/песня/
 

"Камчатка - новый наш Кавказ."

                    /О.Охапкин/

"Аврора" устало скрипит у причала -

- Мёртвою зыбью её укачало.

"... за право работы,
Которой отдаться, но не продаться,
Не показаться
Лишенным лица.
Драться, так драться уж до конца!"

/Из "Переписки" с Маргой Фроловой.

Утрачена./

Послать бы их по адресу,

На это место уж нету карты,

Идём вперёд по абрису.
 

А где-то бабы живут на свете,

Друзья сидят за водкою,

Владеют камни, владеет ветер

Моей дырявой лодкою.
 

К большой реке я наутро выйду,

Наутро лето кончится,

И подавать я не должен виду,

Что помирать не хочется.
 

И если есть там с тобою кто-то,

Не стоит долго мучиться -

Люблю тебя я до поворота,

А дальше как получится...
 

                              /Александр Городницкий/
 

По сопкам, сызнова по сопкам,
И радиометр трещит,
И поднимает невысоко
Нас на себе алданский щит.
 

На нем, и с ним - мои резоны,

Как ваши рифмы на виду.

Таков наш хлеб - ходьба сезона,

Четыре месяца в году.
 

По сопкам, сызнова, по склонам,

Тайга, кружащая вокруг -

Не зеленей твоих вагонов,

Экспресс "Хабаровск - Петербург".
 

Вот характерный строй метафор

Людей, бредущих по тайге -

О, база, лагерь, или табор,

И бродит смерть невдалеке.
 

Алеко, Господи, Алеко,

Ты только выберись живым!

Алдан. Двадцатое столетье.

Хвала сезонам полевым.
 

                              /Иосиф Бродский. Из уничтоженного

                              "Петербургского романа"/

В канун Двадцать Третьего Съезда,
                                                  когда вся страна ликовала,

Федя Хантзейский, полухант - полуненец,

Счастливый охотник, Делегат Съезда
Громко бил молотком по затылку оленя

/Седьмого марта тысяча девятьсот шестьдесят
                                                           четвертого года,

В канун Съезда/...
 

А когда, покачавшись, упал он на белый ягель,
Косо, тихо подшагнул, наклонился,
Грубо взрезал парное оленье горло,
Подтащил под струю лубяное корытце, брызнул,
Зачерпнув рукой, в сторону солнца,
А потом, хохотнув, на мои новые унты:
 

ГОРОДСКОЙ ЧЕЛОВЕК, ХОЧЕШЬ КРОВИ?...
 

Городской человек крови не хочет.

Городской человек крикнул, как кочет!...
 

Федя Хантзейский пожал плечами,
Вынул печень из оленя: ЕШЬ, НАЧАЛЬНИК!
 

ЕШЬ, БУДЕШЬ ЖИРНЫЙ, НЕ БУДЕШЬ ГОРДЫЙ!...
 

Мой олень смотрел на Федю трубкой горла.

Мой олень сучил коленками по снегу.

Мой олень уже копытил мох на небе.
 

                                                     /Лев Мак, "Мой олень"/
 

Был север сед,
и гнус ленив,
и солнце заслонив,
вставал оранжевый медведь
в краю полярных ив.
 

Как будто лап - не пять,
а шесть,
мотал он головой,
и бахромой висела шерсть
на брюхе у него.
 

Он лапой тряс,

он шкуру рвал,

он бился головой...
И к дикой жалости взывал
его
утробный вой.
 

Вокруг -
алели листья ив,
как капли с языка.
Печально морду наклонив,
глядел он на закат.
 

Он полутруп.
Он полужив.
... В шестом часу утра
он умер,
морду положи в
на камни у костра.
 

                        1964

А тоски не избыть -
Ни горами, ни водами,
Ни дневными трудами,
Ни ночью в пути,
Не закрыться тайгой,
Не спастись переходами -
От тебя не уйти,
От себя - не уйти.
 

Но тоска на бегу -

Словно песня без голоса,

И не смей на бегу

Оглянуться назад -

Только белое поле

И синие полосы,

Лыжный след,

Одинокий до боли в глазах.
 

Ледяная земля,
Ни дыханья, ни шороха,
Облака,
Равнодушные звёзды и лёд.
И неслышные громы

Зелёного сполоха -

Повторяют над тундрою

Имя Твоё.
 

                   /Владимир Березовский/
 

Ведро вина. Бок-о-бок кружки.

Дружки гуляют и подружки.

В углу кого-то вяло режут.

Окольцевал иных картёж.

Сверкают зубы, блещет нож!

.... И всё загадочней и реже

смеётся наша молодёжь.
 

15 августа 1962 г.
 

                           /Глеб Горбовский/
 

Где в ледяной баян охрипший бард

Сосулькою орфической в струю

Должно быть лиру тренькает свою?

Чтоб на моржа науськивать песца

Гагарам, чай, не надобно певца

Чтобы менять свой ежегодный мех

К чему эфирный звук твоих помех

Баранам этих суток волчьих стай?

Алешенька, ну, будет, перестань -

Бежит олень, полярный эскимос

Тебе затылок кажет Канин Нос...

Зачем же Салехард - не Гибралтар

Где Геркулес алтарь поставил встарь?

Гляди - любая тварь бежит на юг

Дают ей это или не дают:
 

Бежит на юг тетерка и дрофа

Бежит на юг полярная сова

Бежит на юг обрезанный енот

Вдруг оценив на вес свой древний род

И даже тот, кто более чем финн

Туда влачит судьбы своей графин

Все реки на которых я плыву

Туда направят влаг своих халву

Магнитный шприц освободив компас

Теперь свободно смотрит за Кавказ

И сам Кавказ, добыв подобья ног

К ним смазанные лыжи приберег.
 

Ах, эти лыжи... Неужели снег
Тебе милее наших луж и нег
Березы тополиного ствола?
Тебя любая из столиц могла
Держать как сердце бубенцом звеня
А ты - внезапно, не спросясь меня,
Не сверясь даже с направленьем карт...
О ужас - в эту область юрт и нарт,
Где прямо в соль губу макает Обь
И свежий лед ее целует в лоб.
 

Вернись, я вновь и вновь молю, вернись

И отвернись от северных зарниц

Мир одноглаз без одного из нас

Верни же нам хотя бы пару глаз

Чтоб я от вологодских островов

"Алеша, жду тебя и будь здоров"

Сказать мог искренне.
 

1971-74 гг
 

                           /Анри Волохонский, "Алеше в Салехард"/
 

                                         К.К.

 
Верхнее: в клетчатой рубашке - Л.Агеев, пьяный.

Ниже: снимок 1955 г., с сильно ретушированного клише из "Горняцкой правды". Читает Олег Тарутин, за его спиной - Глеб Семенов. Среди слушателей - В.Британишский и Агеев.

Ниже справа: "День поэзии" 1958 /?/, поэты за прилавком.
На заднем плане Г.Семенов, впереди - А.Штейнберг, Агеев
и Я.Виньковецкий.

Ниже слева: на переднем плане - Л.Мочалов, Л.Агеев, А. Кушнер закрыт углом, но он будет во 2-м томе.

Ниже: за столом - Е.Кумпан, Н.Королева, А.Штейнберг, О. Тарутин /поют/.

Ниже: тот же стол с другого конца - поет А.Городницкий. 

ЖЕНЩИНА
 

Кольцом гребёнка в волосах,
И фикса жёлтая под носом,
Татуировка на руках,
Как у заядлого матроса.
Под комбине - ещё странней:
и море, и крутые скалы.
Кто видел, говорят о ней.
А говорят-то все, пожалуй...
Любовь - неслыханная чушь
За сотни верст от города.
На буровой - пятнадцать душ,
Давно скоблящих бороду.
И на пятнадцать душ - она,
Любовь ей стала долгом.
Ей в домике отведена
Кровать в углу под пологом.
По уверениям самой -
Ей тридцать стукнуло весною.
Статей - четыре за спиной,
И пусто за душою.
Да полно, пусто ли? Не раз
Обдумывал я это.
Она однажды напилась
С авансовых до бреда.
И мне, услышавшему бред,
У печки зябко стало.
И я поверил: счастья - нет.
Она ведь - не видала.
И я узнал, что ночь была,
Морская ночь на юге,
И лодка к берегу плыла,
И были чьи-то руки,
Кому-то крикнула: “Лови!”
И убежать спешила.
И кто-то клялся ей в любви
Бессмертной, до могилы.

см. также: АГЕЕВ. ЕЩЁ ОДНА «СУДЬБА ПОЭТА»...

 
Армейская стажировка по окончании ЛГУ.

На снимках - отличник боевой подготовки Я. Виньковецкий.

* * *
 

Открытые окна
Раскрытые двери
Побитые стекла
Лежат на панели
 

Войдешь - штукатурка
И кровь на полу
И смятая шапка
В углу
 

Дыхание сонных
Машин пятитонных
Доносится в окна
Шевелятся стекла
 

И шапка-ушанка
Ушами поводит
 

Никто в этот дом
Не приходит
 

                   1958

 
В поле: еда, охота, развлечения.

На нижнем справа: Славинский, Виньковецкий, Дина Виньковецкая /короче всех/. Лето 1961.

БАЛЛАДА О ЧЕЛОВЕКЕ
 

Человека вернули оправданным.
Человека в святые зачислили.
Серебром, семь раз переплавленным,
Назвав его честные истины.
 

В сединах, рожденных пытками,
Сидишь ты, праведный отче, -
По краю морщинами вытканы
Твои обветшалые очи.
 

А здесь, на столах, в собраниях,
Багряные ткани постланы,
Собратьев твоих и соправедников
Посмертно возводят в апостолы!...
 

Молчит.
            А к нему - обращенья!
Молчит...
            О чем - немота его?
Не мудрость ли всепрощенья
Молчанья этого тайна?
 

А может, слова опостылели,
Что льстивым елеем льются -
И он, как в безлюдной пустыне,
Один посреди многолюдства...
 

Во власти надежд допотопных,
Глядит он вперед и вверх...
Но где же во всех этих толпах
Еще
      хоть один
                     Человек?!
 

Конец 50-х.
 

ДРУГОЙ
 

Меня едва не сбили с ног.
Гудок.
А за стеклом, с шофером рядом,
Вкушая необъятным задом
Пружинно-кожаный покой -
Другой.
 

Другой - не из другой страны,
Попутным ветром занесен,
Другой - не из других времен,
Не пережиток старины,
Из наших мест,
Из наших дней -
Такой другой куда страшней!
 

Вот он сидит, и взгляд сердит,
Шофер - его шофер - гудит,
И у гудка хозяйский тон
Дает понять, что я - не он.
Что я, мол, от природы пеш,
А он в машине родился,
Что разница большая меж,
И мне, мол, непонятна вся.
 

Когда я всю ее пойму -
Ох, будет весело ему!...
 

Конец 50-х.

Верхнее слева: лето 1961. Слева - Ефим Славинский, друг Бродского. Все трое с радиометрами /по-моему, "Кристалл"/. Верхнее справа: ок.1958. Горбовский, Тарутин, Виньковецкий.
Среднее слева: лето 1962. В центре - геолог Михневич, вскоре погибший. В тельняшке - Виньковецкий. Нижнее слева: осень 1962, холодно! Слева - геолог А.Кожев, погибший пару лет назад.

ПОТОМ...
 

Я умру, как все иные,
И меня положат в гроб.
И потянутся родные
Целовать в холодный лоб.
Приберут потом в квартире,
Надо мной взойдет трава,
А душа в заветной лире
Прах начнет переживать.
И душе прискорбно будет,
И покроет душу тьма,
Если вдруг живые люди
Оробеют у холма.
Если парочка влюбленных,
Робко сев на край скамьи,
Сбавит говор на два тона,
Подсчитав года мои.
Стукну костью я берцовой,
Лучевой и локтевой,
Всей душой взреву:
- Да что вы!
Был покойник не такой!
Не такой,
             чтоб с постной миной
Холм могильный созерцать,
Не такой он был детина,
Чтоб печаль вселять в сердца.
Грустно мне от вашей жути!
Отгоните этот бред!
Тут лежит Олег Тарутин -
Жизни преданный поэт!

ЙОГИ
 

Отвергают в жизни йоги
И волненья и тревоги.
Где бы людям волноваться -
Дышат йоги через нос.
В позы трудные садятся,
Неизвестен им невроз.
Что душевные им раны,
Нет у них мирских забот -
Йоги на голову встанут,
Постоят - и все пройдет.
Я хотел бы стать иогом,
Хоть в религии я слаб,
Стать хотя бы ненадолго,
На год сделаться, хотя б!
Чтобы все мои невзгоды
Разлетелись словно дым,
Чтобы хоть в теченьи года
Быть не чьим-то, а своим.
Чтобы слушать без заботы
”Не люблю” и “Позабудь!”
Сквозь ноздрю на восемь счётов
Воздух втягивая в грудь.

ПУТЕШЕСТВИЕ ПО МАРИ
 

Закусывать мной впору бы,
Селёдку заменяя.
Стоит рубаха коробом
От соли вся седая.
Иду, рассолом капая,
Бреду, под солнцем тая,
А над моею шляпою
Пиратов вьётся стая.
Пикируют, вгрызаются,
Открытых мест не ищут -
Через рюкзак кусаются
И через голенища.
Жуют, едят, презренные,
Меня - царя природы!
То выну тело бренное,
То снова плюхнусь в воду.
Шагаю, исцарапанный,
Одежд не сыщешь рваней,
Заплатами заляпанный
Я как шатер цыганий.
Бреду ничтожной крохою
Под синевой небесной,
Проваливаясь, охая,
Насвистывая песню!
Далекие и милые,
Вы песню оцените,
С неистовою силою
Геологов любите.
Усталые и нежные,
Они шагают где-то...
А солнце жжёт по-прежнему,
Конца болоту нету!

ФИНАЛ
 

Умирал шпион от рака
в городской больнице.
В той стране,
                   которой - враг он,
он успел обжиться.
Двадцать лет шпион шпионил,
тюкал в передатчик.
Был не пойман, был не понят,
был шпион удачлив.
Двадцать лет работал в цехе
маскировки ради,
был представлен за успехи
как-то раз к награде.
Выступал в стенной печати,
потреблял перцовку,
и женился очень кстати
в целях маскировки.
Девятнадцать лет бессменно
прожито в согласьи.
Ни тревоги, ни измены.
Дочь в десятом классе.
Сын - студент-станкостроитель.
Все семейство в сборе.
И над койкой, где родитель,
сглатывает горе,
потому что у могилы -
дорогой и милый.
А шпион глядит уныло
мимо, мимо, мимо...
По окну, к стене и двери
тусклым взглядом шарит.
Говорит жене он: “Мэри!...”
Сыну, тихо: “Гарри!...”
Изумляет словом “леди”
медсестру со шприцем...
Удивительно он бредит
в тишине больницы.
И, сознание теряя,
кисть отбросив тяжко,
что-то в тумбочку вбивает
согнутой костяшкой...
 

... Две машины с предприятья
и венки со сбора.
И тоска семью охватит,
и уйдет не скоро.
Будет жить семья, трудиться,
папу вспоминая.
В тайнике гниет,
пылится
тайна роковая.
А в стране, откуда вкрался,
кто взгрустнёт, поплачет?...
 

... Для чего шпион старался,
для кого шпион старался -
тюкал в передатчик?!...

СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
 

          2.

 
У старушки Медичи
были гады-родичи:
властолюбцы, интриганы,
родич родичу - удав.
Лезли к трону непрестанно,
на приличья наплевав.
То, глядишь - проткнутый стонет,
то - отравленный хрипит:
кто кого перебурбонит,
кто кого овалуит!?
Кто - кого?
С таким девизом
проживешь ли лет до ста?
Гиз не станет дедом Гизом,
Карлу папою не стать.
Под прицелом,
под принюхом
каждый шаг и каждый взгляд...
А она была - старуха,
было ей за пятьдесят;
власть в руках,
а снится ссылка.
И, придя от мессы в дом,
франком звякала в копилку
на старушечье “потом”.
Ибо - знала Медичи,
кто такие
родичи.. .

ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ
 

- Ну какой ты неандерталец!
Всю пещеру собой срамишь!
Шерстью жидок ты, шея - с палец,
лоб здоровый, а челюсть - шиш!
Посмотри на Медвежью Печень,
вот мужчина - самец, кабан!
А клыки у него, а плечи!
И притом - никакого лба!
Хоть пойди, полови рыбёшку,
принеси хоть какую дичь...
Ну чего ты палками трёшь-то?
Что ты хочешь этим достичь?
Э, да что говорить с тобой, тюря!
Хоть бы зверь тебя сгрыз,
                                       хоть бы сдох!... -
И старейшина, глазки щуря,
отошёл выкусывать блох...
 

... Лоб отчаянно изморщиня,
стиснув крепко горе-клыки,
тер и тер деревяшки мужчина,
раздирая в кровь кулаки.
А когда вдруг дымком пахнуло,
и огонь показал язык,
разорвал ликованьем скулы:
- Люди! Вам!!!
... О, пещерный крик!...
И стояли люди в безмолвьи,
опираясь на тяжесть палиц.
И старейшина тихо молвил:
- О, Великий Неандерталец!

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005