ПЧЕЛИНЦЕВ. КИСЕЛЕВ

  
 

 

 
ПОЛИТЕХНИЧЕСКАЯ ШКОЛА
 

57-е годы в Политехнике ознаменовались: Миша Пчелинцев, страдавший клептосвинией, физик-теоретик, выставлял свои фотоабстракции. Ассистировали: Валерий Марков, о котором речь пойдет позднее, Натан Завельский и поэт Станек Киселев. Обладатель фамилии позднее переместился в Реутово, под Москвой. Речь здесь идет о Станеке Киселеве. Пчелинцев лицо эпизодическое и, помимо нестандартных /антистандартных/ фотографий, дебошей и любви к Леночке Акульшиной, ничем не прославился. Не прославился и Станек Киселев. Стихи его читались с придыханием, читались на улицах, в кафетериях /вечер в кафе "Улыбка", 1960/, в столовой, курилке и уборных Публичной библиотеки. Там был клуб. Опознавали друг друга по читаемым книжкам. Ежели читался Луговской, Кирсанов, Заболоцкий - это проходило. Прокофьев, Симонов, Щипачов не котировались. Евтушенко был в фаворе. В курилку книги выносить запрещалось. Цитировалось по памяти, поскольку в залах курить тоже запрещалось. Там-то и возник Станек Киселев и, надобно сказать, заочно. Он уже был в Москве. Читали его, пританцовывая, Пчелинцев и Марков. При том Марков сам был поэтом. Привожу:/Маркова, не Станека/

 

Ночь. Как в гуталине пара ботинок,

Отраженье ее пустоты в Неве.

Ночь, как болотная вязкая тина,

Путает звезды в своей синеве.
 

Ночь, как сплетение ослепших спрутов,

Напряжение матовых рук.

Ночь. Словно борозды жизни спутал

Холодный железный плуг.
 

Солнце встанет утром и ахнет,

Осмотрев безобразное поле.

В ярком воздухе резко запахнет

Безысходно-глухим горем.

 

И:
 

Время слепнет от вспышек ракет.
Слышите? Ноет Волга от электрических наручников.
Завтра
Девственность всех планет
Ракетами будет нарушена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

 

Обсуждались проблемы рифмы и метра, рифмы в первую очередь. Малыш Анатоль /Шашилов/ написал одно четверостишие. Уже не помню. Изобретался гектограф, ротатор, шапирограф, ротапринт, изыскивались способы хищения шрифта в типографии /что случилось позднее/. Был 59-й год. А пока пользовались копиркой. Машинки были далеко не у всех. В частности у нас - не было. Писали от руки, читали - наизусть. Отсюда - произносительность поэзии Станека Киселева, нуждающаяся в магнитофонной записи. Воспроизвожу ряд его текстов:

 

 

моллюск
 

Лежал на берегу моря моллюск.
Никто его не видел
и никто не трогал.
А я на моллюска, как на бога молюсь,
за неизвестность судьбы его
и дороги.
 

Был он когда-то на дивных островах
дальних морей и архипелагов,
и словно кораблик, на пути своем встречал
неоразбойников и архипиратов.
А я только видел нескольких воров
и вижу это племя все реже и реже.
А я только знаю счастливую любовь
и очень несчастную нежность.
И прошлое моллюска
                               я очень уважаю.

И прошлое моллюска
                               я очень люблю.

И словно навсегда
                             я море провожаю,

говоря -
           до свиданья! -
                                встречному кораблю.
 

Кораблики, кораблики,

белые кораблики,

а куда вы плывете,
                             плывете куда?

А плывем мы далёко -
                                 к берегам радости.
 

А зачем вы плывете!
                               Просто так мы плывем.

                               Чтобы плавать, плывем.

                               Чтобы плавать.

 

 

 

 

НЕБЕСНЫЕ ДОЖДИ
 

С крыши падают дожди.
Подожди.
Не уходи.
Посмотри, как под дождем
моросит огнями дом.
А откуда,
и куда
светлых капель череда?
кап.
Кап.
Кап.
Это капли крови капали.
Кап.
Кап.
Кап.
Это слёзы света капали.
Кап.
Кап.
Кап.
Это звезды встали лапами
на хребты хвостатых туч.
А когда пробился луч
/то ли солнца, то ли лампы/,
оказалось -
это лапы ставит в тучах самолёт.
Самолёт
летит
вперёд.
Самолёт
поёт
полёт,
и предчувствует пилот,
как земля нежданно пьёт:
Кап.
Кап.
Кап.
С крыши капают дожди -
подожди,
не уходи.
Посмотри, как под дождём
моросит огнями дом.
А откуда,
и куда
этих капель череда?
Кап.
Кап.
Кап...

 

 

 

 

это и то...
 

Нынче было это,

завтра будет то -

то, что не воспето

и неясно что...
 

Но задолго многие

чувствуют уже,

как бушуют молнии

в каждой душе,
 

как приходят молча

разные те,

играющие молодостью

в каждой черте.
 

О, явное и тайное,

и тайное чуть-чуть -

тобою ведь питается

и славится мой путь!
 

А нынче с нами -
                         эта,

а завтра с нами -
                         та.

А нынче -
               страны света,

а завтра - пустота.
 

Но и в этом свете,

и в этой пустоте -

остаются эти,

и остаются те.

 

 

 

СОБАКИ
 

Залаяли собаки.
                         Какая недоверчивость!

Залаяли собаки.
                         Проявленно ко мне

залаяли собаки.
                         А дело было вечером.

Залаяли собаки в пустынной стороне.

Залаяли собаки.
                         А может, это - звёзды.

Залаяли собаки.
                         А может, и луна

бросается под лапы, как чортик
                                               низкорослый.

Залаяли собаки.
                         И снова - тишина.

Стук

стук
в тяжелые ворота.

Стук

стук
в угрюмые врата.
И левая дрожит, как бедная воровка.

И правая дрожит, как левая рука.

А может, я удрал от гибельной колодки,

/залаяли собаки, конечно, неспроста!/,

а может быть, действительно ушёл я от воровки,

а имя той воровки -
                             СУЕТА.
Но вы не беспокойтесь.

Ведь я живу на даче

в пятнадцати кэмэ от города Москва.

Залаяли собаки - конечно, неудачно,

и каждая собака, конечно, неправа.

 

 

 

НИЧЕГО
 

Ничего не унести
и ничего не оставить,
оттого что нечего уносить
и нечего оставлять.
Хочется неумеющих жить
и неумеющих родиться
                                   славить,
и не хочется
умеющих и знающих
                               прославлять.
Вырасту большим
и неповторимым
и надену небо, как большой колпак,
и в угоду добрым
маленьким любимым
научусь ходить и прыгать
                                       на руках.
Разве это нужно?
Разве это важно -
быть невозмутимым,
быть, как идиот,
и ненужным людям
подавать надежды,
говоря, что каждый
                             надежды подаёт?!
С наступленьем смерти
зарасту деревьями,
зарасту кустами, по каким хожу,
и у чьих-то окон
                          встану

                          доверчивым,
а у чьих - не знаю
и знать
не хочу.

 

 

 

 

САМОЛЕТЫ
 

Летал самолёт.

Летал самолёт.

Летал от Москвы

и летал до Парижа.

И вдруг он упал,

как будто устал,

и стал
самолётом погибшим.

А тучи по-прежнему

шли над землёй:

- Мы тоже жалеем

и любим его.
 

Мой друг!
Мой любимый
и будущий мой!
Давай, пожалеем
мы тоже его.
А как пожалеть?
Я не знаю такого.
Меня не жалели,
а только желали...
Желали,
чтоб не было в жизни плохого,
а если и будет, -
пусть будет едва ли.
 

Летал самолёт.
Летал самолёт.
И почта летала.
И лётчик летал.
И был продолжителен этот полёт.
И жизнь пролегала,
и путь пролегал.
И ветер пролёг,
и любовь пролегла,
лишь путь - не пролёг.
И снова поёт
на этом пути
голубой самолёт
походную песню
винта и крыла.
 

Винта и крыла.

Голубой самолёт.

 

 

 

 

ИНЦИДЕНТ
 

Взгляд у этого мужика наглый.

Вид у этого мужика мокрый.
             Однако,

задавить он меня смог бы.
 

Сажусь я от него подальше,

но руки свои держу умеючи.
            - Подайте,

подайте, - говорю я, - смелости!
 

Смотрит он на меня - прямо.

Смотрю я на него... мимо.
             Правда,

тип он, конечно, нетерпимый.
 

Выхожу я, конечно, раньше времени.

Ступаю я, конечно, на пальцах,
             уверенный,

что и он меня испугался.
 

 

 

 

ВЫ ЛИ ЭТО?
 

На заснеженных машинах
                                       Вы ли это?
                                       Вы ли?

Нет, не Вы,

а это - вылитое

сокрушенье пыли.

Город весь декоративен,

город весь пришлёпнут,

пустырям и крапиве

поцелуи шлёт он.

Сколько времени, часы?

Сколько остановок?

Словом,
много ли чудес

повторилось снова?

Словом,
много ли слова

донесли до слуха

и до парка,

где трава

высохла досуха?
- Нет, нет! -
                  ты мне скажешь.
- Да, да! -
                 я скажу.

Скажешь,
будто бы завяжешь.

Будто

я не развяжу!

 

 

 

 

- - -

 

Если хочешь, я ударю

вдоль по переносице -

и лицо твоё, в угаре,

сразу перекосится.
 

Если хочешь, я зарежу

перочинным ножиком,

чтобы ты не вспоминала

о своём, о прожитом.
 

Если хочешь, я сломаю

руку в локоточке,

а потом тебя поймаю

на далёкой точке!
 

А не хочешь - и не надо,

я тогда испорчу

или дом, или ограду,

или просто почву.
 

Буду резать, буду бить -

всё равно твоим не быть!

А если даже стану,

бить - не перестану!
 

 

 

 

МУРАВЬИ
 

Чтобы подумать, кто из них правей,

встретились однажды с муравьем муравей.
 

        Один муравей

        говорил, что правей,

        /тот муравей,

        что зелёных кровей/.
 

        И другой муравей

        говорил, что правей,

        /тот муравей,

        что красных кровей/.
 

И вот, чтобы проверить, кто кого правей,

вскрыл свои вены каждый муравей.

И тут оказалось, что каждый муравей

ходил как червяк - совсем без кровей.
 

Так вот, когда ты споришь, никогда не робей,
если ты уверен,
что ты - не муравей!
 

Вариант заглавия - "Из муравьев".

 

 

 

 

БУДУ!
 

Чтобы успокоиться,
                             буду ловить бабочек,
из разных лепестков буду складывать гербарии,

буду увлекаться всесторонними забавами,

буду,
        как дорога между двумя городами.
 

На всякие обиды
не буду обижаться,
и мелким невниманием не стану упрекать,
и буду
          посторонним и пустующим
                                                 казаться,
проплывая перед вами,

как древнейший фрегат.
 

Если будет сладко,

буду очень важным.

Если будет плохо,

буду очень честным,
          буду вашим счастьем
          и несчастьем вашим,

и вообще - буду,
                          пока не исчезну.
 

 

 

 

СЕНТЕНЦИЯ
 

Мы с тобою будем пить хороший ром

до тех пор, пока с тобой мы не умрём.

А тогда, когда с тобою мы умрём,

наши дети будут пить такой же ром.

 
 

      ХУЛИГАН АБСТРАКЦИОНИСТ ПЧЕЛИНЦЕВ


        А еще хочется рассказать за Мишу Пчелинцева. Тем более, что к поэзии он имеет самое непосредственное отношение. Большего количества стихов я мало от кого слышал. Был он политехником и, следовательно, другом Маркова и Киселева, И еще Натана Завельского. Миша и Натан стихов не писали, а были - аудиторией. Миша, к тому же - был и чтецом. От Николаса Гильена до Станека. И читал - превосходно.
        С Мишей мы воссоединились уже не в 59-м году, а - в 62-м. С чего произошло воссоединение - я не помню. Полагаю, с поэзии и пива. Всю весну 62-го мы шустрили на пару. Миша, помимо гениальных фотографий, был человек мудрый и предусмотрительный. Во время денежной реформы 60-го года, когда все кинулись менять старые деньги на новые, Миша кинулся домой и поменял все бумажки на СТАРОЕ серебро, которое еще функционировало /10:1/. Набрал цельный мешочек. И мы были обеспечены.
        Утром мы соображали двугривенный новыми /пачка кодеина - 9 копеек и маленькая пива - 11, на двоих/. После этого мы начинали шустрить. Садились в троллейбус на Литейном, опускали в кассу старый гривенник, отрывали два билета по 4 копейки и собирали 20 копеек новыми сдачи. После двух-трех пересадок набиралось в аккурат на пиво, и мы шли к мамочке на Моховую /ларек на углу Белинского и Моховой, рядом с церквушкой архитектора Коробова, 18-го века, закрыта/. После потребления нескольких кружек пива, отправлялись в почтовое отделение на Моховой, где ввели продажу конвертов без продавца. Автомат по российской скудости поставить не сумели, а сделали просто деревянный ящик: в одну дырку опускаешь гривенник, а из другого отделения берешь два конверта с марками. Гривенник мы, натурально, опускали старый, а конвертов брали по полдюжине. После этого конверты пытались всучить мамочке. Мамочка отговаривалась, что конвертами не торгует и посылала нас в магазин канцтоваров напротив, в подвальчике. Там мы обращались к старенькому папаше и объясняли ему, что собирались писать письма любимым, но потом передумали и конверты нам не нужны. Папаша по мудрости своей все понимая, брал их у нас по пятаку, по госцене. И мы снова отправлялись к мамочке.
        В процессе всего этого читались стихи, пелись песни, и даже одна была сложена:

 

Напротив Кирочной,
Напротив Кирочной,
Напротив Кирочной есть сквер.
Меня в распивочной,
Меня в распивочной
За хобот взял милицанер.

 

Дальше уже шла сугубая реальность, реалистическое видение, и конец мы не дописали, пели же на мотив "Цыпленок жареный".
        В эту же самую весну нас обоих взяли, разумеется, по блату, рабочими в ленскую экспедицию ВНИГРИ, нефтяного института, располагавшегося в здании с парадным подъездом, описанным поэтом Н.А.Некрасовым несколько ранее. Квартир напротив у нас не было /у нас вообще не было квартир, а каждый из нас делил одну комнату с матушкой, отчего много времени мы проводили на свежем воздухе/, у парадного же подъезда мы размышляли, в основном, об выпить. Стою я это как-то у парадного подъезда, аванс получил, размышляю, где же Миша. Друг рядом стоит, выкатывается и третий - "Ребята, я аванс получил!" Взяли в гастрономе на углу Литейного и Белинского поллитра, пошли в пивную на Некрасова, рядом с баней. Вместо столиков там были бочки, взяли мы каждый по большой, колбаска у нас, натурально, была, ополовинили, разбавили водочкой, а рядом две бляди трутся, лет по 40, не то 50 /или мне это так казалось, в мои 22?/, ну, поделились и с ними. Миши я так и не дождался, хотя он и знал, где меня искать. А только после второго ерша - очухиваюсь я в камере отделения на Маяковского и грозный голос мента вопрошает: "Кто в углу насрал?!!" Хотя и не очень был уверен, что это я, отодвигаюсь подальше на нары. Мент же, усмотрев в этом движении самосохранения невольное признание - хватает меня за горлец и начинет меня мордой по гавну возить. Ну, отворачиваюсь, чтоб в рот не попало, а по запаху - моё. И пол меня заставили вымыть. После этого приглашают в дежурку, суют протокол, который я безропотно подписываю, только спрашиваю, куда три рубля делись, что в кармане были. Вместо трех рублей выкинули меня на улицу, гляжу - первый из друзей уже на газонной трубе сидит, его выпустили, меня ждет. А третий, который второй - уже раньше ушел, еще до повяза. Этот мужик мне и говорит: "Пошли, у меня еще десятка, друг с аванса одолжил, не нашли!" Ну, пошли опять в гастроном, на Некрасова, и одну из блядей там встречаем. "Пошли, говорит, мальчики, к подруге, она тут рядом, на Маяковского живет!" Мужчина не может без женского общества, отоварились, пошли. Приходим, а у той - мужик, и нас попёрли. Пошли в садик у Коробовской церквушки, на Белинского. От меня попахивает, сырку тоже взяли, а баба одна на двоих. Ну, допили, я поехал к девушке Ли в Колпино. Остановку проспал, пришлось по шпалам обратно до Колпина переть. Часам к трем дошел. Кричу под балконом, девушка Ли выскакивает: "Мама, говорит, у меня!" Но бутылку чего-то вынесла и пошла со мной в парк. Выпил я это чего-то, и от усталости заснул у нее на коленях. Просыпаюсь - холодно и нету. То ли пахло от меня все еще сильно, то ли храпел, только ушла девушка. Пошел я в подвал ее дома, в кочегарку, ватник там нашел, и доспал на кирпичах. Утром возвращаюсь в город, меня опять, контролеры на сей раз, повязали. Но уж очень жалостно я выглядел, да и благоухал, отпустили. А Миши я так и не дождался тогда.
        Везем мы Мишу домой, с Ванькой Ризничем, сыном художника по фарфору, после отвальной, когда Миша с пятого этажа через форточку - дворничиху облевал, а потом все перила описал, на лестнице, ведем его по Литейному, заворачиваем на Пестеля, там стоянка такси напротив окон Бродского, Миша сандали теряет, а на такси - очередь. Полезли вперед, без очереди, публика шумит, поворачиваю я Мишу к кому-то и говорю: "Миша, сделай Ы-Ы-Ы-Ы!" Миша делает "ы-ы-ы". Публика отскакивает. Положили его на заднее сиденье, сели сверху и поехали к Ризничу. Там еще добавили, и я поехал за девочками, но девочек не нашел и вернулся ни с чем. Миша же, проснувши, подошел к Ризничу и справился, не знает ли тот, где туалет. Все очень смеялись.
        Помимо довольно дорогого спиртного, всю весну мы употребляли кодеин, кофеин, грацидин, нембутал /ласкательно - "нимбик"/, барбитураты и вообще что попадалось. Однажды нажрался я чего-то, у меня упорно кто-то за плечом стоял, тогда пошел я в аптеку на Желябова и добавил еще, как сейчас помню, кодеину. После чего сижу я на лавочке в сквере у Казанского и вижу, что сижу я не на лавочке, а над лавочкой, этак на полметра. Нет, думаю, не проведешь! Попрыгал задом - пружинит! Нет, думаю, галлюцинация. Провожу под задницей рукой - воздух! Так и просидел на воздусях где-то минут пятнадцать, не то полчаса. А чего и в какой последовательности я принимал /как выражается Веничка/ я и посейчас не помню. Помню, что грацидин был, нембуталу - не было, а кодеин - был. Но что-то еще, что и сделало мне это "сидение на воздусях".
        Чтобы не устраивать над собой таких экспериментов, решил я обратиться к моей платонической любви, которой я в зиму 61-62-го из Сибири, под Томском, несчетное количество стихов и поэм написал. Она была несколько постарше, и к тому же была врачом-психиатором, или невропатологом. Поскольку кроме платонической любви, у нас ничего не получалось, решил я обратиться к ней за рецептами. По причине болезни рецепты мне были выписаны, и мы с Мишей онембуталились, и в экспедицию с собой взяли достаточно.
        Вот в экспедиции, помимо обычных подвигов на базе, плывет Миша на кунгасах по Вилюю, выходит в один тихий день на палубу и начинает падать в воду. Его вытаскивают, а он снова падает. Потом разделся и начал сушиться. Сидит на крыше каюты и руками как бабочку ловит, это он трешку, заначенную от меня еще в Якутске, сушиться положил, и поймать никак не может. А начальница в ужасе и ничего не понимает: спиртным от него не пахнет, до ближайшего жилья 500 км, а Миша на ногах не стоит. Потом нашли у него в кармане пачку из-под нембутала, успокоились.
        В Якутске же, перед отъездом, мы не вылезали из кабаков: в "Севере" пили за Лену, а в 'Лене" - за север. Кабаков там два, если не считать столовых, которая по-якутски "Остолобуой", но об этом я писал, а влюблен был Миша в Ленку Акульшину, студентку и комсомолку, секретаря комсомольской организации курса. С горя идем мы по Якутску, а якутов мы "налимами" называли: маленькие такие, черные, косоглазенькие - поневоле чувствуешь себя этаким викингом -заходишь в магазин, а у тебя на уровне колен, не то пупа, довольно правда широкие в плечах, якуты вьются. А мы с Мишей - золотоволосые гиганты. Идем по улице, Миша видит окно, а в нем - цветуечки. Ну, Миша их и смахивает вовнутрь. Вместо их - морда появляется. Миша вынимает цветок из горшка - и по морде. Морда исчезает. В Ленинграде после такого подвига - кварталов пять бы бежал, а тут - идем неспеша, как ничего и не случилось, А навстречу - человек 12. Якутов. Идем на них вдвоем - расступаются. И все из-за Ленки.
        Миша у нее все парадное стихами Пастернака исписал - все, кроме "царицы Спарты", стерла. А Миша там и ночевал, у нее в парадной. Домик в Лесном, с мраморной доской академика Шателена. Двух, не то трех- этажный. Миша как-то где-то тюбиков 20 красной масляной краски свистнул, и мы ей весь желтенький фасад ее именем расписали: "Ленка", "Алёнка ты" и "Леенок" /Миша по пьяни два "е" написать умудрился!/. Потом надписи соскоблили, но они остались белые. В парадной Миша над ее дверью вместо лампочки ввинтил щелочной конденсатор. Сосед включил свет, и ахнуло! Помимо вони и копоти, весь пиджак ему еще попортило.
        А по приезде нас из экспедиции Ленка уже вышла замуж и свой день рождения праздновала. А мы ракет привезли, патронов, и помимо Миша где-то круглую чугунную гранату раздобыл, с завинчивающейся втулкой, с дырочкой. Начинили и ее порохом, и все это бикфордовым шнуром соединили, у нее под окнами. Когда там начали не то "Партии нашей ура!", не то "Горько!" кричать, мы все это и подожгли. Шарахнуло так, что в доме ни одного стекла не осталось, а салат новорожденной наполовину со стеклами был.
        Миша, как я уже говорил, страдал "клептосвинией", и без отвертки из дому не выходил. Мне он подарил табличку "Уполномоченный КГБ по Ленинскому району", он ее прямо с кабинету свинтил, но под полой она у него немного треснула, и вторую - "Просьба соблюдать полную тишину", эту он за спиной дежурного милиционера в Публичке свинтил, эту я повесил у себя в коммунальном сортире, прямо перед носом, отчего соседи очень возмущались.
        Помимо этого Миша был талантливым физиком-теоретиком, у него уже на первом курсе работы печатались, но путем поэзии и Ленки, а потом Розочки, сошел на нет.
        Его же фотографии 58-59 года, по возможности, будут приведены здесь. Названия он давал им - поэтические. Но глаз у него был - фотографа. Снимает он обледеневшую щель между стенкой и водосточной трубой, переворачивает и называет "Лапландия". И действительно, скалы, лед, гейзеры /хотя гейзеров в Лапландии нет. Это он перепутал. С Исландией./ Или - снимает лампочку сквозь бахрому абажура, поворачивает - "Чужое солнце". И действительно, лианы какие-то, солнце тусклое - Венера! Эту фотографию у меня спёр Кривулин /это для историков, чтоб знали, где искать/. И портреты он делал превосходные, характерные.
        Но фотографией, как и физикой, заниматься он перестал. Стихов же никогда не писал. Знал зато. Почему он и здесь.

 
назад
дальше
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 5-А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга