1. ПАСХАЛЬНЫЕ ЯИЧКИ Больше всего я ненавижу искусствоведов. И литературоведов тоже. Скушные факты им подавай! А где я их возьму? При том: не важны им факты, факт может быть и ложным, но важна им ССЫЛКА на факт. Говорю тут другу исскуствоведу: Карсавина, в голом виде, изображала в "Бродячей собаке" балет "Амур и Психея" на зеркале. Загорелся: а где об этом говорится? А нигде, говорю. Просто, имел я несчастье /или счастье?/ быть по четвертому разу женатым на внучке Андрея Андреевича Голубева, в 1910-х актера Александринки, а впоследствии - директора Дома ветеранов сцены. Луначарский ему записочки писал: "Дорогой Андрей Андреич! Что делать, чтобы "Привал комедиантов" не постигла участь "Бродячей собаки"?" /То есть, чтоб и там Судейкинские росписи не похерили/. Записку я держал в руках. Отчего ж мне сомневаться в рассказах адресата, переданных внучкой, которая к тому же - врать органически не обучена. Плясала Карсавина, Тамара Платоновна, голая, с младенцем на руках, на огромном зеркале в "Собаке" - и ша. Но для искусствоведов это не факт. Fuck 'em! В каком году Тамара Платоновна плясала, кто при этом /кроме деда/ присутствовал - мне неведомо и по сю. Но знаю, что плясала. Точно так же и со Стерлиговым. Был я у него и при этом был единожды, но запомнился мне этот визит. А в каком точно году это было - тщетно тщусь вспомнить. Год был "Башенный". Привел меня к нему, на саму ли Пасху, или на пасхальной неделе, Женя /Геннадий/ Чугунов, мой тогдашний учитель и долгий друг. И вот, мучительно вспоминаю: 68-й или 69-й? И когда и как я с ним познакомился, с Чугуновым? С графиней-парвеню, Ириной Разумовской, супругой тогда его - я имел честь быть в Алупке: чтения со свечами внутри фонтана /не действующего/ в павильоне, что у самого моря, купания и сухое вино, избранная аудитория. Но с графиней у меня ничего не было, напротив, нарисовал я карандашный портрет ее подруги, Люды? , и читал стихи. Читал я уже почти созревшую "Башню", читал "Ночь на Лысой горе" и "Русско-турецкую" - стало, и у Стерлигова я читал то же, а стало, было это в 69-м. Но в 69-м на Пасху, сдается мне, я ходил с триппером /и трихомонадой/, и мне было не до светлых дней. А у Стерлигова было светло, и сам он был светлый. Так что, может быть, в 68-м? Вот так и складывается фактологическая достоверность. Даже год не помню. Триппер, однако ж, помню /его трудно забыть/. Значит, у меня его не было. Привел меня Женя куда-то в Купчино - а и вру - в Старый аж Петергоф - это я помню, потому что там биологическую практику проходил, квартирка Стерлиговых была в новом доме, на каком-то не низком этаже. Женя меня предупредил, чтоб я не сбился, что на стенках Стерлиговым намалеваны "Брак в Кане Галилейской" и побиение змия Георгием Победоносцем. Поскольку Библию я не читал, и Евангелие тоже, сведения были к месту, а Стерлигов всех визитеров экзаменовал. Светло было в двух маленьких комнатках. На лавках половики цветастые /я к ним проникся, работая в Русском, особенно к воронежским/, икон не упомню. Но Стерлигов был в какой-то русского стиля рубашке, а Глебова, Татьяна Николавна - просто в скромном платье. Сестры ее, кому принадлежала квартира /оба художника были бездомными, но об этом особо/, вроде бы, не было. Для начала усадили нас за пасхальный стол, кулич там, чай, все что полагается, и по яичку выдал нам художник, расписанному им самим. Я свое залупил и съел, а Чугунов /искусствовед же - а яичко это артефакт и факт!/ свое аккуратненько завернул в платочек и в карман. Выпить, не помню, было ли, да и не за этим мы явились. За столом Женя попросил меня почитать - я что ж, я всегда с радостью! Выдал я и "Русско-турецкую" и "говорение" и еще, не помню, что - а Стерлигов тут же ударился в воспоминания о Введенском, о Хармсе-Олейникове, которых близко знал. И не упомнил я из этого ничего. Единственно помню: ругательски ругал он Сергея Эйзенштейна, за то, что тот работал по сталинским заказам. Знавал он Эйзенштейна тоже близко и хорошо. А я потом, уже в Техасе, пересмотревши "Ивана Грозного" - аж поразился и ахнул: до чего Стерлигов был прав! Ирод, сатанист, садист, сексуальный маньяк - изображен этаким мучеником "за Россию"! И страждет он - не за жертв, за Россию, разумеется - словом, вылитый Сталин! О поэтах - не помню, что он там говорил. Говорил что-то. Говорил, как я говорю о Горбовском или Бродском там, говорил - ибо знал их близко. Вопрос: а - имел ли Стерлигов отношение к ОБЭРИУ? Обратимся к биографии /тоже по слухам/: Стерлигов, Владимир Васильевич,/1904-1973/, ученик Малевича. В 1934 году его, вместе с художником Владимиром Басмановым /отцом Марины Басмановой, жены Бродского и Бобышева/ повязали за убийство Кирова. Дали по десятке. В 44-м он прошел еще и штрафбат. В квартиру его, в войну, попала бомба - и ВСЕ работы до 1934 года погибли. Кроме одной, подаренной им Басманову. По выходе из лагерей Басманов обратно подарил ее Стерлигову, и эта ранняя работка, размером малость побольше писчего листа /искусствоведческая мерка!/, маслом - висела у него над дверью в комнату с "фресками". Так, красивая, но вроде Чашника, а вообще не помню. Фрески же - помню. Прямо по обоям, светлым и с имитацией коры березок, пустил Стерлигов до потолка светлыми прозрачными колерами /гуашь, надо думать/ -"Брак в Кане" и Георгия. Мощные вещи, и не в слащавой /как у Алипия/, а - "просветленной" тональности. И сам Стерлигов был каким-то светлым, правда, с юродством малость /отсюда и рубашка, и лавки, и половики/, и Глебова тоже седая, но посуровей мужа малость. Потом начал он нам показывать свои "купажи", как он их называл - резал безошибочной рукой куполообразные фигуры из цветной бумаги, клеил. Перед одной из них, на кронштейне - качался подвешенный крестик, что меня очень поразило /элемент поп-арта уже!/. И тогда я в Техасе, в память Стерлигова, заделал пару куполов коллажем, и с колокольчиками /бронзовыми, индийскими/ - Нусберг, с места не сходя, узнал: под Стерлигова! Ну, Нусбергу знать и положено: он у Стерлигова и фрески отснял, и вообще все работы /тщетно вот портрет ВВ все эти годы прошу!/, а я, естественно, был без камеры и без Приходьки. Потом Глебова начала казать свои пастели, сделанные в школе Филонова. Но немного, с дюжину. На полуметровых картонах, вроде. А в промежутках, как я говорил, читал я стихи. Восторгов они не изъявляли, принимали как должное - но и я не ерепенился: Стерлигов Введенского слушал, так куда уж мне. Но крутился разговор упорно вокруг трех этих имен: Хармс, Введенский, ОЛЕЙНИКОВ. Олейникова я нежно любил еще с 58-го года, так что мне было приятно. Какое отношение имел Стерлигов к группе ОБЭРИУ? А какое отношение имеют Шемякин или Левитин ко мне? С одной стороны, конечно, просто друзья, а с другой - вот с другой и возникает вопрос. На меня и монотипии Левитина, и живопись /и гравюры/ Шемякина - оказали преизрядное влияние. А почему Стерлигов не мог? Пишут ведь сейчас обэриутоведы /г-н Левин/ о Малевиче и ОБЭРИУ, а ведь Стерлигов его учеником - и в дальнейшем, продолжателем был! Особо: христианство у Стерлигова развернулось и стало доминирующим уже ПОСЛЕ войны, обэриуты же все полегли - еще до. Но писать диссертацию о теософских, скажем, взглядах Хармса или Введенского - я не намерен. Просто - "константирую" факт: ИНЫХ имен Стерлигов не поминал. Только обэриутов. Стало быть...
2. БЕЗ ЯЗЫКА /ПОЧТИ КОРОЛЕНКО/ Вторая моя встреча со стариками состоялась уже в декабре неизвестного года, в Союзе художников. Год это был тот, когда отоларинголог д-р Райкин, кузен Аркадия, вырезал мне горло, перетруженное голошением без мегафона на экскурсиях и - пардон, - поэтических читках. Сорвал. Опухоль там какая-то взросла. Резал мне ее д-р Райкин и при этом выябывался, как Аркадий - а мне смеяться нельзя! Так, с замороженным еще горлом, прихожу я в ЛОСХ. Народуууу!... Год, стало быть, 71-й - 72-й. И скорее, 71-й: в начале 73-го была уже посмертная выставка ВВ на Охте. Выставляла свои полдюжины пастелей Татьяна Николавна на секции графики. Тычусь, безъязыкий, по ЛОСХУ, а спросить не можно: д-р Райкин говорить запретил. Наконец, натыкаюсь на Толика Васильева, пишу на бумажке: "Где тут Глебова?" "Какая Глебова," - спрашивает. Я тут малость подошизел: "А вы, пишу, чего собрались?" А комиссия по распределению мастерских заседает! Тьфу. Наконец, нашел, в боковом зальчике - десятка 2-3 человек. Сидят. Председательствует Лева Овчинников. Морда сочится розовым салом, но при бородке: новые веяния. Ковтун, Чугунов, надо понимать, Повелихина - и я, в кожаных штанах. Шесть пастелей Татьяны Николавны установлены на мольбертах /чтоб быстрее снять/. Отчетная выставка. В первом ряду - седенькие ТН и ВВ. Излагает председатель секции графики, Лева Овчинников: "Ну, вот, там Татьяна Николаевна училась у Филонова /покровительственный жест/. У нас тоже были учителя не хуже: Кибрик..." - и не довольно ли? Сидит ученица Филонова перед судом учеников Кибрика... Подошел я, по окончании, к Татьяне Николавне, руку поцеловал, говорить не могу: на горло указываю. Не знаю, как она поняла, но меня вспомнила, очень тепло, засветилась вся. И Стерлигов, вроде, узнал. А на выставку его посмертную - я так и не попал: тошно было, да я к тому же с АБ Ивановым в это время "Гратис" писал-оформлял, да Наталья киевская тоже крутилась, лирика, запой. 3. САМОЕ СВЕТЛОЕ И встретился я с Владимиром Васильевичем уже время спустя после смерти его. На выставке в Газа, среди полусотни гениальных /и не-/ самоучек , самодеятелей, открывателей велосипедов, кротов и подпольной богемы - затесалась ШКОЛА. И повесились они особняком, человек 5 или полдюжина, заняли отдельный отсек - и смотрелись. Среди раздрызга и разбрызга форм, собранных вместе не по направлению, а общим несчастьем, среди псевдо-кубистов, примитивистов, абстракционистов из третьих рук, попартистов и просто мазилок - смотрелось СВЕТЛОЕ ПЯТНО. Единственно цельное на всей выставке, суровое и просветленное, в светлых гаммах и строгих композициях, оно было ШКОЛОЙ, НАПРАВЛЕНИЕМ, ГРУППОЙ. Да и сами художники - выделялись. Отсутствием бородатости /вроде, кроме, Смирнова/, отсутствием джинсов, наконец - лицами. Я, бородатое и волосатое создание, "патриарх богемы", как меня прозывали, в кожаных шемякинских штанах и при березовском дубце - не рискнул к ним и подходить, не будучи представлен. Знакомился я с ними уже заочно: 5 моих фотографов /и в основном, Приходько/ покрыли всю выставку фотопортретами и репродукциями работ. Сначала я их даже и не различал: все работы носили явственное влияние школы Стерлигова /"внучата Малевича", как я их определял/, все были выдержаны в одном стиле - и только теперь, имея подареных Приходькой /а он, в свою очередь, поимел их гонорарам за съемки/ две работки Церуша и Зубкова на стенках /цветной карандаш, размеры - одна поменьше этого листа, другая - побольше, чорт, лист все равно идет в уменьшение! неважно/, да посмотрев и пощупав с дюжину масел самого Зубкова у Шарлотты - стал понимать и проникаться. Это то, чему научил их ВВ Стерлигов: строгости, суровости, сложности, чистоте и СВЕТУ. Их работы - светлы, как если бы их писали отшельники. Не отшельники, искушаемые /Калло, Босха/, а отшельники Севера, русских монастырей, Соловков и Нерли. Это - христианство не по форме, а по ДУХУ, по СВЕТУ - и есть, на мои взгляд, вклад ВВ Стерлигова в малевичевский супрематизм. Но Малевича изучают, в основном, атеисты, западные лефтисты - и они видят в нем только "пространство Эвклида", без глубины. Так, скользят по поверхности холста - и печатают свои измышления. ЯЗЫЧНИК, но ПОЭТ Нусберг - уже усмотрел нечто более глубокое - в супрематизме Малевича: ДУХ. Но дух не подлежит изучению искусствоведами, они изучают - факты /а не то, что они - эти факты - изЛучают!/. И вот эту лучистость, свет за"душевный" /о чем пишет Охапкин - см. 2-й том/, я и усвоил из уроков Стерлигова и его группы. Отметим, что ВСЕ участники этой группы - провинциалы /о чем будет особая речь в связи с альманахом "Майя"/ и вообще - в 3-м томе, "Москва-провинция".
|