Великий драматург Гера Григорьев у ККК. Янв. 1973. Фото Г.Донского.

 

 


 

ПОЭТЫ И КАФЕ-ШАЛМАНЫ
 

" - Кафетерий на углу Владимирского и

Невского.
- "Ротонда"?
- Вам все еще никак Париж не позабыть!"
 

                                Шир-Али
 

"В кабаках, в переулках, в извивах..."

 

                                Блок
 

        Кафейный период русской литературы. Его можно считать законченным. Даже "Сонеты" превратились в комсомольскую распивочную с джазом. Но, собственно, зачем они теперь, эти кафешки? Теперь у поэта есть свой читатель, пусть "избранный", но за ним гоняться не надо. Он сам гоняется за поэтами. И в этом немалом деле "утверждения поэзии" свою роль сыграли и кафе.
        Началось, как полагаю, на Полтавской. В аккурат по другую сторону Старо-Невского от клуба им.Дзержинского, МВД, то есть. Как и Союз писателей расположен по другую сторону Литейного от Большого Дома, КГБ, значит. Близкое соседство. Я даже утверждал, что там подземный ход проложен. На Полтавской хода не было, а было "Кафе поэтов". Открылось оно где-то году в 60-м и функционировало года три-четыре. Потом накрылось. Кафе действовало под эгидой обкома комсомола, но тогда многое происходило этим путем. Сначала в кафе можно было читать просто заявившись или по просьбе публики, потом уже - по списку участников, джем сесшенс же устраивались уже неофициально, стихийно - просто кто-нибудь вылезал и начинал читать. Читали там много кто, от "знаменитостей" и до "малоизвестных". В малоизвестные попадал Герман Плисецкий, которому я предложил лучше станцовать, Александр Городницкий, который тогда еще не пел, да мало ли кто. Выделялся в 61-62 году Юп /или, как он сам себе называл, Юпп - о нем см. "Юпп и Гера Григорьев"/. Именно в этот период он писал /и исполнял/ свои прекрасные "Яичницы" и "Твисты". Читал Леня Аронзон, о котором появился фельетон в "Смене" году в 64-м, что он устроил распродажу автографов своих стихов, на вырученные деньги накупил водки и шел по городу, плача фиолетовыми слезами. Подобные "побочные" доходы властями не поощрялись, прямых же - просто не было, поскольку поэтам не платили, и даже кофе покупалось за свой счет. Но приходили туда не за кофием, а за стихами. Стихи, особенно не числящиеся в программе, стали вызывать подозрение, и совет кафе начал требовать с поэта рукопись в ТРЕХ экземплярах. Этот третий экземпляр больше всего и раздражал поэтов. Ну, один - в архив совета, второй - в КГБ, а третий-то куда? Конечно, совету давалось одно, а читалось другое, и по просьбе публики, и без таковой. Наконец, году к 65-му в кафе стало просто непереносимо, и ходить туда перестали.
        Параллельно существовали и другие кафе, иногда подолгу, иногда нет. "Буратино", например, на Восстания - там тоже читали. Или кафе "Улыбка", к которому был причастен я. Как уже говорилось, "публика" тогда еще только создавалась. В большинстве это были итээры, инженерьё, которые сами в поэзии разбирались слабо, но хотели. Поэтому на роль консультантов иногда приглашали поэтов. В декабре 62 года по ошибке пригласили меня. Тогда я дружил с "мухинцами" - покойным Саней Юдиным, которого убили, выкинув из электрички, Валерой Ивановым, ныне "членом", Толиком Васильевым из "метафизической школы" Шемякина и др. Устроили мы выставку-чтение, с юными тогда Кривулиным, Пазухиным, Соколовым и более зрелыми Шнейдерманом и Моревым. Иванов и Юдин выставили гуашь - женский портрет, созданный по моим стихам "Лала" и "Оранжевая" и назвали его "Портрет Лалы". На оригинал он мало походил, но является примером "обратной иллюстрации". Помимо портрета Иванов нарисовал спаниэля с женскими грудями /им там нужно было собак к зачету рисовать, и в чешском альбоме фото собак обнаружилась такая спаниэль-кокетка, что осталось только груди пририсовать/, Саня Юдин изобразил двуликого Януса с профилями Сталина и Гитлера /это прошло/, а вот стилизованная морда негра на грязной чертежной доске /несколько кубистическая/ вызвала бурю негодования, как и спаниэль: "Что ж это вы наших друзей негров на грязном фоне рисуете" или "Вы что же, считаете, что женщины - суки?" и т.п. После чего выступил скульптор Санан /которого к тому времени выперли из бакинского худучилища, а позднее - и из Мухинского/, выставивший керамику "Люди, гнущие трубы", несколько египтизированную, и произнес горячую речь: "Есть такая азербайджанская поговорка: Если у тебя до тридцати лет нет бороды - и не будет, если у тебя до тридцати лет нет ума - и не будет!" И, обращаясь к одному из наиболее активных критиков: "А у тебя - ни ума, ни бороды - нет. И не будет!" После этой выставки и последовавших двух чтений меня из консультантов вышибли и приходил я туда скандалить уже как посетитель. Выступать стали уже "официальные" поэты и делать там больше было нечего.
