ХАНАН

   
     

   
     

ХАНАН
 

        Ханан очаровашка. Его нельзя не любить. Его и любят - почти как Ширали или Куприянова. Почти. Потому что ценят у нас - не за качества человеческие, а за поэтические лишь. Случается, что и заведомое дерьмо терпят - Бродского там, или Бобышева. Гений же ж.
        Ханан не гений. Ханан просто поэт. Один из. И не лезет он, не выпирает, не прёт. Вроде: и пишет, и в Сарском Селе дванадесять лет прожил, и в ЛГУ числился - а вот поди ж ты, не попадался он мне до самых предотъездных лет. Потому что Ханан - скромен. И САМОСТОЯТЕЛЕН, отчего не представляли его мне, как Кривулин - Стратановского, Охапкин - Ожиганова /почему помянутые и припахивают старшими патронами!/, а Ханан - сам по себе.
        И я сразу нашел зрелого поэта. Не могу сказать - полюбил. Чуждовата структура. Но натура зато - ... Добр. Выпивоха /но не мрачная пьянь, как, скажем, Чейгин или, там, Нестеровский/ - южная душа, хотя бы по воспитанию и по малоазийским иудейским кровям. Баболюбец, конечно, но исподними не трясет. Ну, а главное - человек. Встречаю его с бритой плешью - что такое? Плюнул в портрет какого-то члена, что ранжиром стоят у Гостиного - по два метра ебальники сухотеркой. Сутки, понятно. С чего бы? Рассказывает: друг улетал, чего-то в аэропорту с ментами заколбасился. Менты - гуманно - "Белый плащик, говорят, сними!" И отмудохали друга, не испачкав плащика. Шел Володя после этого по Невскому - и плюнул. В раскормленное верхнее гузно члена ЦК. В кого - и не помнит. Разве их разберешь? По бровям еще, разве. Повязали: ментов там - что членов ЦК. Бдят и блюдут. И 15 суток за мелкое хулиганство.
        Читает красиво. И голос глубокий, бархатный, несколько монотонный, но таковы метры стихов.
        Привожу АВТОБИОГРАФИЮ:
 

        "Я родился в г. Ереване /бывш. Эривань/ 9 мая 1945 года и, таким образом, являюсь "ровесником Победы".
Вопреки моим ожиданиям, меня назвали не Виктором, и победителем я не стал. Месяца или двух от роду меня перевезли в Ленинград /мой отец - ленинградец, мать -до замужества - москвичка/, откуда себя помню, и откуда через два года я был увезен в старинный русский - волжский - город Углич.

В Угличе я жил шесть лет, но в бабки не играл.
С этих - лучших - времен моя приверженность к природе Средней России, чем отчасти объясняются и мои симпатии к Литве. В Угличе же я начал учиться. Похоронив Сталина, в конце 1953 года я переехал обратно в Ленинград, где и пребываю. Мне повезло: с 1956 по 1968 год я жил в Царском Селе - обстоятельство, которое, надеюсь, еще скажется. После окончания школы /1963 г./ работал: слесарем-сборщиком, жестянщиком, подсобником, лаборантом и учился в Ленинградском Университете на экономическом, филологическом и историческом факультетах, закончив последний в 1973 году /правда, без диплома/.

Стихи пишу не так долго, как хотелось бы.

Как кто-то сказал: Но дело не в этом...
Сборник стихотворений "БЕЗ БОЛИ" является плодом почти пятилетней работы, т.е. примерно 5 лет отделяют первое /хронологически/ стихотворение от последнего. Тем не менее я считаю эти стихи написанными как бы на одном поэтическом дыхании - и отсюда: данный сборник - книгой.
Последнее стихотворение написано приблизительно год назад. После него я написал полтора-два десятка стихов, которые ценю, но в сборник "БЕЗ БОЛИ" не включил, дабы не нарушать миро- и жизневоззренческой целостности книги.
 

Л-д, июнь 75

В.Ханан

   

 

 

 

НА СМЕРТЬ ЦИЦЕРОНА
 

Марк Туллий! Корень зла - сей воздух ядовит,
но речь идет о том, что Рим гниет, Марк Туллий.
Равно заражены сенаторы, сады,
и бабы жирные, и греки гувернеры,
и в доме Януса воинственный, привычный
сквозняк...
Клянусь Судьбой - прискорбный вид, Марк Туллий!
 

СТЕКАЕТ МОЗГ В ПРИБРЕЖНЫЕ ПЕСКИ
 

Невыразимо сух прибоя сыр овечий...

Что в Городе тебе? - бродяги, кабаки,

изысканных матрон любовники быки,

да к небу кулаки - азы плебейской речи.
 

Что в Городе тебе?
                           Замкни губастый рот:
дежурный триумвир охвачен честной жаждой -

он Фульвии своей преподнесет однажды

твой череп.

Sic transit...
                   Конвойный, грубый скот,
вольноотпущенник - он карьерист, мерзавец!

Три довода мечом неотразимы.
                                             В том
порукой Фульвия. И опустевший дом.

И македонский брег.
                              Но неужели зависть
в ораторе такой мог вызвать аргумент:

испанский острый меч?
 

Как воздух густобел!
Твой гордый Рим гниет, как старый сифилитик.

Ты недорассчитал, блистательный политик.

Недоучёл, писатель, проглядел.
 

ВТЕКАЕТ МОЗГ В ПРИБРЕЖНЫЕ ПЕСКИ
 

Густеет немота сенаторской конюшни.
Наглеют всадники. В провинциях разврат.
Дежурный триумвир томится жаждой власти,
и он не пощадит.
/несчастный мой язык проколотый иглой нет шпилькой
злобной бабы и правая рука прибитая к трибуне на
площади/
                ТАК.
                        Я, Марк Туллий Цицерон,
                        сим явствую векам смерть Города-героя:
                        Республика Меча рождает Трон,
                        могилу собственную роя.
 

СТРАХ СЛУШАЕТ СЕБЯ И ГЛУШИТ ПЛЕСК РЕКИ

ВО ТЬМУ НАБУХШУЮ РАСПАХНУТОЙ АОРТЫ

НО ВЫСЫХАЕТ МОЗГ И С НЕБА ЗВУКИ СТЕРТЫ

И ВЕЧНОСТЬ СОННАЯ ЛОЖИТСЯ НА ПЕСКИ

 

 

 

 

 

 

.........................

    /справка/
 

Совпав случайно с сорок пятым годом

И местностью вблизи Кавказских гор,

Я был рожден себе наперекор,

Тем самым подписавши договор

Цвести и петь в народе и с народом.
 

Всем опытам предпочитаю - свой.

Уж коль мы все обузу эту носим

Кто вверх, кто вбок, кто книзу головой...

Я побожусь, что я пока живой,

Хотя Костюшко, 98

Как минимум не рай, и не Савой.
 

БЛАГОСЛАВИ, ЗЕМЛЯ, СВОИ СТАДА.
 

    "о, жизнь моя, пристроенный гараж,

казарменное блочное паскудство,

где ненависть привычней чая с блюдца

по той причине, что имеет стаж."
 

Благослави, земля, свои стада.

Худых овец двадцатого столетья,

Милльонного по счету коммунизма,

Машин, ТВ, гриппозных новостроек,

Овец, из коих каждая паршива

По своему, и я меж них - втройне,

Чем и горжусь.
 

    "о, вопреки всем бредням,

душа - не ложь, хоть ей подчинена,

хотя моя железная страна

в различные глухие времена

не верит ни слезам и ни обедням,

ни даже телу собственному - в среднем

она скорей сурова, чем нежна."
 

Ах, зыбкий, легкий, призрачный рассвет,

Тот самый, что отсвечивал героев...

Но в Купчино, в районе новостроек,

Его не видно...
 

Всемогущий Бог!
Бог турок и славян, и Вы, Конфуций,
Вы, Моисей, и Вы, Исус Христос -
Творцы легенд, учений, конституций
И собственных судеб, взгляните:
Бос.
Да, бос и наг.
Да, бос, и наг, и злобен,
Без тени благодарности за Ваш
Посильный вклад - когда б ни антураж -
Он был бы смерти медленной подобен.
Живу один, Радетели, без Вас.
 

    "о, жизнь моя, когда б один лишь час

я слышать мог вселенной звон хрустальный,

свободу пить, как воду из ручья,

топтать траву, не спрашивая, чья,

не чтить вождей, минутно гениальных,

я б чтил тебя."

 

Я мог бы чтить тебя,
Когда бы здесь, в последнем этом Риме,
Знал не людей - но поле, речку, лес...
 

Когда Любовь спускается с небес,

То
   Ненависть
                  ее земное имя.
 

 

 

 

 

 

Мы здесь собрались кругом тесным.

А.Кушнер
 

Пекли, печатали, читали
С таким презрением к детали
И в частности и вообще,
Что не понять - и вправду ль было? -
Но очевидно: связь остыла,
Как горка пепла на плече.
 

Но то, чего судьба боялась -

Та встреча все же состоялась,

А время рвалось, время мялось,

Конверт особого письма -

Не из особого отдела,

А просто в уши нагалдела

Дальневосточная зима.
 

Чего ты ждешь? О ком ты дышишь?

О чем молчишь? Кого опишешь?

Всего-то дела: дым, вокзал,

Струна скрипичная из зала -

И что она не досказала,

Он несомненно досказал.
 

Но что же я? - в мои-то лета,

С примеркой к дулу пистолета,

К тоске, сумбуру и дуде...

Смотрю на город с парапета -

Не нахожу его нигде.
 

Не то судьба не то цыганка,

Глухое бешенство подранка,

Не пули свищут - имена!

Гниют глаза, чернеет рамка -

Но упрощается страна.

 

 

 

 

 

                                      А.С.
 

Что боль! - но жуть житья во злобе

До мрака гулкого в глазах,

Да с кровью-то на полосах,

Что выхлестаны - по утробе!...

И то - в слезах.
 

И то - правей,
Чем те, растительных кровей,
От честной пятки до чепца:
Змеились, горла разевали,
Когда тебя им называли
И выдавали - от крыльца
На мясо - ваш! - на семена.
И телу небо не страна.
 

И телу страшно -
Тем же часом ознобно льнущему к матрасам,
К зазнобам, омутам, стогам,
Горячим лезвиям, сугробам...
И телу странно, что за гробом
Его действительность нага.
 

Здесь - умерли, а там - поблекли.
Неважно: слово, человек ли -
Лишь отдаленный интерес
Потомка их увековечит,
От вечной памяти излечит,
И в бронзе выстроит - на вес.
 

 

 

 

 

МОНГОЛЫ
 

Мой дом открыт для вас, монголы.
 

Я в будущем себя провижу

Расхожим сборником цитатным

Смешного подпольного люда

Червей бумажных Что за школа!
 

Всё, что случается когда-то,

Вы видели вперед, монголы.
 

Вот голова блестит на блюде...

О чем задумалась охрана?

Замучен бедностью правитель.

Но вот спускается с экрана

Спасатель нации Спаситель

С монгольской редкой бородой

 

 

 

 

 

Из ПОВЕСТИ ВРЕМЕННЫХ ЛЕТ

 

/посещение Руси апостолом Андреем/
 

На Киевщине чи Полтавщине,

где строй холмов проводит вал,

проносит воды Днепр уставший -

он Вию веки подымал.

Он волком выл в родильной гуще,

он бился лебедью в полях,

он тек - и насаждались кущи

среди степей из ковыля.
 

Бысть в кущи те командирован,

Из Цареграда в город Рим,

Крестя перстом, крестом и словом,

В древляны, в чудь и в лопари -

Босяк, холщовая сума,

Транзитный пастырь, голодранец,

Страстей походная тюрьма. -

Но где наклевывался шанец,

Он, слава Богу, понимал.
 

И долго изумлялись маки,

разбросанные по степи,

где Днепр усатый воду пил,

семи холмов подъявши флаги,

как странник босый, пардус аки,

"Зде быти граду!" - возопил.
 

Вокруг страна росла такая...
И, забываясь, дотемна
Глядела, земли обтекая,
В невидимые времена.
И пелись деревянным бытом
Дубравы, избы, терема.
И мир качался неиспытан,
Не достигая до ума.
Крепчал и рос, качаясь вдосталь,
И на холмов валился вал,
Где мельком ночевал апостол,
Где он вовек не ночевал.
 

Кто даст теперь мне те поляны,
то детство сонное мое,
где дни, безвредны и стеклянны,
в губах держали бытиё,
а жизнь сама в трубу трубила,
и посреди ее даров
коров Игнатова доила,
и Куприянов был здоров?

 

 

 

 

 

ВИЛЬНЮССКАЯ ТЕМА
 

Вот опять завела волынку...

Не нарадуюсь на картинку -

Ночью - сочно,

А утром - жмых.
 

... в нереальной балтийской сини,

ах, в сатине ли, ах, в поплине

ты проходишь посередине

мирозданья и мостовых...
 

Всё осталось на прежнем месте:

Задыхаясь, кадить невесте,

Обмирать, если снова - сбой...
 

Я ли город твой не бесчестил

Пьянством, плачами, похвальбой?!
 

Стыд, удвоенный повтореньем...
 

Это пагубное паренье -

Лёт души из отверстых пор.
 

Я ли жадничал на даренья:

По два лучших стихотворенья,

По свече - на любой собор!
 

... вместе с памятью -
                                 на два тома...

Но и помнить
                   удобней дома -
Глянешь в стекла: такая рань...

Спросишь время по телефону.

А во сне-то - что клятв! что звону! -

Хоть весь город веди к амвону.
 

Глупость, шуточки, падэспань...
Виден сложно объект в феврале:
Чуть размыт, но пристойно, в пунктире,
Чуть прищурен, растянут, в мундире,
В изумительном мире, в квартире,
В зарожденьи, в расцвете, в золе.
Ибо - климат.
                   Не путать тоску
С объективнейшим фактором: мокро.

Петр был в целом хреновый географ,

И проблему решил на фу-фу.

И не эту одну...
                    Моряку
По колено в балтийском болоте,

Как потомку, простите, в блевоте,

Кроме тех, кто на самом верху.
 

У вдовы небольшой адюльтер

С иностранцем вишневого цвета.

Как сторонник решительных мер

Полового характера...
                                 Где-то
Было сказано вежливо: "Сэр!

Нашу бабу не трогайте. Вето."

Так ему, тунеядцу

                             За нас
Есть кому заступиться: орава

Молодцов, снаряженных неслабо,

Доброхотов недремлющий глаз.
 

Как родиться мне в следущий раз -

Дай мне быть комаром, Амитаба.
 

Но, боже мой, какая уйма красок!

И, что сейчас скрывать, какая боль,

При том, что, даже сыгранная чисто,

И даже в сновиденьи, роль статиста -

Весьма непредставительная роль.
 

Итак, я был статистом, но не каюсь.
Я виноват лишь в том, что увлекаясь,
Не угадал развязки до поры.
Но есть игра на том пределе боли,
Где отступает содержанье роли,
А важно только качество игры.
 

Как ты играла! - нет: была собою.

Я даже преклоняюсь пред тобою

За то, что ты, не чувствуя вины,

Не зная ни сомненья, ни упрека,

С уверенностью мага и пророка

Считала явью собственные сны.
 

За то, что ты без позы и надсада

Была тем сильнодействующим ядом,

Который убивает - только тронь!

За то, что я с тобой не ведал страха,

Как легкий камень, брошенный с размаха,

Как бабочка, летящая в огонь.
 

Тем больше прав сравнению такому,

Что ты сейчас принадлежишь другому,

Я этот факт со временем приму,

Став, может быть, и опытней и злее...

Но знаешь ли, что я его - жалею!

Жалею... и завидую ему.
 

Ты упрекнешь. Ну, что ж... твои упреки
Заслужены: читая эти строки
Я вижу сам, сгорая от стыда,
При всей смешной трагичности момента,
Что у меня не вышло документа,
Как, видимо, не выйдет никогда.
 

Что мог бы я сообразить и прежде -

Начав писать в сомнительной надежде

/и тем вконец надежду погубя/

Забыть, как горе забывают дети,

Что мне отныне жить на этом свете,

Как это ни ужасно, без тебя.

 

 

 

 

 

СТИХИ ПРОЩАНИЯ
 

Ты говоришь, что память - это ложно

Отображенный случай, где возможно

Несходство отражений, как во сне.

Вот почему сегодняшняя повесть

Есть больше, чем воспоминанье, то есть

Она сейчас рождается во мне.
 

И в свой наряд одетая неброский,
Она не стих, где чувствуется Бродский,
И уж совсем не шалости пера,
А только плод раздумий на покое,
Лишь документ, написанный рукою,
Чей стиль не отточили мастера.
 

Но что мне в нем? - он здесь не слишком важен.
И в этом смысле будучи отважен,
Я им не раз пренебрегал, греша
Уверенностью в мыслях и на деле,
Что мало толку в этой канители,
Когда вниманья требует душа.
 

Итак, со странной, в общем-то отвагой,

Наедине с собою и бумагой,

Смирив вполне естественный порыв

Пристрастности, боясь ее надрыва,

Я все-таки слегка коснусь разрыва...

Какое слово точное: "разрыв"!
 

Да, все-таки коснусь. Не слишком страшно
Потрогать швы. Заведомо пустяшна
Любая рана, ежели глагол
Так нелюбим, так ненавидим всеми,
Прошедшее указывает время -
Смотри: разрыв не ЕСТЬ, а БЫЛ, прошел.
 

И я его задену осторожно,

Поскольку было б просто невозможно

Жить дальше, не осилив этот груз,

Который мне едва ли был под силу,

Когда бы часть его не выносила

Поэзия. Трудна работа муз!
 

Так в чем же дело? В чем причина краха,

Без ссылки на Христа или Аллаха,

Тех отношений, что казались мне

Любовью и духовной и телесной,

А были ложью, хоть и интересной,

Красивым сновидением во сне.
 

Которое продлилось меньше часа.

 

 

 

 

- - -

 

Потрогай луч - как зло и горячо

Он вытянут, живеющий к ресницам,

Когда земле горчит и чуть дымится

Заката обожженное плечо.
 

О чем лучей свинцовая тоска? -

Пророчица, виновница, подруга...

Как обручально, Господи, как туго

Ее объятье и напор соска!
 

Он остр и медлен, как глоток стыда

За нашу радостную верность хлебу,

За робость взглядов, обращенных к небу,

Где голубь плачет - и не вьет гнезда-
 

Да, мы умеем несмертельно жить

И в долг давать растительно и пленно

Глоток любви губам неоткровенным

И откровеньям привкус тайной лжи.
 

Как тяжело горчит двойная твердь!

Скорбит душа, бледней и легче пуха,

И горстью меди нудно, как старуха,

С ладони кормит бдительную смерть.
 

 

 

 

 

                                    Е/лене?/ И/гнатовой?/
 

Ставлю на то, чтоб и знака Судьбы не разобрав,

Веки смежить. Ты опасно глядишь, Градоборец!

Твой затекающий взгляд ненавидящ и порист:

Будет в узилище мор, одурение, крах...
 

Будут качаться на длинном и тонком ветру,

Точно свинцовые флаги крещенской метели,

Ливни бессонницы, оргии снов, пережившие в теле

Химию тления, одушевленные вдруг.
 

Как же об этом без крика о помощи, как?

Беглою тенью скользнуть? - не получится тенью...

Эта для сердца земля, точно корень растенью:

Горек - и ладушки! Что за вопросы! Пустяк!
 

Что ж ты вещаешь, рыдаешь, на желчь исходя?

Путь градоборца - стена, и таран - его дело.

Всё, чем душа, надрываясь, жила и владела -

Стоит ли, милый, хоть капли такого дождя?
 

Ставлю на то, чтоб и знака Судьбы не познав...

Что там у нас на сегодня в обеденной карте? -

Кукиш - не кукиш, да теплого пива по кварте,

Бог с ней, с любовью, покуда она нечестна...
 

Я заблудился, забредши - куда?

Эти заборы, окошки, сыр-бор воробьиного веча...

Ставлю на то... Почему же так давят на плечи

Каждая веточка, камешек, воздух, вода?

 

 

 

 

 

СТИХИ ГОРОДСКОЙ РЕКЕ
 

Водопроводная вода реки Фонтанки узкогрудой

Смешная лодочка причуда зеленым крашены борта

Плыви туда плыви сюда
                                 Михайловского красной мордой

и Летним садом возле горла украшена реки вода

А берег как ни назови уже два века просто Город

чья сущность мгла в стенах собора родного Храма на Крови

Но это сбоку
                  хоть и суть
                                  но побоку такие сути
И беспечальником до жути виси у речки на носу

И в волнах пальцы омочив
                                        в цветах вчерашнего какао

увидишь частности состава из пота крови и мочи
 

 

 

 

 

 

Ночная девочка любовника проспит

И влажный рот прощаньем не унизит,

Веселых кос тяжелых не поправит

И гостя не проводит до дверей.
 

Пусть он уйдет, не видимый никем,

Чужой себе и сна зрачком кошачьим,

Пусть он исчезнет - в сердце мало места,

И нежности объятья не нужны.
 

И гость уходит в зыбкий зябкий город,

И медленно живет и забывает,

И лечит память от припадков грусти,

Кощунственно похожей на любовь.
 

Но никогда не вылечится. Утром
Его подруга радостно проснется
И вспомнит сказку - ну, конечно, сказку!
И скажет: "Я не помню ничего."

 

 

 

 

 

 

НА ТЕМУ ГОРОДА
 

Медленный город. Громадно зияет прокол

на оболочке. Со свистом идет испаренье

вязкого камня, чернильного гулкого сна,

нищенских пресных ночей... И подручный рассвета

не застает никого...
 

Этим часом Судьбы я, неудачник, застигнут.
 

Глиняный грошик сиротства. Кривое скольжение птиц.

Медленный город следит на последнем дыханьи

спелую плесень воды и небес колыханье

в горле прокола, одетого рванью границ.
 

Будет вам!
               Женская цепь ожиданий и плеч,

брошенных мимо и точно в раскрытое горло,

пухнет сиянием, вечные звенья простерла,

то бишь гарантии - в землю до срока не лечь.
 

Что же до города - за город на три витка,

три оборота загаженной этой малины -

то-то свобода! - спрямительный мах соколиный,

новое небо, ладонь у чужого виска.
 

Пристальность призрачна: где обрывается взмах

стриженых крыльев птенца ядовитым туманом,

видный настолько, насколько продлится романом

злобы и ревности в тех или этих домах?
 

/Заданность темы диктует вопросы и знак

каждой строфе - мелового подобие круга,

или оков - нам еще нелегко друг без друга...

Гибельность темы - и та еще нам не ясна!/
 

Чьи здесь сердца не тонули в приливах любви!
Вера ласкает шарахнуться честным зигзагом
мимо прокола, сжигает прогулочным шагом,
"Все, что любимо..." - халтурщица! - чуть подновив.
 

- Бремя-то, Господи! Женские плечи равнин

как изнуряющи! плоским подобьем запоя...

Медленный город. Камены лицо восковое.

Слышишь ли, Господи? - я в этом мире один.

 

 

 

 

 

 

Отрыли череп в скифском кургане,
Стрелу и череп в кургане скифском.
Чем скиф косматый был в жизни занят,
Наездник вечный с разбойным свистом?
Валил ли перса стрелой навылет,
Кувшин лепил ли из красной глины?
Над степью звёзды волками выли,
И ветер вой их сплетал в былины.
Для новой жизни в курган одетый,
На две недели воды и пищи,
Слова прощанья отбыты, спеты,
Покрыто небом бойца жилище.
В земле зарытый в земле сопреет.
Гниенья ворон да не учует!
А дети медью усищи сбреют,
И с хитрым греком жена ночует.
         "О, в новой жизни воды не надо,

          Стрелы не надо, не надо пищи.

          О, не забытая зелень сада,

          Пустыня черная, пепелище."

          Да будет кровью земля жирнее,

          Жирней для поля, жирней для рощи,

          Для нас, живущих куда сложнее,

          И умирающих много проще.
 

 

 

 

 

 

ОБУХОВО
 

Обухово, на кладбищах твоих
Я буду ждать суда, покоя, мира.
 

Кресты и звёзды, точно души мертвых,

Разделены дорожным полотном,

И в небе правит полукровка ворон -

Два гноя в нем текут, он сыт и пьян.
 

В чужих гробах лежит моя душа

И сквозь гнилые доски прорастает.

Ее глаза, кресты, березы, липы,

Простой цветок и драгоценный мрамор

Безмолвный или с надписью короткой

На клинописном языке иврит.
 

Два кладбища лежат в душе моей,

Уже не разделенные дорогой,

И нет уже "направо" и "налево",

Не существует чисел, направлений,

А только почва... Почва и судьба.
 

Как просто жить на свете фаталистам,

Как в самом деле просто, боже мой! -

Сойти вот так однажды с электрички

И, пристально взглянув по сторонам,

Вдруг осознать - легко и беспощадно

Что ничего другого не осталось,

Как только ждать суда, покоя, мира,

Обухово, на кладбищах твоих.

 

 

 

 

 

 

ПРОБЛЕМА ПОЛЕТА
 

За ошибки плачу, а не плачу,

И вину превращаю в вино.

Но порой с нерешенной задачей

Старый ангел влетает в окно.
 

И мороз пробирает по коже,
И судьбой набухает висок,
Что ко мне неслучайный прохожий,
Проходя, завернул на часок.
 

И как будто о будничном деле

Рассказал, неспроста кое-как,

Что во вторник на прошлой неделе

Видел в небе летучих собак.
 

Только бред дурака атеиста

Мог такое явить наяву!

Но вглядевшись высоко и чисто,

Он сказал мне, зачем я живу.
 

И какие такие собаки

Голубых и прозрачных зыбей

Распускают досужие враки

Про великое племя людей.
 

И однажды вкусивши отравы,

Я на время сомненья отмел,

И увидел я знаменье справа

И налево земли не нашел.
 

А на самой груди, посредине,

Где, как гроздь, затерялось крыло,

Динамитом мотор зарядили,

И мотор в вышину повело.
 

И простая проблема полета

Решена была в эти часы.

И по-шизофренически кто-то

Улыбался и плакал в усы.
 

 

 

 

                                          О/льге/ С/едаковой/
 

Московская веточка; верная мужу жена,

Причесанная под Ахматову Анну Андревну,

Я в грусти - такие стоят на Москве времена,

Что тянет в деревню.
 

На темные книги, на теплый овчинный мирок,
Где пахнет мышами...
А жесткому веку исправный заплатят налог
Петербуржане.

 

Лакейское дело - Пегаса таскать по гостям,

Хотя и не слаб, и словесным не пахнет навозом.

Мы пишущих ценим за ямочку, челку, пустяк...

За боль под наркозом.
 

А нынче я издали шлю Вам мой сложный поклон,

Имея в виду в основном - и чуть-чуть между прочим

Что дует у вас и у нас ледяной Аквилон,

И общность судеб нам слепая гадалка пророчит.
 

Что год протяженен, но короток век наш весьма.

И путает Лета, сухие готовя объятья.

И юные девочки сходят, как в омут, с ума,

Надевши до времени черные платья.
 

Зачем я пишу Вам? - Вы прокляли имя мое,

Не по петербургски библейское имя.

Но так сокровенно ночная подруга поёт,

Забвенье ломает, из тяжкой могилы встает,

И пробует почву ступнями босыми...

 

 

Поэтесса Оленька Седакова "с внешностью

Ахматовой и такими же стихами".

Седаковой посвящены тексты Чейгина, Ханана

и кого-то еще.
 

На обороте написано Толстым:
ОЛЯ СЕДАКОВА
ВОЛОДЯ ТРОФИМОВ /скульптор - ККК/
 

МОСКВА, около 3.11.78
 

Лаборатория А.Эйдельман.

Камера: Толстый

   
   
В цветах по пояс утопая,

Чудную дудочку неся,

Проходит девочка слепая,

Тихонько пальчиком грозя.
 

Идет широкими дубами,

Ах, вы, дубочки - дерева!

Идет - кривляется губами,

Но почему-то нежива.
 

Играла песенку недавно,

А нынче дудочки мертвей.

Осина, лиственница, Дафна.

Бог, человечек, муравей.
 

Лесок - свирельная малинка,

Да муравейник по весне.

Петляет узкая тропинка.

Рыдает девочка во сне.
 

И набухает над висками

Больного века духота,

Где в слове чувствуется камень,

Вот только девочка - не та.
 

Такой премиленькии палачик,

Все услужает невпопад...

На небо жалуется, плача,

А в небе ласточки летят.
 

И дудочка тростинкой вещей

Спешит по зреющим цветам

Туда, где кормят по часам,

И плачет камень, овдовевший

С тех пор, как умер Мандельштам.

 

 

 

 

 

ПОХОРОНЫ - ПЕРЕХОД
 

1.
 

Спешит автобус деловито

Через декабрьский мороз.

Здесь много
                было
                     слёз пролито,
И в будущем прольется слёз.

А он все тянет, тянет ровно -

Паскуднейшая из машин.

Спешит автобус похоронный,

Хотя - куда уж тут спешить!

К тому ж на кладбище ветрища...

Ветра, понятно, на кладбище -

Уж так уж там заведено.

А здесь - здесь все-таки спокойней,

И только мраморный покойник

Стучит о гробовое дно.

А минус двадцать пять - не мало.

А гроб как гроб - не одеяло:

Сосна никак не пуховик. -

Такие-то дела, полковник,

Наш милый дорогой покойник,

Когда-то храбрый фронтовик.

Но совладал инфаркт с солдатом.

Могильщик тихо кроет матом

И трет свой алкогольный нос.

И до бестактности земные

Тоскливо думают родные:

"Ну как он там... в такой мороз..."
 

2.
 

Земную жизнь да ограничишь сроком.

Гадая дня да не прейдешь черты.
.............................................

Качаясь, плыли, разевая рты,
И гроб влекли, и день густел под боком.
 

Под богом шли, и мертвый плакал, рад,

О вечности в цветочках под руками,

И уходил, и наплывал кругами,

И обмороки стыли под ногами,

Мертвея лбами у косых оград.
 

А тело все сочилось меж гвоздей,

И в сапогах чужую грязь месили,

И свечи на могилах не гасили,

И долго гроб вокруг в цветах носили,

И скалил зубы ворон - иудей.
 

Стриги, душа, на миге перехода.

Стриги легко, наперекор судьбе.

Играй в мажор на мстительной трубе -

Глоток на вдох, и выдох на губе,

Еще сырой, и не живой с испода.

 

 

 

 

 

                                         т.с.л.
 

... Но перед зеркалом в задумчивости стоя,
Не отрывая глаз от двойника,
Ты смутно сознавала, что покоя
Тебе уже не знать наверняка.
О чем молчала бледная двойница,
Когда печаль чуть-чуть кривила рот?
Но ясно было, что она приснится,
И в зеркале случайном отразится
Ее плеча прощальный поворот.
Когда нагая, у чужой постели,
На освещенье скудное ворча,
Себя припомнишь в непохожем теле
По родинке у левого плеча.
И присмотревшись строже и упорней,
В себе вопрос подавишь: "Как жила?"
Смешно сказать - душа пускает корни.
Смешно подумать - корни в зеркала.
Но перед зеркалом в задумчивости стоя
С неясным ощущением вины,
Поймешь ли ты, что твоему покою
Судьба еще не назвала цены?
 

 

 

 

 

 

ХУДОЖНИК
 

Меж тем, как мастер, выпивши с утра,

Дописывает шапку из енота,

Уже в мешках подсчитаны банкноты,

Лакей в дверях, и, стало быть - пора!
 

Чтоб на Литейном, обойдя сугроб,

Сесть в сани, смаху нахлобучив шапку.

С вязанкой дров, схватив ее в охапку,

Бежит приказчик, морща тесный лоб.
 

И в номерах веселыя мадам

Девица с рёвом тискает подушку,

А бравый юнкер в розовое ушко

Пихает рубль, умен не по годам.
 

Меж тем, как мастер, кончивши портрет

И повторивши утреннюю дозу,

Спешит в худом пальтишке по морозу

На ужин, что дает авторитет.
 

А после, снова облачась в пальто,

Прокляв в душе хозяина и ужин,

Бредет домой, где утром был он нужен,

И где теперь не ждет его никто.

 

 

 

 

 

СЦЕНА ИЗ РЫЦАРСКИХ ВРЕМЕН
 

Духи и пот
"- Ответсвуй, где птенец,
Столь эным оперением богатый? -
Еще вчера, покуда здесь была ты,
Он был с тобой - природы глаз венец."
 

Одежд парчевых жесткие уклады.

И, безупречной строгости свинец,

На трепетную деву зрит отец.
 

Ужасно всё! Двойная ипостась

Придворного располагает к шагу

Изящному, но боком. На бумагу

Он капает духами, оглядясь.

И словно вор, заветную бумагу
- В карман! в карман! и в тень оборотясь...
 

О, времена спасающих коней

И рыцарских чарующих замашек!

Не собирай, о дева, снов ромашек,

Когда они отравы зеленей!
- Увы! Твой сад зажат между камней,

Испуганный, ресницами он машет!
 

Корявых зал аскетов полумрак.

Летучей мыши шёрохов держава.

Чугунных дров чугунная игра.

... Еще вчера в руках его держала,

Еще вчера! Ни пуха, ни пера.
 

Ужасно всё! Двойная ипостась

Придворного располагает к слогу

С удвоенным значением. - Дорогу

Глотает конь, копытами смеясь.
 

Что там у нас?
                   По зале рыщет ночь.

И мыши зуб подкоп ведет древесный

Под этот мир, еще покуда тесный...
 

Пойдем и мы с тобой, читатель, прочь,
Оставив Папу думающим: "Дочь
Уж лишена невинности известной..."

 

 

 

 

 

ДЕСИМЫ

 

1.
 

Страны фантастическую версту

крестообразной изобразив

Словом выжженным на свету

камня который катил Сизиф

Знак размыкающий вечный труд

Мозг стекающий на предмет

Голос как волосы на ветру

/деньги на бочку а денег нет/

Боже ужели же я умру

не протянув еще двадцать лет
 

2.
 

Слово пишется на свету

Мрак или морок одно и то ж

обморок мысли  Ведя черту

слова сквозь мрак обнаружишь ложь

Камень солжет и солжет трава

Череп пролает как скиф в степи

Смерти естественно есть и пить

Но не спешил же ты эти два-

три десьтилетья Пока жива

функция совести о укрепи
 

3.
 

мя
    Называющий веком год

дело не в спешке но глядя вверх

в небе беспамятства чую код

нерасшифрованных мозгом мер

Чую собакой двуногим псом

тварью о Господи коей стыд

ближнего ближе И если в том

/чьи же тогда/ не твои персты

околеваючи под мостом

воздух сосать и вилять хвостом
 

4.
 

Пухнет забвеньем страна травы
Век продолжают Дракон и Тигр
Раньше кропили идя на вы
нынче не время не хочем игр
выросли Ворон кричит ура
Выучил лозунг и свой насквозь
Всё что в движении не игра
Гвоздь бывший символом снова гвоздь
нужный для стройки А стройка горсть
суперкондового чур-чура
 

5.
 

Мы же скудельный пардон сосуд

Винтик ненужный а также тля

Дети разврата Бревно в глазу

Вечный укор непригодный для

общего дела Дуплетом влёт

чтоб не мешался Когда б в уме

травку бы кушал да пил бы мёд

Если корабль то дыша к корме

Дело же общее в свой черед

выставить памятник как умрет

 

6.
 

Смерть как твоя же страна в тени

Саваном почвы укрыв лицо тьму

одиночеств всегда одни

преодолевши в конце концов

Век отменяя и год и час

В темной /не мрак а особый свет/

горло сводящей как плоть на нет

толще граждански бесплодных масс

Мозг отключивши на сей предмет

Голос раздетый есть Божий Глас
 

7.
 

Тело споткнулось порогом о дверь

общего дела падёт О пусть

Мягкой тропою проходит зверь

Жесткой тропою идет Исус

В рассчете на мафусаилов век

нервов певец растопырил сеть

Всё что живет победили все

Сильные меньше за счет калек

по справедливости Вечный снег

вечно кружится и верю впредь
 

март 75
 

 

 

 

 

ВОТ ХОДИТ БРОДИТ ДЛИННОНОСЫЙ ГОГОЛЬ
 

Вот ходит бродит длинноносый Гоголь

и думает неумолимо Что б

заколотить в просторный русский лоб

в печонки в душу Веру в беса в бога ль

Того не зная Пишутся без нас

Гостиный двор Проспект Промежду делом
литература...........................................
Попахивает чем-то оголтелым
ее натура.............................................
Вот бродит он творец в чернилах бешен
Грызет перо Карман его с дырой
И мыслит Мол любви его герой
как с двух концов подлец уравновешен
И без меня он думает тепло
и даже сладко....................................
И трепыхалась будто бы крыло
его крылатка......................................
 

И я ходил по Невскому гулял

и выглядал и никого не встретил

и призраками скачущими бредил

кудрями как крылаткой шевеля

Во мраке Пиво-Раки за бутылкой

точил тоску и капала слеза

где Муза деревянною кобылкой

счастливо улыбалась мне в глаза

 

 

 

 

 

СПРЯМЛЯЯ ПУТЬ
 

Так страшно временами, что судьба

нет-нет да бросит завалящий пряник,

который сослепу или по-пьяни

приемлешь, как подарок божества.
 

А это может быть такой пустяк,

как, скажем, триппер в атмосфере гриппа.

Когда он по любви - то легче хрипа,

свистящих бронхов, ломоты в костях.
 

Жизнь так себя придумала хитро,

что не скупа на развлеченья дурню:

тюрьма торговцу, трагику котурны,

а мне перо,
 

которым с толком ежели владеть,

все будешь как бы состоять при деле. -

Изысканный кусок для женщин в теле,

а так, бесспорно, не на что глядеть. -
 

Дороговизны мяса результат,

как бы веками тронутое зданье...

Но для души пользительны страданья,

валяй - я рад.
 

- А это ценно: глядя в потолок,

имеешь право прозревать в бетоне

иные сферы, пошлость в Честертоне,

которого приятель уволок
 

и не вернул, как я в библиотеку

том Заболоцкого, имея интерес

к обереутам. - До каких чудес

приходится спускаться человеку
 

с возвышенной душой! Любя абсурд,

как тайный голос слишком трезвой музы,

поток страстей, когда открыты шлюзы,

и в этом суть
 

той речи находить, что на земле одна

спасает от сердечной скуки,

дабы не слишком приливала в руки

мысль о петле.
 

Но возвращусь
к тому, что во второй строфе нахально

уже назвал - история банальна,

припомнивши ее - не загрущу,
 

хоть, виноват,
в года, увы, не слишком молодые

лекарство от любви познал впервые

не по Овидию, а шприцем - в зад,
 

каков пробел
впоследствие восполнил по знакомству,

имея в мыслях передать потомству,

уйдя от дел,
 

свой груз грехов,
накопленных в процессе жизни дольной,

куда попав, естественно, невольно,

пришел, попел, ушел - и был таков...
 

Но, может быть,
потомок, мне не видимый, оценит
мысль, что важней - не доплывать до цели
а просто - плыть,
 

при том, что плыть судьбе наперерез -

и есть Судьба, когда неотвратима...

А вот была ль она необходима -

Бог знает... но уж точно, что не бес.
 

 

 

 

 

 

БОРИСУ КУПРИЯНОВУ
 

Чокнемся бытом, но дом прорастет на песке...

Птичью ли стаю в упор озирает с балкона

Главный из певчих, поющий уже вне закона,

С птичьего голоса, с воздуха, на волоске?
 

Что из того, что уже поражает, как встарь,

Долг приземления певчих, поющих на воле? -

Дом на песке, или дом, вырастающий в поле,

Не подшиваются, видимо, в общий букварь.
 

Дело ли легким крылам до тяжелых земных,

Любящих поле с его тяготением к злаку,

Птичьей ли стае подстать проявляя отвагу,

Ибо земля прорастает на пение их?
 

Здесь, на земле, или здесь, в голубых небесах,

В кущах, кустах, в полуптичьей языческой вере

Хором пустым - то есть, кто это пенье измерит? -

Движется дело любви на своих парусах.
 

Дело любви есть прямое занятие птиц.

В этих краях, неспроста обделенных любовью,

Кто, как ни птица, ее принесет к изголовью

Бренного тела, сегодня лежащего ниц?
 

Главный из певчих сегодня поёт в колесе,
Перья и горло полетом и пением муча -
Вот-вот умолкнет - и небо задернется тучей,
Чтоб проясниться, как вспомнишь: Христос Воскресе.

 

 

 

 

 

 

ВМЕСТО ПОСТСКРИПТУМА
 

Если окажется: я не успел дописать,

То не о том, как потомку плечо облизать,

Но и не предку: не ландышем пахнет могила,

Если страна, как строка первоклашки, коса,

Можно менять, на исход закрывая глаза,

Шило на мыло.
 

Важностью выбора истину не подменю.

Для папуаса приятственней наше меню

Собственного: все сгодится для голого зада.

Мы ж, выбирая из двух одинаковых стен,

Собственным лбом ощущаем похожесть систем.

- Лучше не надо.
 

Важно, что их не одна, а какая - икать.
Если на свете и нужно чего-то искать,
Я б положился, пожалуй, на умника Крузо:
Хижина, шляпа от солнца, да козье говно.
Был бы ночлег, а на завтрак - не все ли равно:
Рис? Кукуруза?
 

Девичий стыд заменяет эпохе лицо.

Я одинок, как король, и на пальце кольцо,

Чтобы могли отличать: говорящая птица.

Минимум средств и запросы предельно просты.

Все же пишу, потихоньку мараю листы:

Может, сгодится.
 

Ждал бы удачи - да не таково ремесло.
В целом, поэт для страны неизбежное зло.
В случае, если не так - и не так интересно.
Он слабоват, а ее увлечение - бокс.
Жить друг без друга не могут - но вот парадокс:
Вместе им тесно.
 

В химии этим путем получается сплав.

В жизни другое - и друга подальше заслав,

Чешет подруга в паху, ожидая резона.

Легче сегодня чесать, чем потом голосить.

Кое о чем и покойников можно спросить,

Спросим Назона.
 

Так что не слишком и важно, какая страна.

Смотришь, как в зеркало: муть, на висках седина.

Больно глазам, то есть створки смыкаются туже...

Бросить бы к чорту перо да схватиться за меч -

Вот вам и выбор! - а после спокойненько лечь

В землю, но в ту же.
 

май 75

 

 

 

 

 

 

"ЗДРАВСТВУЙТЕ, ГОСПОДИН ГОГЕН"

Поля Гогена
 

С давно знакомых эрмитажных стен,

Чей облик детской памятью продлился,

Явился мне однажды Поль Гоген,

И глаз впервые цветом утолился.
 

Живых венков кудрявые глаза,

Точившие сильнее с каждым разом

Пространство, что художник показал,

Как жидкость, притворившуюся газом,
 

В меня несли гогеновский обман

До той поры, как, вопреки программе,

Неяркий холст в американской раме

Сказал: "Прощайте, господин Ханан..."
 

 

 

 

 

 

 

ПОСТСКРИПТУМ:
 

21 марта 82 г. в подвале Квинса, читая Ширали и Ханана, Гум цитирует мне по памяти написанное им, вероятно, по весне 75-го:
 

... Привет, леса - мое блужденье,

Мой кашель - в звуке топора.

Я так приучен от рожденья
.................................................

Вот так, Ханан, не кончится война,
И мы еще трофейный выпьем виски.
Старик Кузьминский нам представит списки
К награде... Но все равно не кончится война.

   

 

   
     
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2005

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 4-Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга