ЭДУАРД ШНЕЙДЕРМАН

  
 

Э.Шнейдерман на фоне поп-арта с чашкой, работы его жены Любаси Добашиной, скульпторши. 1980-е.

 

ТИХИЙ ЕВРЕЙ


"Мне рассказывал тихий еврей, / Павел Ильич Лавут..." /Маяковский/. Еврей должен быть тихим. Когда он становится буйным, как Михаил Самуэлевич /но не Паниковский, а Генделев/ - это неприятно.
Антисемитизма в Советском Союзе не существует, что бы ни писали профессор Эткинд и аспирант Левин. Вероятно потому, что не существует евреев. Ну как я могу считать евреем Молота, когда он русский язык - лучше меня знает? Разве уж очень по озлоблению. Когда на выпивку не давал, тогда я припоминал ему его еврейскую сущность.

        Но не Эдику. Эдик всегда напоминал мне еврейского скрипача из каких-то купринских рассказов. Тихий на удивление, застенчивый, хотя и постарше меня года на три, и стихи у него тихие и грустные. И даже форму он для них взял - верлибр, чтоб поменьше кричать. Чтоб не кричать совсем. А говорить.
        Еврей и русский - в России это путаница преизрядная, в России еврея определяют по паспорту. Но ведь бьют-то - не по паспорту, а - по морде!
        Приезжает ко мне еврейский издатель из Нью-Йорка, году в 72-м. Спрашиваю: "А Бродского вы будете печатать?" /Я всегда почему-то очень хотел, чтоб Бродского печатали/. "Нет, говорит, Бродский же не еврейский поэт."
        Ничего не понимаю. То Марина Цветаева говорит, что "все поэты - жиды", то - Бродский не еврейский поэт. Подумал - все правильно. А когда еще письмо Милославского прочитал, которое ни русская, ни еврейская пресса не печатает /см. в 3-м томе/, то понял: правильно мне ответил издатель.
        И в то же время - неправильно. Ибо - нигде как в России евреи не слились до такой степени с доминантной культурой, не усвоили до такой степени все проблемы и боли ее. Жил в Америке Давид Фридман. Писал веселые и грустные рассказы о Мендель Маранце, которые я очень люблю, вторым после Мойхер-Сфорима. И, будучи американцем, спокойно оставался евреем. Как китайцы. Как Сол Беллоу. Вместе и не сливаясь.
        Но евреи в России - сливаются с русскими! Не путем ассимиляции /хотя и это есть: Молот дважды женат на русских, Гиневский - на русской, Палей - кроме Женички - только с русскими и жил, Бродский - на Марине Басмановой, дочери художника сибиряка, из староверов, даже Генделев - и тот краснодарскую посикушку из-под друга увел, и это только по моему кругу/. Но - путем, скажем, ассимиляции духовной, разделением горестей и бед /чувствуя их - ВДВОЙНЕ!/, потому-то и стали - русскими писателями, и символами дней наших, наряду с Хлебниковым - Бабель и Пастернак, Ривин и Мандельштам, Мандельштам Алик и Аронзон, и наконец, типический альянс - Ахматова-Бродский.
        У каждого русского есть друг-еврей. У меня их были - сотни, не то десятки. Но 50% верных. И все они перечислены в этой антологии. Художники и поэты.
        У Эдика был Коля Рубцов. Вместе они писали, вместе пили /хотя какой с Эдика питух?/, вместе ходили в ЛИТО. Там мы и встретились, в "Нарвской заставе", в январе 61 года. А поскольку все трое были формалистами, то и воссоединились на второй же день. Коля тогда писал:
 
"Звон заокольный и окольный,

У окон, около колонн,

Звон колоколен колокольный

И колокольчиковый звон."

 

Я писал не помню, что, какую-то чепуху, а Эдик - "Поцелуи" и "Флейту". Выше этого он так никогда ничего и не написал, но это было прекрасно. Читали мы сообща на протяжении двух, не то трех лет, а потом, в 63-м, меня не приняли в Литинститут, а Колю, на его бедную голову - приняли. Доходили слухи: Коля ходит по Москве с балалайкой, Коля пьет /но это явление обычное/, Колю охмурили славянофилы. Приезжая, Коля редко бывал у меня, но всегда общался с Эдиком. Я же к Эдику стал остывать, поскольку он, не взирая на мои советы, упорно лез в рифмованные стихи. Рифма ему не давалась, равно и звук, но Эдик упорно распевал свои тексты, пытаясь пением загнать в размер неподатливое слово. Я не буду здесь приводить неудачных этих текстов его, хватит того, что они у меня в голове застряли, но у меня там - много чего.
        Коля же писал:
 

                                                          "Мимо окон Эдика и Глеба..."
 

Мимо, мимо... Уходил от нас Коля. И, если с Эдиком не порывал, по старой дружбе, то с Ленинградом расставался медленно, но верно. Да и был он - иногородний. Сирота из-под Вологды, рыбалил он в Мурманске, на траловом флоте, лет 20 с чем-то - перебрался в Ленинград. За прописку и общагу - вламывал на Кировском заводе, в горячем цеху. Писал мне грустные письма в Феодосию в 61-м, из которых я помню только, помимо цитированного в 1-м томе "Сколько водки выпито..." и еще ряда стихов поплоше, то, что с Эдиком они развлекались, читая вывески навыворот. Об этом я уже писал. Но - с Эдиком!
        Коля и Эдик - были неразрывны. Самый русский поэт /во всяком случае, его так сейчас представляют, вплоть до антологии пейзажной лирики "От Ломоносова до Рубцова" - см./ и самый, если так можно выразиться, еврейский. Для меня Эдик всегда олицетворял собой тихую еврейскую грусть и страстное желание доброты и правды. Если Бродского волнуют метафизические проблемы жизни и смерти, то Эдика волновали - горбуны, сумасшедшие, уборщица общественного сортира /"Туалетчица тетя Паша..." - русская женщина, между прочим, ее горькая судьба/, словом, Эдика волновали вещи попроще.
        Вероятно, этим и был он близок с Колей Рубцовым:
 

"Но жаль мне, но жаль мне

Разрушенных белых церквей..."

 

        И не был Коля религиозен, и не был Коля атеистом, а был он, как все мы - тихим христианином. И не его вина /а беда/, что пришлись его стихи по вкусу русским националистам, как пришлись бы /не дай Бог!/ Эдиковы - сионистам, не пиши он, на свою голову - по-русски.
        И соединял нас не язык, а - общая судьба.
        Друг Ленечки Палея, друг юности, Коля Утехин - оказался инициатором травли еврея Виньковецкого за выставку в СП на чтении Бродского /см. у Эткинда/.
        Мой учитель, умница и христианин, Женя Чугунов в 70-м году ошизел и заговорил со мной о "еврейской опасности". Пришлось расстаться. Грустно.
        Эдик русской опасности не чувствовал, а чувствовал - русскую боль. Оттого и был он другом Коли Рубцова, которого, пьяного, баба-поэтесса задушила. Отчего и не люблю поэтесс. Писал Эдик /"Письмо Александру Кореневу"/:
 

"Мой друг!

Мне тяжело до боли

Глядеть поэзии в лицо:

Горбовский - полуалкоголик,

Лысеет на глазах Рубцов....
 

Рассвета нет.
Закат - загажен.
Дерьма - руками разгребай!
Мазилка мажет,
Ходит, важен,

И туп,
как племенной бугай.
 

Он продал совесть за монеты,

Он в ресторане водку жрет

И ноет: - Все мы не поэты,

И всем нам, всем, хана придет!
..............................

 

        Но это не о Коле. Это о тех поэтах, что подняли его на щит - о Иване Лысцове, который зарезал мою поэму "Томь" в "Сибирских огнях", это о Цыбиных и Шестинских, о Фадеевых и Симоновых.
        Из всех этих тварей - один Фадеев нашел в себе сил застрелиться. Остальные - живут. Не выжил Коля. Вероятно, задохнувшись от общества их. Баба - только предлог. А с ними он никогда не был.
        Самое странное, что при всей безумности нашей жизни - ушли из нее - единицы. Алик Мандельштам - от голоду, болезней и наркоты, в 29 лет, Аронзон - вроде сам застрелился, Колю задушила баба - вот и все потери.
        Потому что жизнелюбивы мы. Тешить косую - так мы играем ва-банк. Я вот имел шансов верных 10 кикануться /см. в этом томе/, а - жив. Живы все мои друзья-поэты, каждый день играя с ней в прятки. Ибо, если и сами мы еще будем ей на руку играть, то - кто останется? И - что останется? Евтушенко?
        Или - охолощеный Рубцов? Эпиграфом про Эдика и Колю пущу-ка я стих "Судьба" , очень он мне сдается /методом проф. Дж.Боулта/ за судьбу официального поэта!
        Возможно, что и Эдик сошел на нет, потому что не было рядом - Коли. И Коля подался к провонявшим редькой и "Тремя звездочками" славянофилам - не от хорошей жизни. Втроем - мы никогда не ссорились, а вот когда мы с Эдиком остались одни... С Колиной помощью мне еще и удалось бы Эдика взбодрить, а одному...
        Кончил Эдик филфак, русское. Секретарем у Бухштаба работал. О Саше Черном /а о ком еще ему?!/ дипломную написал. Но не пошел он в литературоведческую гору: и фамилия не та, и внешность, того, подкачала, и характер не цепкий, а скромный. Женился на мухинке, керамистке, я с ней не очень поладил, и отстал от меня Эдик. Изредка встречал, у Вали Левитина на празденствах каких, ругал его стихи.
 

        Выловил я его заново к "Лепте" /см. 4-й том/ в 75 году. Был Эдик на всех заседаниях редколлегии и своей тихостью и мудростью принес огромную пользу. Уравновешивал мои диктаторские замашки своим природным демократизмом, и хоть недолго пообщались под конец, всего полгода, но - перерыва как бы и не было.
        И Коля был с нами, грустный пример его, опохабленного признанием поэта.
 

        Эдик все еще не признан. И вряд ли будет. За что и люблю.

 

        Коля, Коля...

 

- - -

 

Хожу по городу
                       и спотыкаюсь
                                            о поцелуи -

Здесь целовались,
                            там целовались,

А поцелуи навсегда остались

На мостовой.
 

Хожу по городу
И ищу:
Это не наш,
                 это не наш.

Наконец, нашел:

Горсть - на Фонтанке

И два - на Васильевском.

Кажется, все.

Остальные - чужие.
 

Какие они холодные -

Сущие льдинки!

Какие они несуразные -

Твердые, маленькие.

Не как у всех.

Подберу, сколько есть

И - домой.

Ношусь по комнате,

Не знаю, что делать,
                               куда положить,

Чтобы оттаяли.

Да и я-то с ними замерз,

Руки окоченели.
 

Ничего не придумал.
Пойду отнесу на старое место.
Может, ты мимо пройдешь,
Споткнешься,
                    узнаешь:
                                 наши;

Поднимешь,
                 увидишь:
                               холодные.

Что-то поймешь.

Что-нибудь сделаешь.

Что-нибудь сделаешь.
 

1960
 

 

 

 

В ЗАЩИТУ ФЛЕЙТЫ
 

Джаз,
не надо Флейту развращать!

Она тонкая, маленькая,

грустные глаза,

голос серебряный, чистый, холодный,
как ручеек;
девочка она,
девочка из симфонического оркестра.
Зачем
отбили ее от своих?
Не надо Флейту развращать, джаз,
не надо.
 

Мало вам своих женщин? -

голосистой Банджо, веселой Банджо,
                                                        танцующей Банджо...

А у Гитары какие бедра

роскошные!
Какие бедра у Гитары!

А Саксофонши!

Это воплощение страсти,

сама страсть!...

Звонкоголосая блестящая Труба

способна быть любовницей отменной...

Мало вам своих женщин, джаз?

Мало?
 

Что же вы делаете, джаз, оставьте,
оставьте Флейту -
вы, братья Саксы,
хохотуны и плакальщики, добряки в душе;
вы, братья Барабаны,
драчливые, большие кулаки, но славные ребята;
ты, губошлеп Фагот,
рассказчик анекдотов;
и ты, брюнет Кларнет,
рот до ушей, любитель поболтать, позубоскалить;
ты, тучный Контрабас,
большой чревоугодник и флегматик;
ты, разбитной Рояль,
со всеми в дружбе, душа компании, -
ДЖАЗ,
оставьте маленькую Флейту!
оставьте девочку!
 

1960
 

 

 

 

ПОЛЯНА
 

Моя поляна.

Я жадными глотками

пью тишину лесную.

Шуршат большие мураши.

И - ни души...
 

Но души трав, цветов мне вдруг открылись,
совсем как в детской сказке,
порхают
запахами.

Вот, надо мной, сирени
глазастая душа,
вот скромная душа ромашки
и колокольчика веселая душа,
вот - жимолости, мяты, иван-чая.
Они недвижно в воздухе висят,
как маленькие дирижабли.
Я их на ладонь сажаю,
и глажу,
и не обижаю,
и отпускаю полетать,
и грустно говорю: прощайте.
Они наивно уверяют: мы вернемся!
а сами - в воздухе растают.
Но новые мгновенно вырастают
и надо мной парят...
 

Я пролежу в траве, пока темно не станет,
пока цветы заснут
и мураши.
И снова - ни души.
 

1964
 

 

 

 

УЭРЛА
 

Я так рано проснулся.
Зачем?
Мне не хватило уэрлы
в университетском буфете.
Ну какая уэрла в четыре утра!
Но табличка еще висела:
"Уэрла - 27 коп."
 

Я купил два кусочка сыра,

кубик масла
и хлеба на одну копейку.

Больше ничего не было.

И чай кончился.

И уэрлы не было.

Очередь расстроилась,

кто-то тоскливо охнул:

"Уэрлы уже нет!"

Где-то заплакали.
 

Буфетчица оправдывалась:
"Она остыла...
Я устала...
Ее увезли..."
Даже чая не было.
Я проснулся с такой обидой:
в кои веки приснилась уэрла,
так и той не хватило!
 

16.08.1969

 

 

 

 

ШАБАШ
 

Четыре - пять.
О этот страдный час,
Когда лавина учрежденцев
Из зданий хлынула
И затопила Невский -
Дурная кровь из каменных существ.
О этот буйный час
РВАЧЕЙ,
Грозящих растерзать пассажи
Взволнованными хваткими руками,
ЖРАЧЕЙ
С оскаленными белыми глазами,
С наточенными жадными зубами,
С желудками, трубящими о пище
Утробнейшие гимны.
О этот рьяный час,
Когда мужья спешат своей получкой
Домашнюю тигрицу ублажить,
Но, мелким хищникам подобны,
Кусочек отделив,
Во внутренний суют -
"А жить-то надо!"
О этот пьяный час,
Когда автопоилки,
          пивнушки,
          забегаловки,
          ларьки
Разверзли окна,

                двери,

                крыши,

                стены,
От жажды перекошенные рты

Желанье выдают;

Холостяки - компании сбивают,

Женатых соблазняют

И, сговорившись, утоляют жажду -

Взасос,

Взахлеб,
Глотками троглодитов.

Четыре - пять!

О этот стадный,

О наистаднейший час!
 

1961
 

 

 

 

ВЛЮБЛЕННЫЙ ГОРБУН
 

Передний горб почесывая,

Задним горбом помахивая,

Глазками покашивая, -

Левым кося,
                  правым кося, -

Идет горбун, идет горбун,

Идет горбун по городу.

Он девочек оглядывает,

Кого полюбить, угадывает.

Вот одна, других милей.

Ах какой разлет бровей!

Бедрами
             покачивает,
Сердце - переворачивает.

К ней горбун причаливает

И у нее вымаливает:
- Идем со мной,
                       идем со мной,

Ну идем со мной ко мне домой!
- А ты будешь меня любить?
- Очень
           буду тебя любить!

Тебя хочу! Полюби меня!

Полюби меня! Не гони меня!
- А сколько дашь?
- Дам сто рублей!
- Мало ста!
                 Дай тысячу!

Нету? - хватит с меня
                                других кобелей.

Чего под ногами тычешься!

... Идет горбун,
                      что лист, шатается,

На асфальте спотыкается.

Передний горб -
                         по земле стучит,

Задний -
             в небо торчит.

Прохожие - пихаются,

Дети над ним насмехаются:

"Фу, какой горбун противный!

Он, наверное, очень злой!

Мама, мама, возьми меня на ручки,

А то он меня заберет и съест!"
 

1966
 

 

 

 

БАБКА - ПЬЯНКА
 

Пахнет потными деньгами

В кассе винного отдела.

В магазинном шуме-гаме

Покупателям нет дела

До старушки-замухрышки.

А она - шустра-востра -

Норовит собрать излишки:

"Братик, дай! подай, сестра!"
 

По копеечке, по двушке -

У старушки-побирушки

В кулачке засела горстка,

На головке встала шёрстка.
 

В уголке пересчитала -

На душе так сладко стало...
 

Бабке - рай, и я ликую.

Вместе славим Господа.

Выбивайте "маленькую"!

Пьем до Страшного суда!
 

1969
 

 

 

 

МИМО
 

Тихо-тихо-тихо-тихо

Хохоча,
           хохоча,
Волокут в больницу психа

Два матерых врача.
 

Мимо-мимо-мимо-мимо,

Миронтон-миронтень,

Мира, мира, мира, мира,

Где он жил,
                  точно тень.
 

Где он жил,
                  где он проснулся -

Лишь на раз,
                   лишь на миг,

Оголенного коснулся

И - сгорел, -
                  и - поник.
 

Был он будущий -
                           стал бывший

Человек,
             человек,
И обгрыз, как злые мыши,

Тело - век,
                 тело - век.
 

01.1972
 

 

 

 

РОЖДЕСТВО
 

За городом, в старом сарае,

По соседству с ослом и коровой,

Под большим кирпичом -

Маленький мальчик родился.

И, ежели венчик отбросить, -

Такой же, как все,

Большеголовый крепыш.
 

Колыбельку из ясеня ладил Иосиф-отец.
В красных штанах и хламидах соседи пришли поглядеть
И дивились:
Что за сиянье вокруг головы у младенца?

Оросил новорожденный мамино платье и плакал.

Но, солнечный лучик поймав, улыбнулся.

И мама его целовала.
 

А с неба архангел спешил
Марию поздравить.
Он долго искал:
Да где ж этот старый сарай,
В котором она -
Ребенка
Для мук и легенд принесла.
 

... Как это недавно случилось!
Нет, двух тысяч лет не прошло, -
Всё перед глазами,
Как будто на прошлой неделе!
Всё будет потом:
И козни врагов,
И измена друзей,
И ржавые гвозди в ладонях.
И сотни художников трепетной кистью
Запечатлеют еще
Начало начал -
Великое чудо рожденья.
 

1962
 

 

 

 

МАЛЕНЬКАЯ БАЛЛАДА О БОЛЬШОМ МУЖЕСТВЕ
 

Шурша по шершавой стене,
Ползли тараканы, тараща
Буденновские усы.
Один, по фамилии Шустер,
Был иссиня-черный, другой -
С немного порепаным боком.
Ползли тараканы на запад,
Сверяя по компасу путь,
Усталые головы свеся,
И некуда им улизнуть.
Зачем вы стремитесь на запад?
Ступайте на юго-восток,
Где пряный причудливый запах,
Где лотоса зреет цветок.
Но электролампой палимы,
Могучей идеей сильны,
Бредут они, как пилигримы,
По ровной пустыне стены.
И вдруг героический Шустер
Упал и на спинке лежит,
И лапками в воздухе машет,
И быстро всем телом дрожит.
Обвисли усы боевые,
Ему застилает глаза
Скупая мужская слеза.
Он другу шепнул: "До свиданья!
Мне здесь суждено умереть.

Увы, боевое заданье

Не выполню, дабы сгореть."

К нему подбегает товарищ,

Глаза отирая рукой.

Он вырыл герою могилу,

Он памятник соорудил,

Вздохнул о потерянном друге

И к цели поспешно пополз.

Да только бедняга ошибся -

На север свернул впопыхах.
 

1968
 

 

 

 

ПИВО
 

К деревьям подкатили десять бочек.
Устроили открытую пивную.
И сразу потнолицые мужчины
Живую очередь образовали
И начали неспешные беседы
Вести на истинно мужские темы.
Их тенора, басы и баритоны
Звучали плавно, сдержанно и стройно.
И пиво в толстостенных крупных кружках
Красиво пенилось и шопотом шипело.
Пивцы
Двумя руками
Брали кружки,
Покрытые испариной снаружи,
И, чтоб добраться поскорей до влаги,
Сдували пену,
Фукали на пену,
И пена белыми лохматыми кусками
Летела вниз и ляпалась на землю.
И открывалось вещество напитка -
Янтарная и горькая прохлада.
И медленно,
Весомыми глотками,
Ее вбирали жаждущие рты.
 

1960
 

 

 

 

ВЕЧЕР
 

Старики-любовники прячутся в подъезды

От сырого морского ветра

И ведут свои нескончаемые разговоры

О любви, победившей время.
 

Порывистые жесты, полунамеки,

Понятные только двоим недомолвки...

Нежно водя по лицу перстами,

Она разглаживает его морщины.
 

Вечерняя заря старой позолотой

Покрывает стекла, золотит лица.

И они, вглядываясь друг в друга,

Видят юность, одну только юность.
 

Ни поцелуев и ни объятий.

Но как тревожно их расставанье!

Не загадывают о новой встрече.

Может быть следующей не будет.
 

Но зато два последних слова -

"Милый!", "Милая" - два крылатых

Слова нежности - с губ слетают

И взмывают чайками в тучи.
 

О любви, неведомой миру,

Я кричу в этих тесных строчках:

О любовь, останься, останься

Здесь, у края Невы, навечно!
 

1972
 

 

 

 

СУМАСШЕДШАЯ
 

Почки взорвались в саду,
птицы ликуют,
синички и воробьи.
А она -
по дорожкам гуляет,
ходит, гуляет, глядит.
 

Уродлива - не передать:
немытые волосы клоками торчат,
совершенно седые,
лицо - серозем,
всё на ней ветхое,
вечная полуулыбка
на губах блуждает.
 

Остановилась,
достала из сумочки зеркальце,
посмотрелась,
подкрутила кудельку,
подкрасила губки,
припудрилась
и идет себе дальше,
идет себе дальше, гуляет.
 

Это здешняя сумасшедшая.
Она совсем не опасна,
не пугайтесь, не тронет.
Просто бедняжка чувствует весну,
но не так, как мы, - острее.
 

... Я иду, молодая, статная,

в сердце - звонкая радость,

в теле - томление,

и чего-то мучительно хочется,

чего-то мучительно хочется,

а чего - не понять.
 

На скамейку присядет,
улыбаясь, вертит головой,
из сумочки булочку вынет
и кусает, держа двумя пальчиками,
кусает, крошит.
 

Птицы ее не боятся, -

подлетают к самым ногам -

важно ступают голуби,

воробьи суетятся, кричат,

кричат суетятся.
 

Все проходят по этой аллее.

Поглядят - отшатнутся.

И никто не присядет рядом.

Никто не присядет рядом.

Никто не присядет рядом.
 

05.1974
 

 

 

 

ШАГАЛ
 

Беспечный Шагал -
Шагал,
Расшатался,
Шагнул
От края картины до края,
И дальше,
И выше,
И вышел за раму,
Наружу.
Над Витебском видели:
Длинные ноги в веселых штанах
Промелькнули и скрылись.
 

Премудрые мужи
Судачат:
"Коллеги! Назрела задача
Постичь его метод и суть.
Зачем он чудачит?
Что все это значит?
И значит ли что вообще?"
Прикидывали, примеряли,
Решили:
"Бесспорно одно:
Он спорный,
Противоречивый художник."
 

Как видим, столпы не дремали.
 

Но дальше!
Печально маяча
И трогая струны смычком

/Художник чудачит?/,
Бочком
Скрипач примостился на крыше.
Пронзительней, выше...
/Четыре струны -
Оголенные нервы,
Натянутые до разрыва/.
Рыдай, безутешная скрипка,
О горе вдовы, захлебнувшейся горем,
О смерти, о смерти, о смерти
Любимого мужа,
Кормильца,
Распластанного в пыли
Вдоль улицы нищей
В толпе погребальных свечей.
Глядящая в небо,
Глядящая в небо прямым, ненавидящим взглядом -
Сожженная зноем пустыня,
Кричащая небу: НЕ ВЕРЮ!
 

Немое страдание рыб - облаков, проносящихся скрыться
                                                                         от горя...

Но бережно,

Точно ребенка,

Старик
Свою древнюю тору

Прижал, отогрел на груди,

Доверчиво шепчет Творцу

И вера его беспредельна.
 

Но дальше!
Художник шагает все дальше.
Его настигает
Внезапное чудо -
Любовь.
Она необъятна как небо.
А небо распахнуто настежь.
И если любимую нежно,
Любимую нежно за плечи
Обнять,
Оттолкнуться, -
Ведь можно,
Ньютонов закон попирая,
В бескрайнее небо шагнуть
И плыть.
Но не в поисках рая, -
Над миром местечек, парижей
Парит неземная любовь.
 

Здесь рыбы-скрипачки летают,
Румяные ангелы-дети
Наивных ромашек букетик
Влюбленным спешит поднести,
И те отвечают спасибом
На скрипках играющим рыбам
И детям.
И курица-жизнь,

Беспечно кудахча,

Вприпрыжку несется куда-то,

И, кажется, счастье, удача

Настали на старой земле.
 

Но что это? -
Курица-жизнь
Баюкает куклу-надежду,
Тоскует и плачет, как баба.
Художник чудачит?
Когда бы!
 

Что значит
Свеча на снегу?
Лишь ветер дохнет - и погаснет.
Да был ли он - радостный праздник?!
... И лошадь хрипит: "Не могу
Касаться горящего снега!"
И лошадь, оглобли, телега
С разбега
Бросаются ввысь -
От невыносимого дыма
Зловещих печей Освенцима,
От Бабьего Яра спасись.
 

Играй веселее, скрипач!
Наяривай полечку, что ли,
Раскачиваясь от боли;
Сдержись, не сорвись, не заплачь!
Упавший на землю - играй!
На мертвой земле замерзая -
Играй!
По дороге до рая,
Расстрелянный - польку играй!
 

Старик,
Нахлобуча ермолку,
От смерти не пряча лица,
Молитву твердит без умолку, -
Он ДОЛЖЕН дозваться Творца!
Подглядывающие в щелку
Посмеиваются: "Что толку?!
Ему не дозваться Творца!"
Но страшно матерому волку, -
"Уймите, - вопит, - балаболку
Свинцом!
Не жалейте свинца!"
 

Но маятник древних часов
Не остановился -
Маячит.
И, значит,
Качнувшийся вправо,
Он влево качнется.
И жизнь непременно очнется.

И эйфелев добрый верзила,
Расставивши ноги,
Учтиво согнувшись,
Беседует с курицей жизнью о жизни,
В то время, как двое влюбленных
/Два ангела?/
На парашютах
С ночного спускаются неба
И полная светит луна.
 

Итак,
Страдая, влюбляясь, чудача,
Художник шагает.
Он прав!
Советуют остепениться.
Но можно ли остановиться тому,
Кто рыбу, шутя, научил
Летать
И на скрипке пиликать,
Смеяться - теленка,
Влюбленных - по небу гулять?!
Тому, кто деревья, домишки, животных и даже людей
Пустил по холсту вверх ногами?!
 

И пусть себе критик-брюзга
Брюзжит, возражения брызжет -
Таится, мол, в теме полета,
Увы, ирреальное что-то, -
На это
Пушистый цыпленок
С лукавой усмешкой кивает:
"Представьте, коллега,
На свете
Еще не такое бывает!"
 

Х1-Х11.1972

 

 

 

 

 

Из сборника "ОСЯЗАНИЕ":
 

Позволь мне сказать, не мешай, протяни этот миг,
Дозволь рассказать, не карай немотой мой язык,
Дай мне досказать, дай взрастить, то что всходит едва.
 

В тяжелые, зримые-нежные, злые слова,
 

Мне славы не надо; покоя, достатка лиши,

Но этот подарок отнять насовсем не спеши,

Хотя бы за то что - опасный, случайный, шальной,

За то что умру, не услышан родной стороной.
 

Октябрь 1976
 

 

 

 

- - -

 

Наши дикие и дивные растения -

Осип,
        Велимир,
                     Марина,
                                 Ксения!

Гонят?
          Не пускают в этот сад?

Разве только - в угол,
                                  в тень,
                                             к забору.

Дабы не мешали
                         взору

Лицезреть
                безликих липок ряд,

Отдыхать
               на грядках унавоженных

И на клумбах, бережно ухоженных,

Созерцать
                товарную красу

Овощей бокастых
                           и униженных
Кустиков - подрезанных, подстриженных,

Растерявших песенную суть,

Да и что вам
                   в этой душной холе,

Коли рядом воля -
                             лес и поле!
 

1977
 

 

 

 

ОТРЕШЕННЫЙ
 

Это кто там сидит, разбросав по плечам

свои кудри знакомого цвета волос?

Это ты? - Это я тут сижу по ночам,

наблюдая движение лунных полос,

лунный мост на воде, невод из серебра
невским горлом журчащей тяжелой воды,
невода на воде на виду у меня,
и, не помня себя, и, не чуя вины,
я хочу намотать эту тонкую нить,
этот путь, я хочу намотать и тянуть
и луну притянуть, в руки взять и отпить,
проливая тяжелые капли на грудь,
эту ртуть, эту заворожь жадно глотнуть
и в себе растворить ее суть.
Потому и сижу по ночам и тяну,
обрывая и связывая, торопясь,
но ворвется рассвет и прорвет тишину,
и загасит, задвинет, запрячет луну,
и нарушит непрочную связь.
Безалаберный день! - Дети, деньги, дела.
Жизнь - гремящая жесть - разорила дотла.
Поскорее бы вечер раскинул крыла
и луна ко мне в жены пришла!
 

 

 

 

- - -

 

Стал я глохнуть, как Бетховен.

Пасторалей не пишу.

Нелюдим, с людьми неровен.

Суеты не выношу.
 

Стал я глохнуть, в сущность звуков

Продираясь, в их нутро.

Доложу вам, это мука -

Как ногтями рыть метро.
 

Стал я глохнуть - стал я чутче

Слышать спрятанную жизнь.

Слухом внутренним измучен.

И уже не тянет ввысь -
 

В шум подспудный, в гул утробный,

В отголоски голосов,

В ритм прерывистый и дробный,

В мир, закрытый на засов.
 

О когда бы смог я связно

Потаенное схватить,

То что в душах бьется разно,

Вытащить, соединить,
 

Оттолкнуть замшелый камень,

Снять привычную тщету,

Немоту лечить стихами,

Слепоту и глухоту!
 

1977

 

 
Пишет мне Эдик Шнейдерман /от 12.6.82/:
 

       "Что ж еще. Да, ты вспомнил о Коле. О нем теперь без конца вспоминают. Оччень модный поэт! То в роман строфу вставят; то - по радио - Люба /жена Э.Ш. -ККК/ слушала - спорят, современный ли он поэт; то - мама /а она его хорошо помнит/ смотрела телефильм, где некая старшеклассница написала в сочинении, что предпочитает Рубцова Некрасову, почему у ней вышел конфликт с учительницей литературы - ретроградкой, в кот. вмешался отец, который, будучи честным производственником, Рубцова не знал и о нем не слыхивал, а какой-то его молодой коллега знал и читал и почитал и т.д. Сборники выходят, и там печатают все, что найдут, самые хилые строчки, кот. он наверное никогда бы не напечатал, хотя и он опубликовал немало незначительных вещей."
 

       Опубликовал, опубликовал. Теперь на Коле паразитируют Кожиновы /и прочие накожные паразиты/, а у меня нет, вычетом советских публикаций и памяти, возможности заняться стихами Рубцова. Что, где и как хранится из его "литературного наследства" - мне не ведомо, а в общей юности нашей - как-то не предполагалось обрастать архивами друзей. Кто ж, в 61-м, знал - что через 20 лет все это понадобится? И фотографы на меня стали работать года с 67-го лишь, когда Коля был уже в Москве. Да и то, Эдик же пишет: "... ждал фото памятн/ика/ Успенскому, но не дождался /фотограф-болтун сгинул/, а самому на кладбище не выбраться /двусмысл!/. Но - обещаю, хотя - были случаи у меня - не доходили фотогр/афии/."
 

       Так уж что тут печься - за недошедшие письма, рукописи, фотографии, ВСЯ антология, практически, делается по памяти и по немногим, контрабандой вывезенным, материалам. На зарплату жены, теперь уже не уборщицы, а - архитектора /вдвое больше!/. Составлять же мудацкие аппликации на гранты, даже ради Коли, мне не по силам: я, переводчик Байрона, Суинберна, Сисл Дэй Люиса и Аллена Гинзберга, автор дюжины книжиц по аглицки - НИ СЛОВА не понимаю в языке американской бюрократии, как мало что понимал и в советском.
        Пишу я эту антологию, как, своего рода, дневник: там, письмо от Эдика получил /четвертое, за 7 лет/ или - вспомню тут Колины строчки /которые вряд ли приводятся в советско-кожиновских сборниках/:
 

Ах, что я делаю, зачем я мучаю

Больной и маленький свой организм?

Да по какому же такому случаю?

Ведь люди борются - за коммунизм!
 

Скот размножается, пшеница мелется,

И всё на правильном таком пути...

Так замети ж меня, метель-метелица!

Ох, замети меня, ох, замети...
 

/Ок. 1960-го/

 

       Эдика не потрясешь, по памяти: далеко, авиа-почта 2 недели идет, а оба два вторых полутома - надо было еще в апреле сдать, да Нуссберг теперь держит...
 

       Чорт его знает, антология это - или "дневник памяти", "духа", мозаика, собираемая из ... костей и давно уже устаревших - даже для меня - новостей...
 

28 июня 82

НЙ, подвал

 
назад
дальше
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5-А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга