НА СМЕРТЬ
ЦИЦЕРОНА
Марк Туллий! Корень зла - сей воздух ядовит,
но речь идет о том, что Рим гниет, Марк Туллий.
Равно заражены сенаторы, сады,
и бабы жирные, и греки гувернеры,
и в доме Януса воинственный, привычный
сквозняк...
Клянусь Судьбой - прискорбный вид, Марк Туллий!
СТЕКАЕТ МОЗГ В ПРИБРЕЖНЫЕ ПЕСКИ
Невыразимо сух прибоя сыр овечий...
Что в Городе тебе? -
бродяги, кабаки,
изысканных матрон любовники быки,
да к небу
кулаки - азы плебейской речи.
Что в Городе тебе?
Замкни губастый рот:
дежурный триумвир охвачен честной жаждой -
он Фульвии своей
преподнесет однажды
твой череп.
Sic transit...
Конвойный, грубый скот,
вольноотпущенник - он карьерист, мерзавец!
Три довода мечом
неотразимы.
В том
порукой Фульвия. И опустевший дом.
И македонский брег.
Но неужели зависть
в ораторе такой мог вызвать аргумент:
испанский острый меч?
Как воздух густобел!
Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.
Ты недорассчитал, блистательный политик.
Недоучёл, писатель,
проглядел.
ВТЕКАЕТ МОЗГ В ПРИБРЕЖНЫЕ ПЕСКИ
Густеет немота сенаторской конюшни.
Наглеют всадники. В провинциях разврат.
Дежурный триумвир томится жаждой власти,
и он не пощадит.
/несчастный мой язык проколотый иглой нет шпилькой
злобной бабы и правая рука прибитая к трибуне на
площади/
ТАК.
Я, Марк Туллий Цицерон,
сим явствую векам смерть Города-героя:
Республика Меча рождает Трон,
могилу собственную роя.
СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИ
ВО ТЬМУ НАБУХШУЮ
РАСПАХНУТОЙ АОРТЫ
НО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЕРТЫ
И
ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ
.........................
/справка/
Совпав случайно с сорок пятым годом
И местностью вблизи
Кавказских гор,
Я был рожден себе наперекор,
Тем самым
подписавши договор
Цвести и петь в народе и с народом.
Всем опытам предпочитаю - свой.
Уж коль мы все обузу эту
носим
Кто вверх, кто вбок, кто книзу головой...
Я побожусь,
что я пока живой,
Хотя Костюшко, 98
Как минимум не рай, и не Савой.
БЛАГОСЛАВИ, ЗЕМЛЯ, СВОИ СТАДА.
"о, жизнь моя, пристроенный гараж,
казарменное блочное
паскудство,
где ненависть привычней чая с блюдца
по той
причине, что имеет стаж."
Благослави, земля, свои стада.
Худых овец двадцатого
столетья,
Милльонного по счету коммунизма,
Машин, ТВ,
гриппозных новостроек,
Овец, из коих каждая паршива
По
своему, и я меж них - втройне,
Чем и горжусь.
"о, вопреки всем бредням,
душа - не ложь, хоть ей подчинена,
хотя моя железная страна
в различные глухие времена
не верит
ни слезам и ни обедням,
ни даже телу собственному - в
среднем
она скорей сурова, чем нежна."
Ах, зыбкий, легкий, призрачный рассвет,
Тот самый, что
отсвечивал героев...
Но в Купчино, в районе новостроек,
Его
не видно...
Всемогущий Бог!
Бог турок и славян, и Вы, Конфуций,
Вы, Моисей, и Вы, Исус Христос -
Творцы легенд, учений, конституций
И собственных судеб, взгляните:
Бос.
Да, бос и наг.
Да, бос, и наг, и злобен,
Без тени благодарности за Ваш
Посильный вклад - когда б ни антураж -
Он был бы смерти медленной подобен.
Живу один, Радетели, без Вас.
"о, жизнь моя, когда б один лишь час
я слышать мог вселенной
звон хрустальный,
свободу пить, как воду из ручья,
топтать
траву, не спрашивая, чья,
не чтить вождей, минутно
гениальных,
я б чтил тебя."
Я мог бы чтить тебя,
Когда бы здесь, в последнем этом Риме,
Знал не людей - но поле, речку, лес...
Когда Любовь спускается с небес,
То
Ненависть
ее земное имя.
Мы здесь собрались кругом тесным.
А.Кушнер
|
Пекли, печатали, читали
С таким презрением к детали
И в частности и вообще,
Что не понять - и вправду ль было? -
Но очевидно: связь остыла,
Как горка пепла на плече.
Но то, чего судьба боялась -
Та встреча все же состоялась,
А
время рвалось, время мялось,
Конверт особого письма -
Не из
особого отдела,
А просто в уши нагалдела
Дальневосточная
зима.
Чего ты ждешь? О ком ты дышишь?
О чем молчишь? Кого опишешь?
Всего-то дела: дым, вокзал,
Струна скрипичная из зала -
И что
она не досказала,
Он несомненно досказал.
Но что же я? - в мои-то лета,
С примеркой к дулу пистолета,
К тоске, сумбуру и дуде...
Смотрю на город с парапета -
Не
нахожу его нигде.
Не то судьба не то цыганка,
Глухое бешенство подранка,
Не
пули свищут - имена!
Гниют глаза, чернеет рамка -
Но
упрощается страна.
А.С.
Что боль! - но жуть житья во злобе
До мрака гулкого в
глазах,
Да с кровью-то на полосах,
Что выхлестаны - по
утробе!...
И то - в слезах.
И то - правей,
Чем те, растительных кровей,
От честной пятки до чепца:
Змеились, горла разевали,
Когда тебя им называли
И выдавали - от крыльца
На мясо - ваш! - на семена.
И телу небо не страна.
И телу страшно -
Тем же часом ознобно льнущему к матрасам,
К зазнобам, омутам, стогам,
Горячим лезвиям, сугробам...
И телу странно, что за гробом
Его действительность нага.
Здесь - умерли, а там - поблекли.
Неважно: слово, человек ли -
Лишь отдаленный интерес
Потомка их увековечит,
От вечной памяти излечит,
И в бронзе выстроит - на вес.
МОНГОЛЫ
Мой дом открыт для вас, монголы.
Я в будущем себя провижу
Расхожим сборником цитатным
Смешного подпольного люда
Червей бумажных Что за школа!
Всё, что случается когда-то,
Вы видели вперед, монголы.
Вот голова блестит на блюде...
О чем задумалась охрана?
Замучен бедностью правитель.
Но вот спускается с экрана
Спасатель нации Спаситель
С монгольской редкой бородой
Из ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ
/посещение
Руси апостолом Андреем/
На Киевщине чи Полтавщине,
где строй холмов проводит вал,
проносит воды Днепр уставший -
он Вию веки подымал.
Он волком
выл в родильной гуще,
он бился лебедью в полях,
он тек - и
насаждались кущи
среди степей из ковыля.
Бысть в кущи те командирован,
Из Цареграда в город Рим,
Крестя перстом, крестом и словом,
В древляны, в чудь и в
лопари -
Босяк, холщовая сума,
Транзитный пастырь,
голодранец,
Страстей походная тюрьма. -
Но где наклевывался
шанец,
Он, слава Богу, понимал.
И долго изумлялись маки,
разбросанные по степи,
где Днепр
усатый воду пил,
семи холмов подъявши флаги,
как странник босый, пардус аки,
"Зде быти граду!" - возопил.
Вокруг страна росла такая...
И, забываясь, дотемна
Глядела, земли обтекая,
В невидимые времена.
И пелись деревянным бытом
Дубравы, избы, терема.
И мир качался неиспытан,
Не достигая до ума.
Крепчал и рос, качаясь вдосталь,
И на холмов валился вал,
Где мельком ночевал апостол,
Где он вовек не ночевал.
Кто даст теперь мне те поляны,
то детство сонное мое,
где дни, безвредны и стеклянны,
в губах держали бытиё,
а жизнь сама в трубу трубила,
и посреди ее даров
коров Игнатова доила,
и Куприянов был здоров?
ВИЛЬНЮССКАЯ ТЕМА
Вот опять завела волынку...
Не нарадуюсь на картинку -
Ночью
- сочно,
А утром - жмых.
... в нереальной балтийской сини,
ах, в сатине ли, ах, в
поплине
ты проходишь посередине
мирозданья и мостовых...
Всё осталось на прежнем месте:
Задыхаясь, кадить невесте,
Обмирать, если снова - сбой...
Я ли город твой не бесчестил
Пьянством, плачами,
похвальбой?!
Стыд, удвоенный повтореньем...
Это пагубное паренье -
Лёт души из отверстых пор.
Я ли жадничал на даренья:
По два лучших стихотворенья,
По
свече - на любой собор!
... вместе с памятью -
на два тома...
Но и помнить
удобней дома -
Глянешь в стекла: такая рань...
Спросишь время по телефону.
А во сне-то - что клятв! что звону! -
Хоть весь город веди к
амвону.
Глупость, шуточки, падэспань...
Виден сложно объект в феврале:
Чуть размыт, но пристойно, в пунктире,
Чуть прищурен, растянут, в мундире,
В изумительном мире, в квартире,
В зарожденьи, в расцвете, в золе.
Ибо - климат.
Не путать тоску
С объективнейшим фактором: мокро.
Петр был в целом хреновый
географ,
И проблему решил на фу-фу.
И не эту одну...
Моряку
По колено в балтийском болоте,
Как потомку, простите, в
блевоте,
Кроме тех, кто на самом верху.
У вдовы небольшой адюльтер
С иностранцем вишневого цвета.
Как сторонник решительных мер
Полового характера...
Где-то
Было сказано вежливо: "Сэр!
Нашу бабу не трогайте. Вето."
Так ему, тунеядцу
За нас
Есть кому заступиться: орава
Молодцов, снаряженных неслабо,
Доброхотов недремлющий глаз.
Как родиться мне в следущий раз -
Дай мне быть комаром, Амитаба.
Но, боже мой, какая уйма красок!
И, что сейчас скрывать,
какая боль,
При том, что, даже сыгранная чисто,
И даже в сновиденьи, роль статиста -
Весьма непредставительная роль.
Итак, я был статистом, но не каюсь.
Я виноват лишь в том, что увлекаясь,
Не угадал развязки до поры.
Но есть игра на том пределе боли,
Где отступает содержанье роли,
А важно только качество игры.
Как ты играла! - нет: была собою.
Я даже преклоняюсь пред
тобою
За то, что ты, не чувствуя вины,
Не зная ни сомненья,
ни упрека,
С уверенностью мага и пророка
Считала явью
собственные сны.
За то, что ты без позы и надсада
Была тем сильнодействующим
ядом,
Который убивает - только тронь!
За то, что я с тобой
не ведал страха,
Как легкий камень, брошенный с размаха,
Как
бабочка, летящая в огонь.
Тем больше прав сравнению такому,
Что ты сейчас принадлежишь
другому,
Я этот факт со временем приму,
Став, может быть, и
опытней и злее...
Но знаешь ли, что я его - жалею!
Жалею...
и завидую ему.
Ты упрекнешь. Ну, что ж... твои упреки
Заслужены: читая эти строки
Я вижу сам, сгорая от стыда,
При всей смешной трагичности момента,
Что у меня не вышло документа,
Как, видимо, не выйдет никогда.
Что мог бы я сообразить и прежде -
Начав писать в
сомнительной надежде
/и тем вконец надежду погубя/
Забыть,
как горе забывают дети,
Что мне отныне жить на этом свете,
Как это ни ужасно, без тебя.
СТИХИ ПРОЩАНИЯ
Ты говоришь, что память - это ложно
Отображенный случай, где
возможно
Несходство отражений, как во сне.
Вот почему
сегодняшняя повесть
Есть больше, чем воспоминанье, то есть
Она сейчас рождается во мне.
И в свой наряд одетая неброский,
Она не стих, где чувствуется Бродский,
И уж совсем не шалости пера,
А только плод раздумий на покое,
Лишь документ, написанный рукою,
Чей стиль не отточили мастера.
Но что мне в нем? - он здесь не слишком важен.
И в этом смысле будучи отважен,
Я им не раз пренебрегал, греша
Уверенностью в мыслях и на деле,
Что мало толку в этой канители,
Когда вниманья требует душа.
Итак, со странной, в общем-то отвагой,
Наедине с собою и
бумагой,
Смирив вполне естественный порыв
Пристрастности,
боясь ее надрыва,
Я все-таки слегка коснусь разрыва...
Какое
слово точное: "разрыв"!
Да, все-таки коснусь. Не слишком страшно
Потрогать швы. Заведомо пустяшна
Любая рана, ежели глагол
Так нелюбим, так ненавидим всеми,
Прошедшее указывает время -
Смотри: разрыв не ЕСТЬ, а БЫЛ, прошел.
И я его задену осторожно,
Поскольку было б просто невозможно
Жить дальше, не осилив этот груз,
Который мне едва ли был
под силу,
Когда бы часть его не выносила
Поэзия. Трудна
работа муз!
Так в чем же дело? В чем причина краха,
Без ссылки на Христа
или Аллаха,
Тех отношений, что казались мне
Любовью и
духовной и телесной,
А были ложью, хоть и интересной,
Красивым сновидением во сне.
Которое продлилось меньше часа.
- - -
Потрогай луч - как зло и горячо
Он
вытянут, живеющий к ресницам,
Когда земле горчит и чуть
дымится
Заката обожженное плечо.
О чем лучей свинцовая тоска? -
Пророчица, виновница,
подруга...
Как обручально, Господи, как туго
Ее объятье и
напор соска!
Он остр и медлен, как глоток стыда
За нашу радостную
верность хлебу,
За робость взглядов, обращенных к небу,
Где
голубь плачет - и не вьет гнезда-
Да, мы умеем несмертельно жить
И в долг давать растительно и
пленно
Глоток любви губам неоткровенным
И откровеньям
привкус тайной лжи.
Как тяжело горчит двойная твердь!
Скорбит душа, бледней и
легче пуха,
И горстью меди нудно, как старуха,
С ладони
кормит бдительную смерть.
Е/лене?/ И/гнатовой?/
Ставлю на то, чтоб и знака Судьбы не разобрав,
Веки смежить.
Ты опасно глядишь, Градоборец!
Твой затекающий взгляд
ненавидящ и порист:
Будет в узилище мор, одурение, крах...
Будут качаться на длинном и тонком ветру,
Точно свинцовые
флаги крещенской метели,
Ливни бессонницы, оргии снов,
пережившие в теле
Химию тления, одушевленные вдруг.
Как же об этом без крика о помощи, как?
Беглою тенью
скользнуть? - не получится тенью...
Эта для сердца земля,
точно корень растенью:
Горек - и ладушки! Что за вопросы!
Пустяк!
Что ж ты вещаешь, рыдаешь, на желчь исходя?
Путь градоборца
- стена, и таран - его дело.
Всё, чем душа, надрываясь, жила
и владела -
Стоит ли, милый, хоть капли такого дождя?
Ставлю на то, чтоб и знака Судьбы не познав...
Что там у нас
на сегодня в обеденной карте? -
Кукиш - не кукиш, да теплого
пива по кварте,
Бог с ней, с любовью, покуда она нечестна...
Я заблудился, забредши - куда?
Эти заборы, окошки, сыр-бор
воробьиного веча...
Ставлю на то... Почему же так давят на
плечи
Каждая веточка, камешек, воздух, вода?
СТИХИ ГОРОДСКОЙ РЕКЕ
Водопроводная вода реки Фонтанки узкогрудой
Смешная лодочка
причуда зеленым крашены борта
Плыви туда плыви сюда
Михайловского красной мордой
и Летним садом возле горла
украшена реки вода
А берег как ни назови уже два века просто
Город
чья сущность мгла в стенах собора родного Храма на
Крови
Но это сбоку
хоть и суть
но побоку такие сути
И беспечальником до жути виси у речки на носу
И в волнах
пальцы омочив
в цветах вчерашнего какао
увидишь частности состава из пота
крови и мочи
Ночная девочка любовника проспит
И влажный рот прощаньем не
унизит,
Веселых кос тяжелых не поправит
И гостя не проводит
до дверей.
Пусть он уйдет, не видимый никем,
Чужой себе и сна зрачком
кошачьим,
Пусть он исчезнет - в сердце мало места,
И
нежности объятья не нужны.
И гость уходит в зыбкий зябкий город,
И медленно живет и
забывает,
И лечит память от припадков грусти,
Кощунственно
похожей на любовь.
Но никогда не вылечится. Утром
Его подруга радостно проснется
И вспомнит сказку - ну, конечно, сказку!
И скажет: "Я не помню ничего."
НА ТЕМУ ГОРОДА
Медленный город. Громадно зияет прокол
на оболочке. Со
свистом идет испаренье
вязкого камня, чернильного гулкого
сна,
нищенских пресных ночей... И подручный рассвета
не
застает никого...
Этим часом Судьбы я, неудачник, застигнут.
Глиняный грошик сиротства. Кривое скольжение птиц.
Медленный
город следит на последнем дыханьи
спелую плесень воды и
небес колыханье
в горле прокола, одетого рванью границ.
Будет вам!
Женская цепь ожиданий и плеч,
брошенных мимо и точно в
раскрытое горло,
пухнет сиянием, вечные звенья простерла,
то
бишь гарантии - в землю до срока не лечь.
Что же до города - за город на три витка,
три оборота
загаженной этой малины -
то-то свобода! - спрямительный мах
соколиный,
новое небо, ладонь у чужого виска.
Пристальность призрачна: где обрывается взмах
стриженых
крыльев птенца ядовитым туманом,
видный настолько, насколько
продлится романом
злобы и ревности в тех или этих домах?
/Заданность темы диктует вопросы и знак
каждой строфе -
мелового подобие круга,
или оков - нам еще нелегко друг без
друга...
Гибельность темы - и та еще нам не ясна!/
Чьи здесь сердца не тонули в приливах любви!
Вера ласкает шарахнуться честным зигзагом
мимо прокола, сжигает прогулочным шагом,
"Все, что любимо..." - халтурщица! - чуть подновив.
- Бремя-то, Господи! Женские плечи равнин
как изнуряющи!
плоским подобьем запоя...
Медленный город. Камены лицо
восковое.
Слышишь ли, Господи? - я в этом мире один.
Отрыли череп в скифском кургане,
Стрелу и череп в кургане скифском.
Чем скиф косматый был в жизни занят,
Наездник вечный с разбойным свистом?
Валил ли перса стрелой навылет,
Кувшин лепил ли из красной глины?
Над степью звёзды волками выли,
И ветер вой их сплетал в былины.
Для новой жизни в курган одетый,
На две недели воды и пищи,
Слова прощанья отбыты, спеты,
Покрыто небом бойца жилище.
В земле зарытый в земле сопреет.
Гниенья ворон да не учует!
А дети медью усищи сбреют,
И с хитрым греком жена ночует.
"О, в новой жизни воды не надо,
Стрелы не надо, не надо
пищи.
О, не забытая зелень сада,
Пустыня черная, пепелище."
Да будет кровью земля жирнее,
Жирней для поля, жирней для
рощи,
Для нас, живущих куда сложнее,
И умирающих много
проще.
ОБУХОВО
Обухово, на кладбищах твоих
Я буду ждать суда, покоя, мира.
Кресты и звёзды, точно души мертвых,
Разделены дорожным
полотном,
И в небе правит полукровка ворон -
Два гноя в нем
текут, он сыт и пьян.
В чужих гробах лежит моя душа
И сквозь гнилые доски
прорастает.
Ее глаза, кресты, березы, липы,
Простой цветок и
драгоценный мрамор
Безмолвный или с надписью короткой
На
клинописном языке иврит.
Два кладбища лежат в душе моей,
Уже не разделенные дорогой,
И нет уже "направо" и "налево",
Не существует чисел,
направлений,
А только почва... Почва и судьба.
Как просто жить на свете фаталистам,
Как в самом деле
просто, боже мой! -
Сойти вот так однажды с электрички
И,
пристально взглянув по сторонам,
Вдруг осознать - легко и
беспощадно
Что ничего другого не осталось,
Как только ждать
суда, покоя, мира,
Обухово, на кладбищах твоих.
ПРОБЛЕМА ПОЛЕТА
За ошибки плачу, а не плачу,
И вину превращаю в вино.
Но
порой с нерешенной задачей
Старый ангел влетает в окно.
И мороз пробирает по коже,
И судьбой набухает висок,
Что ко мне неслучайный прохожий,
Проходя, завернул на часок.
И как будто о будничном деле
Рассказал, неспроста кое-как,
Что во вторник на прошлой неделе
Видел в небе летучих собак.
Только бред дурака атеиста
Мог такое явить наяву!
Но
вглядевшись высоко и чисто,
Он сказал мне, зачем я живу.
И какие такие собаки
Голубых и прозрачных зыбей
Распускают
досужие враки
Про великое племя людей.
И однажды вкусивши отравы,
Я на время сомненья отмел,
И
увидел я знаменье справа
И налево земли не нашел.
А на самой груди, посредине,
Где, как гроздь, затерялось
крыло,
Динамитом мотор зарядили,
И мотор в вышину повело.
И простая проблема полета
Решена была в эти часы.
И по-шизофренически кто-то
Улыбался и плакал в усы.
|