Вадим Крейд

МИХАИЛ ИВАНОВ И ДРУГИЕ
 

        Для внезапных визитов час был странный даже по эластичным ленинградским понятиям. Глеб Горбовский привел незнакомцев; одного представил как философа, другого - как художника. Были они братья, рослые, в одном, должно быть, 190 см, другой чуть пониже, ему предстояло еще расти. Их вид был слегка запущенный, и они были голодны. В доме, однако, не нашлось и хлебной корки. Такое случалось - и в силу беспечности, оставшейся от вчерашнего студенчества, и по регулярному безденежью перед получкой. Оставалось только одно - сварить кашу, достоинства которой были оценены посредством съедения полной кастрюли. И беседа, как говорится, оживилась. При таких обстоятельствах я познакомился с художником Михаилом Ивановым.
        Горбовский, случалось, забредал, откупорив в парадной бутылку портвейна и отхлебнув, чтобы убедиться. Войдя в комнату, неуверенно предлагал присоединиться, и отказ неизменно следовал. Ни гость, ни хозяин-трезвенник никогда не нарушали этого ритуала. У Горбовского имелось не мало знакомых в Средней Художественной Школе, Михаил Иванов и Татьяна Кернер в их числе. Должно быть, среди этого окружения молодых художников возникла его песня "На диване", а гречневая каша в тот поздний вечер мне вспоминается как иллюстрация к ее словам.
        Жестокий романс сей относился к стройным длинноногим и трезвым Кернер и Иванову очень частично: пьющими не были, зато голодными - часто.
        Братья жили в просторной квартире на ул. Правды рядом с одним из многочисленных в Ленинграде Домов Культуры. Похоже, что квартира досталась от революционного деда, большевицкого Робин Гуда. Как я когда-то понял, его хобби было нападения на почтовые поезда, чтобы деньги богатого почтового ведомства экспроприировать и передавать их в бедную партийную кассу. Внуки от награбленного золота не унаследовали ни золотника. И ценя время, не особенно стремились убивать его на службе. Случалось, один из них оформлялся кочегаром. Работали вдвоем, посменно. Так на одну кочегарскую зарплату по временам и существовали. Костя учился на философском факультете, и до того, как стать неохристианином, увлечен был Давидом Юмом. Костя - человек способный, и был принят в аспирантуру. Но по превратности судьбы не Академия Наук в итоге распахнула ему двери, но опять кочегарка, хотя и рангом повыше: он стал уже не угольщиком, а газовым оператором. Аспирантура осталась не оконченной. В пятидесятые годы я встретил лишь одного рабочего с высшим образованием. Он работал литейщиком в почтовом ящике на Петроградской стороне. Он был инженер по образованию, и работяги дивились его "придури". В шестидесятые же годы гуманитары повалили в работяги: сравнительно массовый исход, так что порой и в отделах кадров уже не удивлялись.
        Костя, доминировавший во всем по праву старшинства, был чуть менее серьезен, чем Михаил - человек с лицом благообразным, симметричным, светлоглазым, а позднее и русобородым, одним словом, иконописным. Особенное сходство с иконами северного письма явилось, когда братья вошли в неохристианскую волну. Впрочем, Костя в соавторстве с Гаврильчиком писал драматургическое сочинение, оставшееся для меня эзотерическим, персонаж которого, электромонтер по призванию, в абсурдности своей попирал каноны Ионеско. Миша от ранней своей графики, о которой речь впереди, перешел к живописи с заметным влиянием древне-русского искусства.
        Гаврильчик одно время вообще играл роль в жизни братьев, разделяя интерес к сочинительству с Костей и к живописи - с Мишей и был частым гостем у них. Квартира эта повидала всякого люда в изобилии. Устроена, в частности, была выставка живописи - натюрморты в основном - какого-то художника с Украины. Имя его забыл. Зрителей набралось человек двадцать - во всяком случае, в тот вечер, когда я пришел посмотреть выставку. Но это не была выставка-продажа: публика в основном молодая, Мишиного возраста, люди незнакомые, кроме Кернер, Гаврильчика и двух-трех других.
        Гаврильчик, в конечном итоге, сманил братьев на шаланду. Позднее, лет через десять, шаланды стали легендой, и Гаврильчик хотел писать о них. Жаль, если не исполнит намерения. Запомнился один из его сюжетов, рассказанных им, когда мы сидели в кухне на его с Мишей шаланде, пили чай, придя к ним "в гости" с Борисом Ивановым. Такие чаепития устраивались, впрочем, редко. Но случались часы, когда все было сделано, ничего не висело над тобою, катер тащил шаланды к Кронштадту, а там еще часа два ходу до земснаряда, где мы грузились, в такие вечера изредка собирались в более просторной "кают-компании", а на самом деле в кухне, топили печку, кипятили чайник, и шел более или менее ленивый разговор.
 

История, рассказанная Гаврильчиком

на кухне за чаепитием
 

        Ему понадобилось зайти по делу к одному шкиперу, когда шаланды толпились у причала, ожидая своей очереди на разгрузку. В очередях простаивали часами. Нам-то было все равно, так как шло не наше, а казенное время. Итак, прыгая с шаланды на шаланду, Гаврильчик добрался до той, которая была нужна. Окликнул шкипера, ответа не последовало, и он решил спуститься по лестнице вниз, в каюту, дверь была открыта, и спиной к нему сидел нужный Гаврильчику шкипер. Владлен окликнул его, но тот был поглощен привычным, должно быть, ритуалом. Он сидел перед портретом, размером с зеркало, которое может отражать в полный рост. Изображенный в полный свой рост, с картины смотрел веселый генералиссимус. Шкипер был занят и на оклик не обернулся. Он налил стакан и сказал, обращаясь к портрету: "Выпьем, дорогой Иосиф Виссарионович. Обидели тебя пидарасы. Будет и на нашей улице праздник." Он чокнулся с портретом и продолжал диалог. Ничего более не произошло, портрет даже не подмигнул бедному шкиперу, но эта история говорит мне что-то о недрах российских.
 

        Среди шкиперов чудаки не были редкостью, и поэтому на нашу странную команду специального внимания не обращали. На разгрузке мы встречали низкорослого крепыша, родом из северной деревни. Его баржа походила на безлюдный цыганский табор. На палубе живописный хаос предметов, сушились на веревке портки и заплатанные рубахи, пахло щами. Как человек деловой, он всегда находил занятие; рубил дрова, таскал уголь, ловил рыбу и вялил ее. Безразличным тоном, именно между прочим он сказал, что полгода, пока длится навигация, он не спит совсем. По роду обязанностей шкиперу надо вставать ночью и всегда в разные часы. Он и решил, что лучше не ложиться, чтобы не проспать. "Спим мы дома, в деревне, зимой", - сказал он, называя себя на "мы". Когда залив замерзает, шкипера разъезжаются с ноября по апрель по домам, заработав свой зимний отпуск двенадцатичасовой вахтой без воскресений и суббот. Его же вахта длилась 24 часа, поскольку помощника шкипера на шаланде не существовало и вместо такового, он оформил жену, которая из всех морских занятий умела стирать портки и варить щи.
        В семидесятом году Гаврильчик плавал с Борисом Ивановым. У каждого имелась своя каюта с водой, булькавшей под полом, с сыростью и реальной угрозой тяжкого радикулита. Но два таких добрейших человека не должны обитать в условиях перманентной совместности. Гаврильчика начало раздражать упрямство Бориса. Оба они работники - за что бы ни взялись. Но их подход к делам полярно разный. Гаврильчик работает тщательно и добротно. В его голове гнездятся правила и есть место для инструкций. В строфе его "Спецстихов" виден краешек автопортрета:
 

И я сижу в трамвае увлеченный

Порывом трудового вихря,

Хороший и ни в чем не уличенный,

Читаю книжку про майора Вихря.

 

        Борис подходит к ситуации вопреки общему опыту. Импровизация заменяет инструкцию. Так что Гаврильчик "свалил" на шаланду к Михаилу Иванову /обе баржи ходили связанными одна с другой - в паре/. Немедленно водворилась и воцарилась былая приязнь. Чтобы начальство не заполнило вакансию каким-нибудь нормальным алкашом, все трое предложили мне перейти к ним с моего лихтера, который ходил в "дальние плаванья" - на Онегу и по системе северных рек. Таким путем и возникла эта четверка в июне 1971 года.
        Все были не богемные люди. Миша и художником-то не выглядел при всей своей бородатости. Вместо спецовки, носил гимнастерку, оставшуюся после армии. Рассказывал солдатские истории, оставаясь благообразным. С ним легко работалось: он не склонен терять равновесия в скверных ситуациях. Мы были на палубе, когда пьяный моторист буксирного катера так рванул трос, на котором шли наши баржи, что тот лопнул, как струна, и со скоростью очковой змеи просвистел над головами, задев мои волосы. Мы посмотрели друг на друга. В жизни бледнее не видел лица, - сказал он мне.
 

Погодка стоит петроградская,

И слякоть и дождь, и туман.

Увы, ситуация блядская -

Мучительно нужен наган.
                      /Гаврильчик/

 

Я побрел в каюту, думая о сигнальной ракетнице. Шаланда уже болталась по воле волн. Внезапно тряхнуло так, что я спустился по лестнице на лопатках, насчитав медью обитых одиннадцать ступеней, и забыл все, что хотел прокричать мотористу.
        С Борисом у нас уже был опыт совместной работы: в редакции, под началом профессионального интригана. Выпускник Высшей партшколы, по должности он был главный редактор и делал продуманные усилия, чтобы развалить работу и спросить за это с подчиненных. В свободное от интриг время он писал брошюру "O моральном облике молодого советского рабочего" /брошюра издана/. У него была очень приятная улыбка, и глазки холодели как острое стекло.
 

История, рассказанная

главным редактором
 

        Водочку, значит, пьем. Ну, я понимаю, седьмое ноября завтра - какая же работа сегодня, да ты не прячь, не прячь. Бутылка на столько голов, разве ж это выпивка. Страшная вещь водка. Я вот на Псковщине партизанил. Выпили, значит, закусили. Темно было, вдруг слышу - кто-то идет. Я-то и думаю: полицай! Схватили мы его и тут же повесили. На утро смотрим - не тот. Не того человека повесили. Вот к чему водка ведет! Да вы не стесняйтесь, пейте, а я пошел.
 

 

Вдоль по улицам гуляют

Нашей Родины сыны,

А в небе звезды заседают

Председательством луны.
                    /В.Гаврильчик/

 

        Вот и шли люди с высшим образованием на тюлькин флот и в кочегарки, не все подряд, правда.
 

        Миша - наибольший индивидуалист в этой компании индивидуалистов. У Бориса, к примеру, есть написанный им рассказ, сюжет которого - дружба как наваждение. Да и каждому из нас шаланды остались памятны прежде всего светлой стороной того времени. "Странным поздним романтизмом веет от тех лет,- писал он мне. - Такой опыт возможен только в России". Бориса связывало с братьями неохристианство. "Новохристианами я называю тех,- писал он в журнале "37" /перепечатано в "Гранях", №113/,- кто крестился сам. Он не получил знание о Христе через семейное предание... В биографии новохристианина всегда можно найти человека или книгу, которые впервые ему поведали о вечном Боге". Как и у Бориса, у братьев всегда было много нового и много поиска. Тем более озадачило одно из писем Бориса через несколько лет после шаланды: "Костю не вижу, но говорят стал толстым и равнодушным", о Мише ничего не написал.
        Миша изредка показывал свои картины, как впрочем, и Гаврильчик свои - /марины, писавшиеся тогда/. Борис читал том за томом Ключевского и размышлял о философии истрии, будучи занят темой о предчувствии будущего. В этой связи должна быть приведена
 

 

История, рассказанная ему мной
 

        Знакомый литовец, тративший свое время на халдейские таинства о знаках Зодиака, пришел однажды ко мне с составленным гороскопом. Интерпретировать его он не сумел, оправдываясь, что не уверен еще в себе по части понимания планетарных аспектов, как дружеских, так, и напротив того, - премерзких. Но, - сказал он,- есть у него два индуса, и они может быть способны развеять его сомнения, а вместе с тем просветить нас относительно будущего. Тут же мы направились к станции метро и с пересадками, через полчаса добрались до гостиницы "Россия". Оба индуса были у себя в комнате и ждали нас, ибо мой знакомый позвонил им. Мы разговорились на полурусском-полуанглийском языке. Выяснилось, что они инженеры и проходят практику на заводе "Электросила". Когда я обнаружил некоторые слабые познания в религии индуизма и некие крохи познания относительно специфической его формы, - индусы, один из коих показался мне существом пошловатым, отчасти прониклись. А проникшись, сказали доверительно, что через десять месяцев "мистер Хрущев будет упасть". Я спросил их : как так упасть? Через десять месяцев мистер Хрущев,- сказали они,- уже не будет править вашей страной. Как бы там ни было, слышать это оказалось приятно, однако о новом вожде, кто придет на смену, сказано не было. Об этом предсказании,- сказал я Борису,- знали еще два физика, и я назвал их имена. /Оба уже не в России/. Хотя один из индусов стал часто наведываться ко мне, случилось так, что я совсем забыл о предсказании. Когда же в 1964 г. "мистер Хрущев упал", первое, что я сделал - стал соображать, в каком же месяце имел место первый мой разговор с индусами. Оказалось ровно десять месяцев назад.
 

        Возвращаясь на шаланду, должен сказать, что пока Мих. Иванов писал картины, навеянные сюжетами изографов, и в то время, как Гаврильчик писал марины, а Борис занят был философией истории, я, помимо других дел, писал стихи. И однажды дал всю пачку Мише на отзыв. Вскоре он вернул их с пометкой на каждом листе: тильдой обозначил все поплоше, знаком вопроса - сомнительные и крестом - приемлемые. На тильды он оказался щедр, а на кресты - скуп. Иногда на полях оставлял ремарки ad hoc : "пустые пышности" или "а сие дурно". Он был излишне напряжен в своей живописи, по сравнению, скажем, с Гаврильчиком, который претендовал на статус самодеятельного художника, а с такого многое не спрашивается. И эта претензия самоуничижения дала ему прекрасную раскованность в творчестве.
        Графику Мих. Иванова начала шестидесятых годов я запомнил лучше, чем живопись семидесятых. Сам Миша смотрел на эту графику уже пренебрежительно, считая технику несерьезной. Техника состояла в том, что Миша вырезал бритвой по белой бумаге и наклеивал листы на черный фон. Работы были экспрессивны, линии вольные, неожиданные, иногда виртуозные. Сюжеты, обычно декоративные, - свежи и лаконичны. Стоило бы выставку устроить, - сказал я ему. Да где же ее устроишь, - сказал он вроде бы грустно.
        - Ну, хотя бы здесь, в моей комнате.
        Эта восемнадцатиметровая комната могла показаться достаточно просторной по причине отсутствия мебели. Со стен также не пришлось ничего снимать. Дня через два после этого разговоре. Миша пришел со своей графикой и развесил ее. Среди знакомых объявили выставку-продажу, те явились со своими знакомыми. За вечер побывало человек двадцать пять минимум. Хвалили, покупали. Некоторые из этих работ действительно были плодом вдохновения. Эта первая Мишина
выставка состоялась в 1961 году. Одну из проданных тогда работ впоследствии я видел в доме моего друга физика. В работе этой виден начинающий художник, но физику нравилось, и много лет она висела в его квартире на том же месте.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга