“... возьму
индейку за две ножки
пусть кошки
пялятся в окошки
ехидною тоски
укушен
жую её соски
и птичье млеко
мёдом станет
индейка
сладострастно стонет
и жир её на
блюде стынет
и вкруг лежат
куски...”
/автор,
“новогоднее послание ксюхе голубкиной по поводу фэнксгивинга”, 21
декабря 1982/
......................................
“... а читай ты
инна местный букварь
буква “ер” не
значится в оном а зря
то-то ты лежишь
перед (кто?) на боку
а мине поэту
лишь рот раззявив
но не предлагая
иных морщин
что в тебе за
вычетом свежести нашёл
то ли ты
танцуешь в обществе мущин
то ли клеишь
мушки себе на (что?)
вешняя и внешняя
твоя сторона
а внутри по
щиколотку (или как?)
русая ли босая
лобка стерня
вряд ли и в
art
venus она
ловка
так пожмя
mons venus
еди-ножды
в ножны
вклал нетребующийся тупой кинжал
мне же эта
девочка до большой нужды
так для
книжеложества – щипнул нажал
ах какой нахал я
говорю мол в лоб
дева приумолкла
прияв поэм
а сюды приехать
мокроссыхе западло
или не привозят
с доставкой – гм
и лежит лажая
титан и кит
гений во
словесности – кому повем
шкурки
мокрощёлки как россия далеки
тщетно во
прощение себе спивам
девы сливы
зрелые сам с усам
писают на мове
по русски тщась
и лежит
облысенный* далилами самсон *(обтруханный)
далёкую стишками
в постель таща
а она не идет
а ей никак
хотя бы с
поминаний почла икать
но она и какать
вполне сумев сама
в телефон
плакать (но не из-за меня)
ах эта инна
индейкою явясь
так и лежит в
морозилке на потом
и её позиция как
пуп ясна
попиздит с
поэтом и ноги в потолок
сколько
изъяснять одоевцевой вновь
но поэт заведомо
не лев не гумилёв
даже не ахматова
а так – ка-ка
степь моя
текинская так далека
инна же невинна
ни духом ни сном
писькает рифмуя
(любовь? ко мне?)
как бы не так бы
– наречием “сосОм”
на мой
SOS
ответит ососкова кумар
и летят комарики
по-над рекой
в каждом капля
крови сочти (испей)
пахнет не
иссопом её рекомая
ижица и игрек и
паче ипсилон
треугольник боли
тревоги и тоски
ах как светят
утром её соски
ах как
благоуханен её не впуклый пуп
я слова
бессмысленно на нём леплю
ни пупа ни попы
а так пузырь тоски
протяни из
вашингтон хайтс соски
протяни замшелую
(подбритую) куда?
прямо через дом
криво ходят поезда
и стучат колёса
всё тук да тук
мнится мне
сосцов медоносных тук
мылится пупок
(строю баньку) и зад
а на чёрном небе
две луны висят
ладно поцелую
хладную индю
я тебя не ведаю
я тебя не бдю
и не зрю
оставшимся единым а зря
только звонко
хлюпает соплёй ноздря
лето укатило и
виагрина одна
для тебя
хранимая уже не нужна
скоро в снег
зароюсь барсук и крот
и на льду устрою
бардак а не корт
жопою мороженой
синея сияй
зри над домом
высится гора синай
а над той горою
нездешний свет
и тебя как не
было так и нет
ты пиши
по-аглицки тешь янки дудль
у меня по
времени сплошная убыль
у меня на темени
полно седин
ты сидишь в
манхэттене ну сиди
уж три года
минуло или как
сунула и вынула
(во дела)
но не вдела в
оную: далека
я лежу глотаю во
льду валидол
мышь с ногой
поломанной, моника не ссыт
инесса ососкова
не дует в усы
а трусы снимает
не знаю пред кем
вертит по
нью-йорку задком и передком
вот уже и новый
начинается год
в жизни
зачинается возможно “гад” (см. выше, иврит)
и дыханье наше
рот в рот
и стихами
пишется АД в зад
анна или домини
– дунь плюнь
слово моё помни
(а впрочем забудь)
я ещё до смерти
наверно потерплю
только бы не
спёрло дыханье в зобу
как у той
индейки ниагарой сперм
обожрясь виагрой
творец сыт спит
ты моя ососкова
увы не первая
и не
предпоследняя в ряду пизд
писано во юности
лёнечкой и мной
милочке
плотицыной ирине харкевич
нечто не новое
но всяко иное
харе кришну в
харькове уже не похаришь
похоронен
лирикой клириком поя
там под киликией
полки стоят
мои или
соснорины кому куда
милочки
кудиновой несвежая манда
я ебу индейку и
в зоб и в зад
называя инной
чему я рад
инна моя инна
индейка судьба
дай мне
суспензорий для тяжкого лба
крылышками
жирными машешь не в такт
и в тебя я
скудостью семени не втёк
ваткою тампоном
потечёт вода
между вялым
хилым что всунут а не воткнут
кончено лишь
копчик стоит копьём
пальчиком
игольчатым в копне копаясь
бюст виолончели
гаврильчик колупнёт
на темени не
лысина – тонзура, кипа
“тешь же мою
плешь”
существованием своим (*лесков, см.)
право не
существенно где ты (с кем) и как
на душе поют
щипаченкой соловьи
строит свою
лествицу до нёба иаков
семенем в
гортани не породишь рахиль
твоей
горизонтальной и всякой требухи
все твои ахи и
прочие хи-хи
зачем-то
прелагаются мною в стихи
тухлая индейка и
полуночные звонки
сделали меня
мизантропом и заикой
мизагином быв
уже и более не став
тоскую по
ососковой с неё привстав
ах уж эта инна
одоевцева фря
фира из кефира*
в
междужопьи африки (* в.соколов, г.ковалёв)
могутинским хуем
размазана сопля
прядильно-канительной и ткацкой фабрики
помню пэтэушниц
асадовым кормя
коим не
засаживал вплоть по коренные
мнятся инессы
нагие окорока
которыми на
барда она поканала
ох уж эти барды
бордель бардак
ты или кристина
(та на шевчуке)
видел твои
прыгающие на гаркуше бёдра
активно каковыми
при мне шевелила
ты екатерина
шевелёва пардон
та что от
андропова родила сынка
прямо из обкома
лобком в роддом
или ты
поклонница соколова-скаля?
но никак не мя
лишь индейкой обоймя (окормя)
тулово
кузьминского опухшее в тоске
казённый кожемит
и тюльпанова “абемит”
спокойно
умещаются на одном куске
полив тебя
вареньем жую сопя
во рте ещё
остался не единый зуб
о как ты не
давалась как ты сопротивлялась
когда я
расстегивал твою “зизи”
(см. у димы
савицкого, ёбаря лизетт)
а пушкин не
хаживал за натали в клозет
пельцман-армалинский соврав собрал
по сю идёт в
газетах о говне сыр-бор
оно-таки пловуче
пелевиным и пр.
вонючие онучи
онегин спёр
и ленскому на
темя смеясь надел
(о чём писал
мадорский – см. на “д”)
диавол и зигзаги
твоей ноги
мне светятся
нагими в моей ночи
а ты моя поэтка
молчи молчи
пипетки наготою
не лги не лги
прощай треща
индейка в моём жару
скукожится
гидальго в твоём жиру
живём мы где-то
рядом в одном миру
ты повернёшься
задом
и я умру
нет весь я не
умру!
дыша в заветном
клире
я вспоминаю очи
что карелии
озёрами я
некогда назвал
тому назад лет
сорок о завал
тому назад три
года
или два
тому назад
не зад но голова
является ответом
на слова...” |