилочек!
 

        Символом поколения /поколений!/ поэтов, представленных в данной антологии является не Евтушенко, а - Бродский, как бы ни воротил он морду от имен соседствующих. Даже Соснора, Горбовский и Кушнер - ангелы, по сравнению с участниками Метропольевского застолья /см. "Два бочонка зернистой икры"/. Не сидят они за одним столом с Константином Симоновым /и сыном/ и Никитой Михалковым /и отцом/. Не был Кушнер за границей, Соснору пару раз в Париж пустили, моленьями Лили Брик и Эльзы Триоле, Горбовскому же твердо объявили, что не ездить ему. Правда, он сейчас пить бросил... Может, пустят, в демократические.
 

        Что-то странное творится в Москве. Да и всегда творилось. ЦДЛ не чета ленинградскому Дому писателей. С нетерпением жду выхода книги Халифа - кое-что прояснится. А пока все темно.
 

        Почему разговор идет о "Метрополе", а не, скажем, о "Лепте"? 38 поэтов были представлены, и солидными подборками, еще в 75-м году. Но не получила "Лепта" резонанса. Не было в ней скандальных имен, не было Вознесенского и Аксенова, были - поэты. Просто поэты, создающие ту самую литературную среду, из которой выходят все те самые советские знаменитости. Не нужна такая антология, и тем более, западным издателям. Рынок-с! И вот тиражируют бедных замолченных членов Союза, помогают Андрею Андреевичу еще сделать паблисити, а на литературу им наплевать. Как и Союзу Советских Писателей. Там тоже рынок, тоже своя конъюнктура. И что бы делали они -без скандалов Евтушенки, или бывшего петербуржца Андрея Битова? Грибачева заставлять скандалить? Так он не умеет. Он по директивам. Нужны им, свои, ручные, Евгении Александровичи и Андреи Андреевичи. Чтоб показывать: смотрите, левый, формалист, а свой, советский. Это Бродский написал "Лонжюмо" и "Братскую ГЭС"? Это Кудряков сотрудничал в "Новом мире"? Нет, все те же: оффициальный "неофициоз". Пастернака с потрохами съели, Ахматову, чуть не живую, в гроб заколотили, что ж им, с Аксеновым-Вознесенским не справиться? А им и не нужно справляться. Вознесенский все, что нужно, делает. Нужно - скандалит, нужно - кается. И иллюзия полной литературной жизни возникает.
 

        Увидел в "Метрополе" имя В.Ерофеева. Думаю - Веничка! Нет, Виктор Ерофеев, из каких-то аксеновских кругов. А самого гениального прозаика современной России в альманахе, разумеется, нет. Зато есть Фазиль Искандер. Мало его по-мингрельски печатают? С 60-х годов во всех журналах на его имя натыкаюсь. Видимо, мало. Вид не совсем. Еще полное собрание сочинений не выпустили. У Ахматовой, впрочем, тоже.

        И Зощенко ведь еще целиком не вышел. Но плачет Аксенов.

 
        Появление такого альманаха на Западе - пример типичной дезинформации о литературном процессе в России. А на Западе - им все равно, что печатать. И Шолохову, и Солженицыну - одну премию на двоих выдали. Главное - беспристрастность - не забывать о существовании великой могучей литературы социалистического реализма, и по мере сил, ей способствовать.

 
        Хорошо спать сразу в двух постелях!
 

О преемственности.

        Рассказывают, что когда литовец-матрос /кажется, Симон Кудирка/ прыгнул за борт советского корабля и доплыл до американского, капитан последнего выдал его советским за бочонок икры. Американские матросы видели, как беглеца начали бить, едва он поднялся на палубу. Капитану было заплачено и на суше: говорят, что стекла его дома были выбиты, дверь же измазана навозом. Или смолой. Но не в навозе дело. А в икре.
 

        На дне рождения у Евтушенко, не то пять, не то семь лет назад, на стол был выкачен бочонок икры. Присутствовали: Симонов с сыном, космонавт Севостьянов и Женя Рейн /который и рассказал всю эту историю/. Место рядом с Евтушенко было пусто. Придерживая одной рукой бочонок, а другой бокал, Евтушенко произнес тост. За Булата Окуджаву /чье место тогда и пустовало/, поскольку поношаем он был московским Союзом писателей /председатель - Симонов/. Заодно Евтушенко прошелся по Симонову. "Папа, нас кажется, оскорбляют!" - заявил сын. Космонавт же отказался пить за изменника Родины, печатаемого в "Посеве". Симоновы и Севастьянов покинули стол, и бочонок был съеден оставшимися. На следующий день, по требованию обкома партии, Евтушенко помирился с Симоновым и даже пожал ему руку. Вопрос: откуда взял Евтушенко денег на бочонок икры?

 
        Евтушенке пока дверь навозом не мажут. А следовало бы.

 
        Все поэты в этой антологии - это поэты, погубленные и преданные Евгением Александровичем лично. За бочонок икры.

 
        Группа "авангардистов" середины 50-х, начавшая революцию в области рифмы ли или тематики - более не существует. Начинали: Евтушенко, Панкратов, Харабаров, Ахмадулина, Вознесенский /и кто-то еще, по мелочам/. Панкратов допился до панкреатита и партбилета, Харабаров - берет хабар, остаются трое. Двух купили, но с Бэлочкой не прошло. Дамы неохотно проституируются, как о том повествуется далее, в статье о Наденьке Поляковой и Наталье Грудининой, и в дневниках Юлии Вознесенской /см. предпоследний том/. Где-то три тоненьких книжечки выпустила Бэлла Ахатовна в Союзе и одна - большая - вышла сама собой за границей. Перед Богом и людьми Бэлла чиста. Чего не скажешь о двух ее соратниках.

 
        До сих пор, битник, перешедший в дзен-буддизм, Аллен Гинзберг, вспоминает "бунтаря" Евтушенку. Сидел тут Аллен у меня, разговор не получался, прошлым живет - сейчас его интересует только гомосексуализм и дзен-буддизм. Поскольку и в том, и в том я профан, говорили об Евтушенке. Сумел человек сложить о себе легенду. И ведь не выплюнешь! Самый популярный поэт /после Есенина и Асадова/! Символ поколения.

 
        Так вот, должен сообщить, что для нашего поколения - это никак не символ. Символом стали гонимые, непродавшиеся. Символом стали погибшие. Станислав Красовицкий и Иосиф Бродский, покойные Аронзон и Роальд Мандельштам - определяют поэтику 60-х и 70-х. Евтушенко и Вознесенский тоже определяют, но как пример негативный. У всех перед глазами трагическая судьба печатаемого, но не признаваемого Сосноры, остепенившегося алкоголика Глеба Горбовского, божьего одуванчика Кушнера. Не тянет им подражать. Не тянет идти по их стопам.

 
        Не тянет идти со стадом. Поэтизируем. Пишет Халиф: "Олимпийцы не бегают стадом. И копыто не ставят, как новую обувь тебе показать." Пишет Галина Усова:
 

 
И не в группах дело. Хрюк Евтушенко был подхвачен всей могучей Молодой Гвардией, всем ЦК ВЛКСМ. Евтушенко - поэт на экспорт. Как икра. Читаю его интервью в мадридской "Информансионес" /23.11.78/: "... Лично я свободен в выборе о чем писать и как писать, хотя иногда мне и приходится бороться с бюрократами, чтобы издать свои стихи..." Умри, Женя. 128 поэтов не свободны /все, на настоящий момент представленные в этой антологии/.

 
        Цена этого интервью - еще бочонок икры.

 
        Я тоже хочу икры. Все 39 лет хочу. Но не такой же ценой!

 
        Все поэты хотят икры. Все /или 99,9%/ поэты, представленные в этой антологии пытались быть напечатаны на родине. Пытаются и по сю. Но - какой ценой? Бродский печатал стихи в "Ленинских искрах" /см. 5-й том/, автор этого предисловия - где только не /по крайней мере, пытался/. Соснора, Кушнер и Горбовский - стали. Лев Халиф — был.

 
        Но никто не сравним с Евтушенко и Вознесенским. Ручной "авангард". Смотрите, формалист, и не кусается. Потому что на цепи, и в наморднике.

 
        Разные бывают цепи. По разному покупают поэтов. Продавались и Пушкин, и Маяковский. Пастернак и Ахматова. И даже Осип Мандельштам. Продавались, но не скурвились.

 
        "Мы - волки!" - писал Солоухин. "Мы, волки, всех больше - собак ненавидим!" Сам он, правда,, обеззубел, но идея верна. Пользуясь лагерным жаргоном, языком, ближайшим к нам - есть "суки", есть ссучившиеся. Воры, продавшие себя государству. А ведь живем мы - в лагере социализма, и не нужно кавычек.

 
        Евтушенко продал себя. Ссучился.

 
        Цена - бочонок икры. Сейчас уже, вероятно, красной. Падает в цене.

 
        Дьявол с ним!
 

        Поэт Ширали сказал: "Николай заплатил за Пушкина 30 тысяч долгу. Почему Брежнев не заплатит мои долги?" Поэт Осип Мандельштам жаловался: "Меня нельзя сажать в тюрьму. Я - поэт." Поэт Иосиф Бродский написал письмо Брежневу.
        Брежнев писем не читает. Времена изменились. Не знаю даже вообще - умеет ли он читать? Поэты писать умеют.
        Но меценаты повывелись. Нищает народ. Д.Я.Дар, муж Пановой, кормил поэтов и совал им на дорогу десяточку: "Я же знаю, вам нужнее!" Святой человек. Потому и продолжал я ходить к нему, когда у него десяточки повывелись. Сам бутылочку приносил.
        Немного таких людей, у кого есть лишняя десяточка. Поэта для.
        "Сайгон" и "Малая Садовая" заменили "Бродячую собаку".
        А "меценаты" есть. От своих, от кровных, тарелкой супа накормят, кофию дадут, а когда /и главным образом/ - и выпить.
        Вот о таких-то и хочу я говорить. Потому что без них - поэты бы не выжили. И накормят, и выслушают. Вот она, аудитория!
        Начинать следует по старшинству. Георгий Викторович Мельников. С детства лысый, но с усами. Начинал в конце 30-х как поэт, но влупили десятку. В лагере вышибли из него стихи и три четверти желудка. За что дали пенсию: 12 рублей. Сидел с Борисом Гусманом, автором антологии "100 поэтов" /которую тщетно ищу уже 15 лет/ и с соратником Тельмана. Из стихов его помню только две строчки:
 

Сидели мы с ним в его комнатушке 28 часов /жена уехала/, из них 28-я читал ему стихи. Курили охнарики. Как он слушал! За такого слушателя - Политехнический музей отдашь! Ближайший друг Бори Тайгина, Глеба Горбовского, Виктора Соколова - он сам живет в этих поэтах.
Его лагерный друг Игорь Леонидович Михайлов, ученик Сельвинского. Член Союза. В его литобъединениях мы начинали. Вел "Нарвскую заставу" после Грудининой. Был изгнан по доносу библиотекарши, за то, что читал поэтам стихи белоэмигранта Дон-Аминадо /Шполянского/. Помимо он читал и много чего другого. ЛИТО при нем было крепким. Потом было передано квочке Нине Королевой, которая развела в нем курятник. Михайлов же - живет поэзией, пробавляется рецензиями.
        Таковы отцы. Лагерные кадры. Сохранившие, если не культуру прошлого, то любовь к нему. И это немало.
        Из молодых - патрон искусств Гелий Донской. Инженер, зав. кафедрой, кино- и фотолюбитель, когда-то - художник, поэт, букинист. С ним мы породили Клячкина. Начинал писать, и неплохо. Стихи "Заместителю декана факультета" были включены мною в сборник "Антология советской патологии" /см./. Цитирую:
 

 
Дальше не помню, но где-то этот текст у меня есть. Возможно, включу в 5-й том. Геля Донской издавал мои книжки, и не мои. Собирал иллюстрации к "Мастеру и Маргарите" Булгакова, хотел любительски издать /изданный в СССР, Булгаков доступен только в книжных магазинах в Париже/. Энергии в Донском бурлило на дюжину Дягилевых. Ничего не успевал. Ничего не заканчивал. Отпечатал трехтомник меня по материалам Бори Тайгина, с невероятным количеством опечаток /у Бори их не бывало ни одной/, не успел переплести выправленный, я его спер, и он сейчас - здесь. Спасибо Донскому, а то у меня и собственных-то стихов не было бы.
        Юлия Вознесенская, мать поэтов. О ней смотри в 4-м томе. Сейчас она досиживает срок в Сибири, за поэтов же. А не собирай!
        Тамара Валента, медичка. Пришел к медичке Кузьминский - и понеслось. До отъезда моего только успела устроить у себя с полдюжины чтений, сопровождавшихся кофием, а дальше, говорят, продолжает. Дай ей Бог!
        Бескорыстный коллекционер Жора Михайлов. Пропагандирует моего ученика, белорусского художника /и поэта!/ Сашу Исачева. Выставки устраивает /полагаю, и чтения - не без его участия было чтение мое у моей школьно-университетской подруги Милки Поповой, биологини/. Талантливый преподаватель физики /его ученики побеждали на всех олимпиадах/ - полетел сейчас со всех работ. Кормится уроками, как Ульянов. А не содействуй!
        Итээры, в основном, народ глупый и неприятный. Меценат Карамян, сын и зять физиков-академикев, тоже устраивал салон. Справлялся у Кривулина, не знает ли тот поэта на букву "Ф", на полочку чтоб поставить, в библиотечку поэзии. Но Карамян описан у меня в "Трех поэмах антисемитизма" - см., не знаю какой, том.
 

        Карамян и типичен, и нетипичен. Типичен он, скорее, для Москвы. Там люди зажиточней /см., например, предисловие к поэту Владиславу Лену/. В Питере победней. Делятся малым. Ираида Густавовна Полячек, полунемка, получешка, полурусская и т.д., дивной души человек /я к ней на иждивение сколько поэтов перетаскал! - кормила/, описана в стихах Рыжей Кошки /В.Соколова/:
 

Ей, и многим, здесь по ошибке не названным /запамятовал многих, наверняка/ - и стоит посвятить данную антологию.
 

        Ибо - Дягилевы нужны. И Рябушинские - тоже. А где их взять?

        Не у Евтуха же денег просить!
 

 
"Директор гимназии, знавший Гесиода и "Георгики" Вергилия, из гордости стал пастухом." /Шкловский/.

 
Зимой 1963-64 года рабочими хозчасти Эрмитажа работали: художники Шемякин, Овчинников, Лягачев, художник и поэт Уфлянд /учитель Бродского/, поэты Сабуров, Кузьминский, актер и художник Кравченко, актер Никитин. Позднее - поэты Охапкин, Ожиганов, кто-то еще. Работали, чтобы увидеть Кандинского, запасники "класса А" /секретные/.
Я работал маляром в Русском музее и рабочим сцены Кировского /Мариинского/ театра, из тех же соображений.
 

На автостоянке напарником детского писателя Алика Гиневского был человек с двумя дипломами искусствоведения, Слава Затеплинский /"лихо одноглазое", человек с внешностью Бурлюка/.
В будке на Пряжке сидел, охраняя лодки, лауреат премии ВЛКСМ по генетике /и художник/ Слава Кушев. Сменщиками у него были поэты Ширали и Нестеровский. Напротив, под стеной сумасшедшего дома, в будке сидел, охраняя автомашины, поэт и теоретик абсурда Владимир Эрль.
На Смоленке лодки охранял филолог Илья Левин, с дипломом Герценовского педагогического института. Потом он пошел в монтеры по лифтам. Чистил снег вокруг Эрмитажа философ Паша Саутер.
Рабочим в музее Достоевского был поэт Петр Чейгин /позднее - Охапкин/. В проводники вагона устроились поэт и художник Гаврильчик /бывший лейтенант Тихоокеанского флота и матрос с баржей-говновозов/ и библиофил Герман Колегаев. Это лишь малая толика. Многих не знаю.
 

Поэт Иосиф Бродский, "тунеядец с 9-ю классами образования" получает в Йейле доктора "гонорис кауза". После отсидок в дурдомах и высылки. В 58, 59, 61 году работал рабочим и техником-геофизиком в геологических экспедициях. Устроил меня.
 

Дурдома /а также психушки, сумдома, психодромы и СПБ - не Санкт-Петербург, а спецпсихбольницы/, куда на излечение помещают инако- и всяко-мыслящих, заслуживают особого раздела. Гошпиталь /с ударением на "а"/. Пишет Буковский: "В качестве "лечения возбудившихся", а точнее сказать - наказания, применялось, главным образом, три средства. Первое - аминазин. От него обычно человек впадал в спячку, какое-то отупение и переставал соображать, что с ним происходит. Второе - сульфазин, или сера. Это средство вызывало сильнейшую боль и лихорадку, температура поднималась до 40-41 С и продолжалась два-три дня. Третье - укрутка /у нас, на Пряжке, ее называли "холодно-влажный конверт" и "гусиные лапки" -ККК/. Это считалось самым тяжелым. За какую-нибудь провинность заключенного туго заматывали с ног до подмышек мокрой, скрученной жгутом простыней или парусиновыми полосами. Высыхая, материя сжималась и вызывала страшную боль, жжение во всем теле. Обычно от этого скоро теряли сознание, и на обязанности медсестер было следить за этим. Потерявшему сознание чуть-чуть ослабляли укрутку, давали вздохнуть и прийти в себя, а затем опять закручивали. Так могло повториться несколько раз."

Знакомо.
 

При поступлении в тогда библиотечный институт /а ныне институт Культуры им. Н.К. Крупской/ меня вызвали к ректору Скрыпневу. Держа в руках копию моей трудкнижки, Коля Скрыпнев спросил: "Что ж это у вас так много записей?" "Да вот, понимаете, хотелось поездить, посмотреть..." "Ну и ездили бы за свой счет!" "Простите, я же не миллионер, ради этих поездок я и вкалывал в экспедициях по всей Сибири." "Да-а, с такой трудкнижкой..." "Простите, а если бы Вам свою трудкнижку показали Горький, Эллий-Карл Львович Сельвинский, или, на худой конец, Гиляровский?" "Ну, вы себя с ними не равняйте!" "Простите, но если бы я сказал, что такая же трудкнижка у Валерика Молота, Вы бы меня спросили - кто это?, поэтому я называю имена, которые, возможно, Вам знакомы." В институт меня не приняли.
 

Опыта нам не занимать. По стопам Джека Лондона, по всей России, насмотрелись всякого. Я работал: рабочим тарной фабрики, ликерно-водочного завода, подсобником в типографии Академии Наук, рабочим сцены Мариинского театра, маляром в Русском музее, рабочим хозчасти Эрмитажа, рабочим геологической экспедиции в Эстонии, техником-геофизиком на Дальнем Востоке, гидрологом на Черном море и в Западной Сибири, техником-коллектором на Крайнем Севере, геологом на шахтах в Никеле, грузчиком-калымщиком в Алупке, экскурсоводом в Ленинграде, Павловске, Петергофе, Алупке, рабочим-универсалом на киностудии, сценаристом и ведущим на телевидении, рабочим в зоопарке /дважды/, профессором Техасского университета, лектором, - всего не упомнишь. И такая же биография у Бродского. У всех. Нам ли завидовать Горькому?
 

Мои университеты. Буковского выгнали с биологического факультета МГУ, меня - с биолого-почвенного ЛГУ. Он мог бы стать биофизиком, я - герпетологом /специалистом по змеям, крокодилам, лягушкам, жабам и прочим амфибиям и рептилиям/. На биологическом факультете тогда Петербургского университета учились Александр Ульянов /братец/ и Дмитрий Благоев. Тоже, кажется, не кончили. Со мной учились художники Марек Штейнберг /покончивший самоубийством/, Кушев и Альфонс Озол. Поэтов, кроме меня, не было. Также не окончил Институт Театра, Музыки и Кинематографии. Выгнали. Рейн и Найман все же окончили ВГИК.
 

Привожу все это не в пример, а в объяснение. Откуда у всех такие познания. Тот же Соснора - кем только не работал! А Горбовский? От вора - в члены Союза Писателей. Тут, правда, деградация. Поэт Петр Брандт шлялся с цыганами и жил в воровских притонах. Членом, правда, не стал. Честен. По Сибири и Азии мотались добровольно Охапкин, Куприянов, Мак, Рейн, Ожиганов. Другие.
 

Это - общность всего поколения, всех, кто вырос в после-сталинскую эпоху, купленные романтикой и фантомом свободы.
 

Рядом существовала несвобода. В сумасшедшем доме были: Бродский, Чейгин, Чирсков, я, Богданов, Нестеровский - это только то, что я знаю, а сколько молчат. В милиции - все, кроме, вероятно, Кушнера. В лагерях, по счастью, немногие Бродский, Юлия Вознесенская. Но и без лагерей все ясно.
 

То, что называют "второй литературой", "второй литературной действительностью", литературой "подполья" и "самиздата" - на самом деле является литературой истинно народной, "разночинной", не лимитируемой и неподцензурной. Отсюда - богатство и разнообразие тем, материала, опыта. В плане формальном - именно эта литература является продолжением авангарда и традиций русского классицизма, Крученых и Ахматова равно неприемлемы для официоза. Эти два /условно/ знамени стали знаменами второй литературы. Классицисты и формалисты имеют общего врага. Имя ему - социалистический реализм.
 

        Символом нашего времени стало поколение погибших. Коган, Всеволод Багрицкий, Михаил Кульчицкий, Николай Отрада - три выпуска Литинститута погибло в первые два месяца войны.
        Авантюрист Гумилев был нам ближе академика Брюсова. Бунтарь Маяковский вдохновлял Буковского и "Человеческий манифест" Юрия Галанскова, погибшего в уже советской тюрьме. Потому и литературные кумиры 60-х Ахматова и Пастернак, по получении Нобелевских и иных премий, отошли на второй план перед именами мучеников - Цветаевой и Мандельштама.
        Аямовские столовки вместо парижских ресторанов определили эстетику моего поколения. Кулинария Галича-Высоцкого для нас насущней судачков "орли" Булгакова. И это не в ущерб Булгакову. Он писал о своем.
        Но рецепты литературных поколений отцов и дедов оказались анахронизмами для нас. Как книга Молоховец: "Если к вам неожиданно пришли гости, а вам нечего подать на стол, возьмите фунт холодной телятины, оставшейся от обеда, полфунта свежего чухонского масла, дюжину яиц, муки, и спеките пирог." Одним словом, "прислуге незачем давать к блинам зернистую икру; можно дать паюсную, сбрызнув ее предварительно прованским маслом." Вот мы и сбрызгивали. Сергеем Чекмаревым:

Как их там правильно? Сервировать поэтический стол ямбическим дипиррихием с двойным пэаном. У кого учились? У Чекмарева, Кедрина. Паюсную икру и "Кривое Зеркало" Измайлова /Кугеля тож, Homo Novus/ знаем только по названию.
        "Я надела черное платье..." Надевают. Сидит в кабаке Союза Писателей этакая томная Леночка Игнатова в 18 лет, в черном платье и с кружевными отворотами, пепел роняет: "Костя, я так устала жить!" "Брось, говорю, Леночка, пойдем лучше, поебемся!" Что еще я могу сказать, когда за соседним столиком не Николай Степанович Гумилев сидит, а не то Ойфа, не то Толик Аквилев мордой по столику расползаются: "Шестинский - стукач, падла, он новую квартиру получил! - Вася, а можешь ты мне подарить свой новый сборник? - Не могу, у меня он, бля, в Красноярске вышел, а Шестинский, сука, шестой сборник за год выпускает!"
        А девочки хотят нежного, поэзии хотят. Бежит по Невскому Машка Ланина, вся такая Цветаева, вся такая Ахматова - пальтишко нараспашку, на курчавых волосах снежок не тает, читает в "Сайгоне": "Все вы бражники и блудницы!" А какие там бражники? Алкоголики. И не блудницы, а бляди с Владимирского.
        Поэзии хоцца, поэзии. Читает 16-тилетний Сережа Олефир: "... Я от жизни безумно устал." Все устали. И я такое же в 16 лет писал: "О, если бы имел я в жизни цель! / Пусть эта цель бы даже оказалась далеко. / А то лежу, как кит волною выброшен на мель / И сдвинуться с нее, мне, право, нелегко." Не знаю что писал в 16 лет Ося Бродский, по-моему он уже хорошо писал, но он акселлерант, он уже в 20 лет лысеть начал, а в 30 был старым евреем в теплом стеганом жилете, а вот что и как остальные мальчики и девочки пишут?
        Пишут они поэзию. При этом поэзия понимается, как нечто противуположное будням литературы соцреализма. Поэт, он, тово, должен быть поэтическим. И вот Ширали блядствует, Дима Бобышев на 50-м году девочек ловит, и все пьют. Пьют не как гусары пушкинских времен, у которых однажды на Сенной потолок потек: кинулись смотреть, что такое? - на втором этаже гусары пьянствуют, шампанское пролили. У нас не проливают, у нас грамотно, в параднячке. После чтения в Пушкине поэт Глеб Горбовский предлагает 15-тилетнему Боре Куприянову: "Пойдем, горниста сыграем!" "???" "Ну, задвинем фауст из горла!" Потом уже Боря сам научился. Меня перепивать начал.
        А тут читаешь воспоминания покойной Одоевцевой. Как она Северянину /Лотареву/ ручку дать поцеловать не изволили, или педераст Жоржик Иванов в рулетку проигрались. Кому что. Петя Чейгин вот кошелек свистнул, и полбиблиотеки моей пятой супруги на вынос пропил. С Борей Куприяновым.
Но "поэзии хочется, поэзии!" И вот создаются салоны итээров /раньше их "фармацевтами" называли, да и были они поденежней/ и поклонник словесности Карамян /притонодержатель/ справляется у поэта Кривулина: "Я вот тут всю Библиотеку поэтов собрал, какого бы ты мне еще поэта на букву "Ф" посоветуешь?" Пронину, полагаю, не нужно было советовать. У него, не иначе как сын Фофанова, Константин Олимпов, и так ошивался.
 

        Давайте поставим точки над "и". Есть ситуация и ситуация. Первый свой сборник Марина Цветаева где-то в 13-м году выпустила /совершенно непотребные стихи, должен заметить. Непотребные не с точки цензурной, а с точки зрения качества. 50 рублей на черном рынке, однако!/. К моменту самоубийства в 1941-м ее знали в Москве, Ленинграде, Париже и Праге.
        "Замолченная" Ахматова до своего замолчания выпустила больше сборников стихов, чем любые 10 поэтов вместе в данной антологии.
        Нельзя сравнивать имеющее быть с быть не имеющим. Из современных где-то 125 поэтов, представленных мною, только Бродский удостоился признания и опубликования. Да еще полдюжины "членов" тиснули кое-что, но не то. Остальные, стало быть, по грубому счету, 100 поэтов "не имеют быть существующими". Так какая же тварь осмелится их судить?! Осмеливаются. У поэта Эдуарда Лимонова на его 38 лет напечатано 2-3 подборки на Западе и кусок искареженной прозы. Судят. Судят загодя, не читавши, по двум-трем строчкам и противупоставляют - но это же не Георгий Иванов! И слава Богу. У того где-то сношение с трупом девочки описывается /по словам Гаррика Элинсона, вроде в "Петербуржских зимах", я не читал, мне противно/, а у Эдика - только с негром и с собственной женой. И это говорят породившие Набокова?
        Нет, наше поколение "неназванных" - безобиднее, романтичнее и чище.
        Мы из Коганов и Кульчицких выросли.
        И туда же уйдем.
 

2

        Сочетание грубости и инфантного сентиментализма, знание "изнанки жизни" и незнание ее, как таковой, характерно для нас. Нас вырастили родители, знавшие, что такое - ужас, в незнании ужаса. Молчат они. От лица их поколения рассказал Солженицын о вине /беде?/ их.
        Именно здесь корни цинизма и эстетства, нигилизма и романтичности нашей. О чем-то смутно догадывалось. Как пели соловьями седоголовые Симоновы! Трубочки Сталина, Симонова и Эренбурга /"федоровские" трубочки!/ курились фимиамом мудрости. А может, она, эта мудрость, была? Мудрость выживших вопреки? Но - "безумству храбрых поем мы славу!", поколение, вышедшее из яиц ужей.
        Может быть, не так уж неправ ругаемый мной Фадеев? Ведь "выпускать из кишечника дурной воздух" - страшней, чем жизнерадостно пердеть? Может быть, отцы наши знали, что говорили? Может быть от нас они хотели скрыть ужасы революции и коллективизации?
        Где-то и это есть. Скрывать не только во имя пропаганды, а из страха, что это увидим и мы. "Быть может, лучше просто петь?" /Р.Мандельштам/ "Ведь не под пистолетом же мы пели?" /Вл. Лен/
        Быть может, просто поэзия сама не дает нам лгать?
        Но ведь Пушкин же написал "Боже, царя храни!"
        Хотел ли Пушкин Николаю долгой жизни?
 

        Все эти вопросы встают в нашем поколении. И Лебедев-Кумач, может, писал "широка страна моя родная", потому что хотел, чтоб она была таковой. Хохотали мы с Ленечкой Палеем, пиша по заказу кантату "Родине нашей цвести" на музыку бедняги Николая Гана. А ведь он-то музыку искренне писал!
        Но мы уже не верили. Поколение неверов, мы уже сомневаемся во всем. Вот я Ахматову поношу, или старика Тарковского - как же, оксфордские и сталинские лауреаты!, а кантату-то - я написал!
 

        Поэтому-то, на смену вопросов 50-х: как? и что?, в 70-е встало: зачем? Юный Сережа Олефир уже интересуется Богом, Кривулин издает религиозно-философский журнал "37" /см./, вопросы не "бытия", а "духа" выплывают на поверхность. На конференции в музее Достоевского в 1974 году умница Григорий Померанец поставил вопрос: а почему это поколение 60-х интересуется Розановым? /На базе неопубликованного тогда еще эссе Венички Ерофеева "Василий Розанов глазами эксцентрика"/. Розанов - симптоматичная фигура для нашего времени.
        Я это где-то смутно чувствую /не могу сказать - понимаю/, что вопросы формы, волновавшие нас в последние два десятилетия, уступили место чему-то более важному - вопросам духовности, что ли?
 

        Но никак нельзя откинуть в небытие все то, что было сделано за эти четверть века.
        Ведь одновременно пришлось решить столько проблем: реконструкция старых форм и создание новых, разобраться с языком, получить и переварить все новейшее западное /см., скажем о влиянии "битников" дальше/, но главное - уцелеть.
        Сохранить написанное и ненапечатанное не одним, а - сотнею поэтов. Распространить это. Найти читателей и учеников. Учителей найти! /а это было едва ли не самое сложное/. Наконец, вывезти.
 

        И подбить бабки.
 

        В литературе XX века можно насчитать немало "белых" пятен. Скорее, эти пятна - кровавые. По данным Роберта Конквеста, из где-то 600 участников съезда /первого/ писателей к 1956 году в живых осталось - 60. При том, что на 1934 год средний их возраст был - лет 25. Стало быть, не вымерли. Писатели долгоживущи. Средний возраст нынешнего СП - 65 лет /по данным "Литгазеты"/. Стало быть, 90 процентов писателей отплыли в небытие. Из них реабилитированы - никак не все. Гумилев, например, реабилитации не подлежит. Так было заявлено Союзом Писателей Юлии Вознесенской и другим поэтам, когда они покусились учинить в 1976 году вечер памяти Гумилева. Обошлись без разрешения. Отстояли в церкви панихиду, после чего Володя Федотов играл на дудочке. Но Гумилева, в конце концов, реабилитируют. С ним приходится считаться.
        Другое дело - с поэтами "малыми". Скажем, Карп Карпович Коротков. Кому до него какое дело? Или Тихон Васильевич Чурилин, гениальный Александр Туфанов, никому не известный Александр Беленсон /издатель альманаха "Стрелец"/, Божидар, перед которым преклонялся сам Хлебников, все имажинисты, вычетом Сергея Александровича Есенина /этот даже Брежневу по зубам!/, сейчас вот спохватились /на Западе/ с Сергеем Нельдихеным, а сколько их еще? Сотни. Одни попали в черный список за формализм, те - за контрреволюцию, эти - за коммунизм и троцкизм. И так и не выходят из списка. Переиздаются "пролетарские поэты" /впрочем, тоже не все, Гастев в белый список не попал/, и старательно замалчиваются все группировки 10-х-20-х-30-х годов: ничевоки, презентисты, биокосмисты, фуисты, акойтисты, центрофугалы, эксперессионисты, акцидентисты, ктематики, беспредметники, эклектики, нео-романтики, конструктивисты - словом, все то, что благополучно процветало на Западе и отмирало без участия карательных органов.
        Нужен новый "литературный" ГУЛАГ, чтобы показать судьбу всех этих имен. Узнаю - случайно - из "Нового журнала", что Сусанна Map, одна из главных "ничевоков" чудом выжила, но о "ничевочестве" ее "Новый журнал", по тупости и консерватизму, равному с советскими, не упоминает. Формализм /в любой его форме/ оказался между двух огней - с Востока и с Запада. Поучительно.
        Итак, сколько поэтов сгинуло без следа, и не в Лету, а в подвалы Лубянки. Рассказывал реабилитированный министерский деятель Казахстана, что ли, вдове поэта Павла Васильева /тоже реабилитированной после Карлага/, что Павла Васильева, официально расстрелянного в 1937 году /не без участия Горького/, он встретил в 1941 в коридоре Лубянки. Его забыли повернуть лицом к стенке, как это делается, когда ведут двух заключенных - навстречу ему, седой, с абсолютно пустыми глазами, шел призрак Павла Васильева, которого он хорошо знал еще по Семипалатинску. Судя по характеру Павла Васильева, сначала он потешился над чекистами, а потом уж - они над ним. И нет нигде об этом упоминания. Замминистра молчит.
        Судьбы многих поэтов покрыты мраком. Иные - перековались. Как Вера Инбер, как Сельвинский, сам подписавший перед смертью свой сборник в "Большой библиоте ке поэта" в 600 страниц, где на долю конструктивизма приходится - 60. И наново переписанная "Улялаевщина". Будто не было их, конструктивистов. Неизвестна судьба Чичерина. Сел, полагаю.
 

        Когда в современных литературоведческих статьях /в том же "Синтаксисе Синявского/ встречаешь джентльменский набор имен: Ахматова-Пастернак-Мандельштам-Цветаева, как единственно определивших литературную традицию наших дней, с удивлением хочется спросить, а куда же делись остальные? Будто не Слуцкий первыми двумя сборниками /"Память" и "Время"/ повлиял на раннего Бродского, будто не из Заболоцкого вырос Аронзон, будто никто не читал Сельвинского.
        По тем временам /1956 г./, когда Хлебников был открыт для немногих - а и посейчас доступен лишь сборник в "Малой библиотечке поэта", всякое живое - не стандартное слово - было откровением. Вновь зазвучал Семен Кирсанов, возродивший в русской литературе форму раешника, забытую со времен "Царя Максимилиана" Ремизова. Заиграла формальная рифма Кирсанова, зазвучал белый стих Луговского, вышли из них Евтушенко, Вознесенский, Винокуров, Рождественский. Позднее - Белла Ахатовна Ахмадулина. Швырялся панторифмами и гипер-гипер-дактилическими рифмами Юрий Панкратов, шаманил Иван Харабаров - этого тоже не было?
        Исторические поэмы Дмитрия Кедрина /в частности, "Зодчие"/ породили анти-кедринских "Мастеров" Вознесенского. Даже слюнявая лирика Кедрина была человечней холощеной лирики Симонова и Щипачева. С Кедриным, а не с Щипачевым перекликается "Постель была расстелена..." Евтушенко - первый пример плотской лирики.
        Был напечатан Павел Васильев. Эпическая мощь его "Соляного бунта", семипалатинская вязь свежих, как кровь, слов - убедили многих.
bsp;       Перечитывались "Лукоморье" и "Эрцинский лес" Мартынова, изданные в 1940-х годах. И не переизданные. Но и новые стихи мудролюбца Мартынова впечатляли.
        Еще до получения Ахматовой почетного доктора /я примерял ее черно-красную мантию, мне она идет, надо заводить свою. И шапочку с кисточкой тоже./ был популярен неизданный и нереабилитированный первый муж ее, Николай Степанович Гумилев. "Капитаны", "Шатер", "Колчан" расходились в машинописи и нет человека, который не читал бы их. Гумилев был близок "романтикам" 50-х годов, им зачитывались, его цитировали. Мои университетские друзья, биологи и геологи, рассказывали легенды о его гибели. Ахматовой тогда еще не было.
        Зато были Обэриуты. Помимо печатного Заболоцкого, который и вопреки реализму оставался поэтом, был крайне популярен Николай Макарыч Олейников. Хармс и Введенский обнаружились позднее и захлестнули Ленинград волной нео-обэриутства. Могу насчитать до дюжины их последователей. Самая сильная школа в 60-е годы.
        Пастернак был само собой, им увлекались итээры и кое-кто из поэтов, но все больше в связи со скандалом. А вот Ходасевич повлиял-таки значительно. И не "Путем зерна" /это пришло потом/, а "Европейской ночью". Тоже всюду ходила в машинописи.
        Наконец, и в первую голову — Хлебников. Хлебников для нынешних поэтов стал хлебом насущным, хотя потерял свежесть откровения. Они ставят его на уровень Пастернака. Но из Хлебникова вышли: Еремин, Стас Красовицкий, Волохонский, Хвост, Аронзон, Куприянов. Влияние Крученых менее заметно, ибо оно - субъективно. Но и он не маловажен.
        В те же 50-е годы было огромно влияние Блока и Маяковского. Есенин более влиял на почвенников, на свинофилов.
        Зачитывались Эдуардом /а потом и Всеволодом/ Багрицким. Одесская школа давала себя знать.
 

        И наконец, влияние переводной поэзии. Тут сказывается еще и то, что в 30-е годы, по определению Е.Г.Эткинда, "все лучшие силы вынуждены были уйти в перевод." Переводы корейских сичжо "в стиле вольлён" Анной Ахматовой и переводы грузинских поэтов, Шекспира и Гете Пестернаком тоже сыграли свою роль, но влияли-то, в основном, современные /или около/ поэты Запада: Федерико Гарсиа Лорка, Николас Гильен, Тадеуш Ружевич, поэты Америки /те же Гинзберг и Ферлингетти/, и даже тысячелетней давности Ли Бо в переводе Александра Гитовича. Влияли переводы поэтов не маститых, а - новых: А.Сергеева, Д.Самойлова, В.Бурича и других.
        Влияла западная культура. Своей свободой.
 

        А акмеисты - это как кому.
 

 
        Неофициальную поэзию зачинали поэты "официальные". Стихи, ходившие по рукам в списках, принадлежали поколению "отцов". Отцы "продулись" /выражение Вознесенского: "Мы продукты атомных распадов, / За отцов продувшихся расплата"/ Леонид Лиходеев стал расхожим фельетонистом, "а ведь начинал неплохо":
 

Или /из стихов об Аскания Нова/:
 

Очень близко к раннему Уфлянду /"У Петра Иванова родители..." - см./ Возможно, что повлиял. Сборник Лиходеева "Открытое окно" вышел где-то в 56-м году.
        В списках же ходили следующие тексты Лиходеева: "Гамлет" /напечатан где-то в 60-х/ и "Почему умер Чехов?" /этот, кажется, не публиковался/. Приводить я их не буду, равно как и популярное в 50-е годы стихотворение Бориса Слуцкого -"Мы все ходили под Богом..." /оно также опубликовано/. Но отметить влияние этих текстов на поэтику конца 50-х - следует.
 

        Перу неизвестного автора /скорее всего, Роберту Рождественскому/ принадлежала лирическая поэма "Голубое". Привожу начало:
 

Вся поэма строилась на канонизации малоизвестного тогда еще Александра Грина. Комсомольская пивная "Алые паруса" и передвижной комсомольский бордель "Бригантина" появились уже позднее, с распространением жанра "романтики". Но переболели этим все. Романтикой, о которой пойдет речь дальше /в главе "Геологическая школа"/. А пока перейдем к политике. Попытаюсь восстановить по памяти широко распространенный в конце 50-х годов "Постскриптум" /принадлежащий явно перу Вознесенского/.

        Сам Вознесенский на этот текст авторства не заявлял, но у меня и спросить не было возможности. Впрочем, в списках ходило стихов немного /я имею в виду современных авторов/, количество, никак не сравнимое с 70-ми и даже с началом 60-х. Однако, свою роль они играли. Вопрос "качества" пришел где-то параллельно с этим и уже с конца 50-х "формальная" сторона дела принималась во внимание в первую очередь. Но популярные того времени "подпольные" стихи можно, в буквальном смысле, пересчитать по пальцам.
 

        В конце 70-х и поэтов стало невозможно пересчитать.

        А началось с малого.