        Потом появились уже кафе при институтах, например, "Молекула" в институте высокомолекуляров на углу Большого и 9-й линии, где приглашались поэты. Там я как-то встретил Коржавина. Я пришел читать, а он уже отчитался. Бежит к выходу, такой маленький, подслеповатый, натыкается на меня. "Здравствуйте, - говорю - Наум Евсеевич." /А сам первый раз его вижу./ "Да-да, здравствуйте," - говорит, и ручкой меня по плечу потрепал, и - дальше. Я и говорю, в голос: "Старик Коржавин нас заметил и, в гроб сходя, благословил!" Обернулся он так, в ужасе -"Да-да, до свиданья!" - и дальше побежал. Больше я его и не видел. А кафе было мерзкое. На стенах - "абстрактные" фотографии молекул, мадонны на мешковине цветными проводками вышиты, итээрочки в фартучках кофий разносят, а в открытую дверь - видно, как в кухне бабы-посудомойки столовские посуду моют. И естественно, после чтения - вопросы. Эдик Шнейдерман, наивная душа, признался, что любит Сашу Черного - покивали одобрительно-снисходительно - как же, знаем! /Саша Черный к тому времени в Большой библиотеке уже вышел/. Ну, мне пришлось заявить, что люблю я Торквато Тассо, Хлебникова и Тихона Васильевича Чурилина. Этого последнего высокомолекуляры даже по наслышке не знали: "Кто это такой?" Ах, кто такой? И на полчаса на память им Чурилина. Ошизела инжерня. Несъедобно.
        С этой публикой уже приходилось бороться. Устроил я в 66-м году чтение Бродскому в Ботаническом саду, в институте. А Бродский с собой Володю Уфлянда притащил, учителя своего. И после своих шаманско-раввинских завываний выпустил поэта - тонкого, ироничного, застенчивого. Который и сам-то себя читать не умеет. Публика, пришедшее /именно "пришедшее", а не "пришедшая"/ на скандальное имя Бродского - валом поперла из зала во время чтения Уфлянда. Не в коня.
        Поэтому в 60-е годы поэзия стала уже "эпатирующей" /стоит отметить Анри Волохонского, о котором дальше и всю школу неообэриутов/. Уже этого читателя следовало бить по голове, дабы внушить уважение к прочитанному и услышанному. Кое-чего поэты 70-х годов уже добились: публика стала "избранной". Но за счет этого прекратились веселые безобразия конца 50-х - начала 60-х годов.
        Кафе эти курировались, естественно, комсомолом. Но и сам комсомол искал путей пропаганды неофициального искусства. В поэтическом кафе "Ровесник" /а неофициально - "Серая лошадь"/ году в 62-м Леня Палей свел меня с Вадимом Чурбановым, секретарем обкома комсомола /в обкоме, помимо Чурбанова, значились - Тупикин, Плешкина, Мазалова, и никого это не шокировало./ Лене было предложено место завотделом поэзии в редакции молодежного журнала /будущей "Авроры"/, и он тут же назвал меня в заместители. Я взял Чурбанова за горлец: "Кого печатать будем? Бродского печатать будем?" Выяснилось, что Бродского печатать не будем. Тогда я высказал свое мнение о журнале, об обкоме комсомола и иже. После двух-трехчасовой беседы с Вадимом договорились об устройстве "пробного" вечера для Бродского на базе университета. Нужен он народу или не нужен? Я требовал афиш, Вадим же объяснял, что если Бродского после выступления вынесут на руках, то его из обкома вынесут - ногами. Договорились, что он встретится с Бродским у меня, Бродский, как всегда, нафармазонил, вечер не состоялся. Но не по моей вине: я тогда уже уехал в экспедицию. Рассказывают, что после этого разговора в кафе у Чурбанова справлялись, с кем это он говорил. На что Вадим сообщил, что на жалованьи на Литейном он не состоит, и меня не назвал. Потом Вадима повысили в ЦК комсомола, откуда за строптивость, принципиальность и бунт против "прибавок" - он сказал, что и так получает втрое больше рабочего - выкинули куда-то в Кустанай. Но разговор этот весьма примечателен. И полиомиэлитная Клара Плешкина пыталась, чем могла, помочь поэтам. В середине 60-х это были так называемые, командировки от обкома: ездили в Гатчину, и в Лугу, и в Лодейное Поле - это давало возможность и почитать, а иногда и заработать десятку на водку помимо расходов. Но эти люди, пришедшие в послесталинские годы, долго на высоких постах не удерживались. Выживали другие.
        Тем не менее, можно сказать, что в 60-е годы и кафе и обком сыграли роль положительную. Поэты поимели возможность читать, поимели выход к аудитории, и уже следующее поколение поэтов получило возможность эту аудиторию - выбирать. Но об этом - в третьем томе.
 

 

2

 

        Существовали, наконец, и неофициальные кафе - наши "Ротонды" и "Куполи". Первым было кафе "У Веры" - кондитерская напротив Гоголя , на Невском, рядом с Лавкой Художника /где тогда уже начали выставляться на продажу работы Вали Левитина, харьковского "кубинца" Эдди Мосиэва, позднее - Вилли Бруя и т.д./ Вера поэтам /мне и Ирэне Сергеевой/ варила особый кофе. Не тот, что публике. Это становилось традицией. Поэтов знали и уважали. Другие поэты /и геологи/ сидели напротив - в угловом здании "Аэрофлота", на втором этаже. Там я встречал Бродского. Но мы были, так сказать, пионерами.
        Традиции кофейни сложились на Малой Садовой. Этому способствовало все: и расположение - посередине Невского проспекта, и наличие гастронома "Елисеевский", и, наконец, близость двух садиков - Екатерининского и на Манежной площади. Екатерининский садик облюбовали педерасты, и только пьяный Глеб Горбовский рисковал спать там под скамейкой /в декабре. Когда Элик Богданов, сев поздно ночью забить косячок, обнаружил под скамейкой спящее тело, то признал в нем Горбовского. После чего вытащил его и доставил к нему домой, на Пушкинскую. Когда я рассказал этот эпизод Глебу, Глеб совершенно серьезно сказал: "А ведь если б это был бы не я - я бы замерз!"/. Остальные люди, выпив кофе, отправлялись покурить в садик на Манежной. Иногда прихватывалась и бутылка бормотухи, чернил, краски, биомицинчика, одним словом, портвейнового. При этом читались стихи. И немудрено, что в 66-м году группа поэтов, объединившись, выпустила даже альманах "Фиоретти. Малая Садовая". Туда вошли, помимо вездесущего Юпа, поэтесса Алла Дин /она же Тамара Мишина-Козлова-Буковская, ныне печатающая религиозные стихи в журнале "37" и потому хорошо известная на западе/, поэты Гайворонский и Ниворожкин, прозаик /а тогда поэт/ Женя Звягин и Владимир Ибрагимович Эрль.
        Но вершиной периода стал "Сайгон". Начавшись с безобидных "Петушков" и "Подмосковья", он был тут же переименован в это зловещее имя. По открытии /году в 67-м/ облюбовали его поэты. За столиком у окна прочно засел Кривулин, пия кофий чашку за чашкой и изредка выходя покурить на угол. Поэтому столики убрали, вместо них сделали стойки, но публику изгнать было уже невозможно. За поэтами пришли карманники из "Жигулей" и от Пяти углов, проститутки /но не с Лиговки, а рангом повыше, пили не портвейн, а требовали шампанского/, за ними братья-наркомы и, конечно, стукачи, но этих все знали и никто не замечал. При этом нельзя сказать, что "Сайгон" был расположен удобней "Малой Садовой", или что кофе там был лучше. Но во-первых, он был больше /а и поэтов прибавилось/. Во-вторых же, публика там собиралась тоже другая. Более аристократичная. Если на Малой Садовой, с ее демократическими нравами, пили в садике прямо из горла - то в "Сайгоне" употреблялись уже стаканы. Кроме того, большее количество публики позволяло быстрее сообразить на бутылку, да и гастрономов было два - "Соловьевский" на углу Владимирского и второй на углу Литейного. Распить же можно было в "Мороженице" за углом. Там бабуся давала стаканы, за что собирала бутылки. Покурить, правда, было негде, поэтому просто прислонялись у стен. Народ пер косяком. Однажды, году в 70-м, я пить не хотел, но и домой тоже. Поэтому просто стоял, часа четыре - то кофе попьешь, то покуришь. Так вот, за 4 часа я увидел 28 человек, с которыми мне нужно было о чем-либо переговорить, тех же, с кем просто раскланивался - просто не было счету. Посудите сами, какой популярностью пользовалось данное место! Естественно, читались стихи, естественно, передавались рукописи, так что это время можно с полным правом окрестить, как "сайгонский период русской литературы".
        Были и издержки. При наличии столь разношерстной публики слухи плодились без числа, в "стукачах" ходил, по меньшей мере, каждый, перепадало по мордам, то Колю Носа убьют, то Гена Волосов нахулиганит. И однако, тянулись. Тянулись, как к "Куполю" и "Ротонде", тянулись к своим, тянулись к изгоям, а что стукачи - так ведь они везде. Я вот дома не знал, кто из моих друзей на меня стучит - что же говорить о "Сайгоне"? И надобно отметить, что это слегка неврастеническое бытие очень приходилось в жилу в годы предэмиграционные. Люди начинали понимать, что они здесь не к месту, что они - изгои, такие же, как рукосуи и проститня, что их мир - это не мир уютных кафе, и даже не мирок Малой Садовой - а большой проезжий проспект.
        Уже потом начал фигурировать "Ольстер", на углу Марата и Невского, но поэты бывали там редко - бар заполонила фарцня, у которой /в отличие от поэтов/ деньги в карманах водились.
        А "Сайгон" - "Сайгон" останется в истории и в памяти многих - как символ той множественности и той безысходности, которую представляли все мы.
 

        Горячая точка планеты.

 

 


ЛЕВ ХАЛИФ

/из рукописи "ЦДЛ"/
 
        Вставь это - перед "Сайгоном". /Вставляю - ККК/
 
        50-е годы. Ленинград /а вообще-то Питер. Мы ведь жили там по-старинке, по-человечески жили/. Лучшее из всего мною написанного случилось именно в этом городе. Куда я приезжал к своим друзьям.
        Окно в Европу /а если посмотреть из Европы, то в ж.../ Мы давно уже без окон живем. Находя иные отдушины, всею сутью своей задыхаясь.
        50-е... Как же лихо тогда начинал Голявкин. Детский писатель. Во взрослого не пошел.
"Парадиз". "Горожане". "Крыша".... Литературная Москва еще на дереве, как на колу, сидит, догладывая партийные директивы. А здесь уже сбросили шкуры. Всё ж Великая Русская отсель пошла. Здесь воздух сырой, с комарьём, но какой вдохновенный. Да вон и классики, как живые стоят.
        И Олежка Целков оформляет спекталь по Хэму - левой. А правой - пишет свое. Или Боря Бахтин переводит древних китайцев, но с летчиком Тютчевым говорит. И еще есть маленький Боря, но друг наш большой.
        Нет, недурственно мы начинали. А здесь ведь только начни.
        По ночам же нам светит белая осень. Где-то Черная речка пошла пузырями гнилья. И мосты над Невою вдруг встали вполне по-ночному. Да мы и так на другом берегу.
        Покуда хватит на руке нашей пальцев - считанные-пересчитанные будут друзья.
        Мы жили тогда на одной широте - широко. Меридиан один и тот же по нас проходил. Везде незаметный, а здесь, точно обруч, под ребра.
        Соузок Союза... Быть им у нас не получалось, к счастью, никак. Может, к несчастью? Так это же как посмотреть.
        Здесь я написал своего "Молчаливого пилота". Сначала стихами. Потом он станет романом. И тоже начнет поворачивать круто мою и без того не тихую жизнь. Ну, никак не вмещаясь в привычные нормы и формы.
        В поезде, идущем в этот город, я познакомился с Анной Ахматовой. Ехал "зайцем" и она меня укрывала. Пили коньяк и читали стихи через всю-то протяжную ночь. Может оттого и была такой трассирующей сквозь непроглядную темень многоспальная наша "стрела". И лишь только потом на перроне конечном мне ахнут - с кем же я ехал! "С ума сойти!" - сказал я друзьям и расцеловал старушку /как же прекрасно без билетов-то ездить!/.
        Это портретов Ленина - по сотне в глаз. "Правильной дорогой идете, товарищи!"... А великую поэтессу хоть бы разок публично не высекли, и показали в нашей ленинско-сталинской, будто снова татаро-монгольской, России. Увы.
        Питер и как же об тебя он ноги вытер!
        Всю дорогу страна великанов балует своих лилипутов.
        Москву меньше жаль. Всегда была купеческой и суетливой со своими Филями - филейной частью своей. А вот Петин град, хоть и красным навозом заляпан и вонь беспросветная - в Смольном вечно что-то смолят... А все одно - державное теченье.
        Да и нам везло - всякая сволочь нас стороной оббегала. Лишь однажды после стихов в "Промкооперации", где иногда нам кратко выступать позволяли - под конвоем в московский экспресс посадили. Вытолкнули из колыбели революции. И куда - в столицу.
        Но я в Петербург возвращался. Мы забирались в чащи. Уходили вглубь. То в досточтимый Достоевского город. То в Блоковский Питер. То в Гоголевский Петербург. И уж, конечно, в Пушкинский забредали, где шпиль да гошпиталь. И Мойка еще не помойка... И если уж очень захочешь - сам выйдет тебе навстречу - о том, о сем поговорить.
        Мои путеводители не врали. Мои проводники свой город знали.
 
        Но вернемся в ЦДЛ. Нынче он у нас полевел. Всей своей отъезжающей частью.
 
 
"САЙГОН"
/главка из книги "Цэ Дэ Эл"/
 
        Лень глянуть вверх. А там живут художники. А под ногами? Здесь живем мы. С асфальтом поверх головы.
        Дерево в верхних кронах шебуршит самолюбием. Но эти ветви быстро обрубают. Деревья - неказистые столбы, лысые и неприветливые, вдруг начинают зацветать по весне. Лезет трава, дырявя асфальт. Ее стригут, а она лезет.
        1956 год. Начало Малой Садовой. Эта улица, параллельная Большой Садовой, которая соединяет Большой Невский проспект и улицу Ракова.
        На углу Малой Садовой и Невского находится Елисеевский магазин. Этот угол на мало-садовском жаргоне называется "жердью". Наверно, оттого, что главную витрину магазина огораживает медная труба. На которую удобно облокачиваться.
        Елисеевский магазин - главный снабдитель алкоголем. Рядом кафетерий с прозаическим названием "Кулинария". Одно из тех редкостных мест в Ленинграде, где варят самый лучший кофе. В этой кулинарии и возник в 1956 году центр уличной литературы.
        Мое поколение. Глеб Горбовский, Иосиф Бродский, братья Танчики /их называли Христианчики/, трагически погибший на охоте Леонид Аронзон /уж не сам ли на себя охотился?/. Потом идут - алкогольный учитель, в прошлом философ-специалист по Востоку Виктор Хейф. Длиннющий, тощий человек, незаменимый собутыльник, умевший организовывать самые дикие пьянки на 20-30 персон прямо на улице, при этом абсолютно не имея денег. Он любил повторять: "Хейф всегда презирал толпу". Следующим идет - Лисунов, по прозвищу "Колдун". Брови подбриты. Лицо дьявольское. Мефистофель. Совбитник с тогдашней своей подругой Машей Неждановой.
        Володя Горбунов /или Вл.Эрль/. Это человек, которому принадлежит воскрешение обэриутства. Он собрал о нем огромнейший материал. Все о Хармсе - это мозаика из ... пылинок развеянного праха. Однажды в Союзе писателей ему дали выступить. И он читал с 6 до 12 ночи. Мог бы читать и дольше.
 
        Все мы пишем перед смертью, даже если умирать не собираемся. Не знаю, как у кого, но меня всегда не покидало чувство, что я пишу последние стихи.
        Тема лебединных песен моих современников. Какая у кого последняя?
        Аронзон писал:
 
Где роща врезалась в песок,
Кормой об озеро стуча,
Где мог бы чащи этой лось
Стоять, любя свою печаль.
Там я, надев очки слепца,
Гляжу на синие картины.
По отпечаткам стоп в песках
Хочу узнать лицо мужчины.
И потому, как тот, ушедший,
Был ликом мрачен и безумен.
Вокруг меня сновали шершни,
Как будто я вчера здесь умер.
 
         Пророчески?
 
Борзая, продолжая зайца,
Была протяжнее "Ау!"
И рог одним трубил: "Спасайся!"
Другим - свирепое: "Ату!"
 
Красивый бог лесной погони
Меня вытягивал в догон,
Но как бы видя резвый сон,
Я молчалив был и спокоен.
 
        Яичница, яичница скворчит на сковородке... Это Михаил Тарсанов /Таранов - ККК/, по прозвищу Юп. Тогда он был поваром. Поэт-повар - это что-то новое. Тем более, что в сытом теле не гнездится талантливость.
        Юп - поэт от чрезмерного здоровья, но не от болезней, каковыми считает он большинство других поэтов. Но, тем не менее, страдает и Юп, не имея учеников.
 
Дети, видели вы где
Ж..пу в рыжей бороде?
Отвечали дети глупо -
То не ж..па - рожа Юпа.
 
        В Москве он читал свои стихи под джаз в кафе курчатовцев-физиков.
        Пришел в Московский Литфонд за единовременным пособием. Но его попросили сбрить бороду. Сколько дадите? - спросил Юп. 500 /старых/. "Согласен" - И сбрил.

        Потом идет третье поколение - 60-х годов.
 
        "Сайгон" - кафетерий на углу Невского и Владимирского проспектов. Тоже кофе. Помимо богемы - ворье, фарцовщики, алкаши и проститутки.
        Почему "Сайгон"? Так, с чьей-то легкой руки /ныне он называется "Ольстер"/* /Халиф путает: "Ольстер" - новый бар на углу Марата и Невского. Только фарцня. ККК/
        Его облюбовали бывшие питомцы клуба "Дерзание". Здесь пребывал весь Невский. .
        Николай Беляк /Биляк - ККК/ - с венигретом кровей - поэт высокой культуры. Духовная сила "Сайгона". Одним словом могущий остановить проходящую мимо толпу. В армии через месяц после его появления взвод не пошел голосовать. Восемнадцатилетнему Биляку повезло. Он чудом спасся от трибунала.
        Ширали, Славко Словенов, Б.Куприянов.
        Хирург Веня Славин - импровизатор. Энергичный как вулкан. "Хотите 10 гесхальских сражений?"
 
Бог Иудеи час пробил.
Вот входит легион Девятый.
Меж скал Гесхалы дай нам сил.
Иуда Маковей крылатый
Строфу из псалма возгласил.
 
        Он стеснялся, что импровизирует. И всем говорил, что пишет.
 
Иуда меч плашмя не держит,
А только к небу острием...
 
        Виктор Кривулин. Юродствующий Евгений Вензель - уличный Меркуцио.
 
Мой отец - еврей из Минска.
Мать пошла в свою родню.
Право, было б больше смысла
Вылить сперму в простыню.
 
Но пошло... и я родился.
Непонятно - кто с лица.
Я, как русский, рано спился.
Как еврей - не до конца.
 
        Гена Трифонов и Петя Брандт.
        Если Мало-Садовая - некоторое наследие обэриутства, "Сайгон" - более классическая форма. Здесь мало алогизма и парадокса. Здесь больше ортодоксальности, возведенной в куб. Иными словами, в понимании конструкции стиха. Это почему-то считают новаторством. А это всего лишь хорошо понятое старое. Это почему-то считают смелостью. А это просто честная работа.
        Пропадала, как всегда, свобода. А здесь жили сами по себе. Им не нужно было печататься. Им важно было не порвать с духовным прошлым.
        И все же ниточка вела к обэриутам. Было когда-то такое Общество Реального Искусства /Объединение Реальных Искусств - ККК/. В бывшем институте Истории Искусств, основанном графом Зубовым... в момент прихода большевиков к власти. Граф даже дом свой отдал под это дело.
        Там преподавал Ю.Тынянов, учился В.Каверин, Е.Г.Эткинд, Шор, переводчик Левинтон. Отсюда вышли Хармс, Веденский /Введенский - ККК/, Заболоцкий, Алейников /Олейников - ККК/.
        Потом институт разогнали. Питомцы его исчезли. Многие глупо погибли. Кто-то, то ли Алейников, то ли Веденский, во время войны вышел из поезда в момент эвакуации. За пачкой папирос. Подумали, что он хочет остаться и расстреляли. /Типичная параша, легенда. - ККК/
 
        Ленинградские мансарды в районе Пестеля, Литейного, Белинского, Кирочной. Нежилой фонд - там живут художники... Лиговка... Все это связано с "Сайгоном". В Ленинграде нет человека, имеющего хоть какое-то отношение к искусству и не знающего, что такое "Сайгон".
        Во всяком случае молодежь. Уж она-то знает, что это такое!
        Нет в Ленинграде такого милиционера, который бы не знал это кафе. С ним боролись. Выносили столики. Но стояли его посетители стоически.
        Радикальным способом у властей ничего не получалось. А может получалось? Где-то и как-то все же перерождался "Сайгон". Богему разбавляли воры. Попахивало притоном. Фарцой. Липли шлюхи, что мухи на столики...
        Стойло "Сайгон"..., но все оставалось в нем. Не взирая ни на что. Все - однажды к нему пришедшие. Потому что он был ленинградской Ротондой. Или хотел ей быть.
        Злачное место. Проклятая тема. И все же что-то в нем есть. Завсегдатаи бывают в нем по 5-6 раз на дню. Тут одновременно поселились и Нечистая сила и Господь Бог.
        "Джентельмены из Подмосковья" /потому что "Сайгон" под рестораном "Москва"/ " так называлась первая статья в официальной прессе.
        Нет Малой Садовой. Остатки ее влились в "Сайгон". Битый-перебитый, но еще живой.
        Инстинкт выживания духа вопреки всему. Вопреки перерыву посреди дня. Вопреки убранным столикам. Вопреки построенным вокруг кафе. Вопреки клеветонам, облавам... И все же травился он тем, что с ним не связано. Что-то происходило. Неуловимый дух тления витал над ним. Но тянуло туда по-прежнему.
        Юродивый монах Витя Колесников. Кривой добряк, ездивший по монастырям России - он возвращается в "Сайгон".
        Шла сюда "леди-скульптор", созданная для плоти, Кармен. Чувственная... особенно весной. Только-только начиналось солнце, а она шоколадная... Однажды она пошла к Богу. И стала схимницей. Бездомное существо с жуткой и несчастной судьбой. Это тоже "Сайгон".
        Здесь поэт Гена Григорьев мыслит свою жизнь, как пьяную песню /вероятно, поэт и драматург ГЕРА Григорьев. Поэт Гена Григорьев при мне еще не пил. - ККК/. ... А художника Гарри Лонского спрашивают: - Почему у всех женщин трудная судьба? - Понимаешь, старик, - отвечает он, - по натуре они все провинциальные барышни. И поэтому мыслят свою жизнь романами. Нам к этому трудно привыкнуть. Потому что мы свою жизнь мыслим скетчами.
        Вечность этого места в полном отсутствии корысти. Здесь жизнь и тут человек!
        Прощай "Сайгон"!
 
        Что-то подобное начиналось и в Москве. Союз молодых гениев - СМОГ. /Самое Молодое Общество Гениев - ККК/. Но СМОГ - ничего не смог. Самоутверждение. Завоевание Москвы... А здесь даже вилять - не велят! Гонят туда - откуда приехал. Если получат чуть меньше - уже мученики. Если б перед ними стояла проблема пельменей - они бы кричали, что умирают прямо на улице.
        Но вернемся в ЦДЛ. Хоть и дюже надоел.
        ЦДЛ - хоровод бесполых теноров... Так и хочется тут всех поздравить с Международным женским днем! Самым древним праздником на земле.
        Второй по древности - день журналиста. Тоже наидревнейшая профессия.
        "Научитесь страдать!" - взывал Достоевский.
 
                            Чем? - Хором отвечает ЦДЛ.
 
 
И еще один отрывок из Халифа. Я этак весь его "ЦДЛ" перепишу. Здесь он свел воедино, спрессовал три поколения - они же у меня разбиты по томам. Из пречисленных им - нет текстов хирурга Славина, почти нет Вензеля /см. 4-й том/, а Славко Словенов, человек с одним профилем, и к тому же - рябым, стойко противостоял всем моим попыткам выбить из него стихи. Один текст Танчика есть. Но само это "подпольное существование" - приводит не только к искажению фамилий /см. поправки/, но и к полному исчезновению текстов... Где они? Упомянутых Халифом - см. в разных томах.
 
 
ЮПП И ГЕРА ГРИГОРЬЕВ
/о стукачах, графоманах и непризнанных/
 
"Потому, что без паспорта в
России никак невозможно."
/Ф.М.Достоевский/
 
        После того, как я перекопал уже всех поэтов в Ленинграде, на меня накинулись графоманы и личности вовсе уже темные. К графоманам я отношусь положительно, равно как и вообще к "неудачникам". У графоманов /и шизофреников/ есть чему поучиться. У них зачастую бывает то, что мы называем "непредсказуемым" в поэзии. "Гладкописцы" этого лишены, у них всё - предсказуемо. Провести же грань между талантом и графоманом зачастую сложно. Так - я не знаю, куда отнести некоторых из далее следующих авторов.
        Начнем с Юпа. С этим всё ясно. Портрет его дал покойный Лёня Аронзон:
 
- Дети, видели ль вы где
Жопу в рыжей бороде?
Отвечают дети тупо:
- То не жопа, рожа Юпа!
 
Характер и занятия его великолепно переданы Марьяной Гордон-Козыревой-Тумповской:
 
... поэт, стукач и кулинар,
и тонкий антиквариус.

 
Юпа я встретил осенью 60-го года в ЛИТО Наденьки Поляковой. Пришел он туда после армии, где служил поваром, с тетрадкой рукописных стихов. В стихах было невероятное количество орфографических ошибок /выяснилось, что у него 4 класса образования. У Бродского, скажем, 8./ Стихи были следующего содержания:
 

Дорога - волчица,

Дорога - трясучка,

В грязи чечевичной,

В ухабах и кручах.

Отбил все печонки

И трусь ягодицами.

Со мною в трехтонке

Трясется Багрицкий.
.....................

Девчата томаты

Бросали и вишни...

 

И далее:
 

Но я - Котовский!

Я - Гастелло!
 

Или:
 

По тротуару, по тротуару

Иду стихами Элюара.
 

Однако, как ни странно, Юп оказался одним из зачинателей "произносительной" поэзии. Его "Яичница", "Твист", выпевавшиеся - в два притопа, в три прихлопа, являлись едва ли не самыми яркими стихами того времени. Текста "Яичницы" я, к сожалению, не имею, да она и не воспроизводима обычными типографскими методами, ее надо было - слышать. Кроме того, она /как и "Люля"/ была написана профессионально-грамотно - не забудем, что Юп был поваром. Это его основная профессия. Фарцовщиком и спекулянтом он стал позднее.
        Михаил Евсеевич Юп-Таранов-Смоткин /рожд. 1937? г./ более всего походил на Бальзака. Доверия к нему никто не питал, однако он доверительно говорил Боре Куприянову в "Сайгоне": "Я на поэтов не стучу, я сам поэт. Я стучу на фарцовщиков." Интересно, что он говорил фарцовщикам? Человек без определенных занятий, он вечно ошивался около "Сайгона", на Малой Садовой, у "Букиниста" и Академкниги на Литейном, или сидел в "Дарах Нептуна", где фарцня играла в "шмен". Поймав кого-нибудь из поэтов, обязательно читал новые стихи. Я никогда не отказывался выслушать Юпа. Строчки "... и Смольный пал, дерьмом подмытый" мало говорили моему воображению, но его интерес к поэтам Шевыреву, Хомякову и другим "малым" 19-го века вызывал во мне сочувствие. Человеческого же сочувствия Юп ни у кого не вызывал: "С таким счастьем - и на свободе?" Кроме того, он коллекционировал мелкую церковную пластику, большую частью украденную в музеях и церквах. Но у нас сажают не за это.
 

        Гера Григорьев - "бомж" /"без определенного места жительства" - милицейский термин/ жил по мансардам. Его тоже не трогали. Автор исторических пьес и почти всех современных сплетен. Пьесы его не лезли ни в какие ворота /я разумею ворота соцреализма/. Кому нужны древляне и Ольга, если пьеса в себе не несет идеологического заряда? А она не несла. "Тризна" /о которой идет речь/ наверняка пришлась бы по вкусу А.К.Толстому и вообще славянофилам. Написана она была вне времени и отдавала добротным 19-м веком. Себя же Григорьев причислял к великим драматургам /Гомер-Шекспир-Григорьев - несколько, правда, отдает Ильфом, но это слова самого Геры/. Еще он написал прескучнейшую поэму, кажется, о Святославе. Но известность к нему пришла не через пьесы. Гера знал всех, и знал всё. Откуда-то не из Ленинграда, ютился он по мастерским художников, спал, укрываясь холстами, а что он ел - мне неизвестно. Вреда от него, кроме сплетен, не было, а личность он являл собой колоритную.
 

        Люди, о которых я пишу - это, своего рода, "подполье в подпольи". Ибо по причинам таланта ли, характера, репутации ли - им не удавалось выбраться даже на ту относительную "поверхность", в каковой пребывали остальные поэты. Иногда причиной этого было уголовное /а на самом деле - политическое/ прошлое, как у поэтов Юрия Тараканова /автора знаменитой "Лохматки"/ и его друга Саши Фенёва. Стихи Фенёва /в особенности сонеты/ высоко оценил даже такой зверский критик, как Гр.Ковалев /Гришка-слепой/, мой соавтор. Несколько текстов Фенёва /разумеется, худших/ было опубликовано в журнале "Аврора" году в 73-м. Но по ним судить нельзя. Фенёв и Таракан были завсегдатаями Малой Садовой, но ни в какие поэтические кружки не входили. Известна еще такая история про Фенёва набрал он стихов Михаила Дудина из сборников, перепечатал и послал в какую-то газету. Оттуда пришел ответ, что стихи безграмотны и совет ходить в литобъединение. Саша прикопал это письмо, чтоб при случае шантажировать Дудина. Случая не представилось, стихи Дудина продолжают выходить миллионными тиражами. Текстов Фенёва у меня нет.
 

        Люди с двойными фамилиями опять-таки появились у меня не без участия Геры Григорьева. Евсевьева-Боенко я, скажем, не видел, но слышал о нем. Они с матерью /которая несколько постарше/ имели обыкновение ходить по городу босиком, за что неоднократно арестовывались милицией. В России это - криминал, у всех должны быть ботинки, или, на худой конец - сапоги. Семья Евсевьевых сапог не носила. За что попадала в сумасшедший дом. Стихи его /я знаком только с поэмой "Мастер"/ отдают шизофренийкой, но своеобычны.
        Михаил Бестужев-Взятко - это уже подарок Геры Григорьева, в аккурат перед отъездом. Попортил он мне немало нервов, придя ко мне сначала с какими-то "политическими" стихами, посвященными, к тому же, Бродскому, а через неделю по телефону раздался замогильный голос: "Немедленно уничтожь то, что я тебе дал!" Уничтожать стихи я не стал, но из дому убрал, спрятал у друга - коммуниста, а сам сел ждать ментов или гэбэ. Стихи, надобно отметить, слабоватые, но искренние. По какому-то делу /на сей раз, действительно уголовному/ он уже сидел, теперь - политика. Кошмар!
        Куда лучше Геннадий Несис /Осенний/ - находка Эрля. Стихи его соответствуют псевдониму. Поэт с Малой Садовой. О Малой Садовой нужно рассказывать, и немало. Но это - в главе об альманахах.
        Борис Виленчик /Гнор/ - человек действительно талантливый /может даже больше/ и совершенно затюканный. С 62-го года мы с Ковалевым разыскивали Виленчика, автора замечательных строчек:
 

Сестрой и матерью

Посажен в желтый дом...
 

поразившими воображение Ковалева /и мое/. Когда в 1974-м году Виленчик нашелся /опять-таки стараниями Геры Григорьева!/, то каково же было мое удивление, что он оказался близким другом художника Игоря Тюльпанова, этого монаха от живописи, рисующего кистью в один волос по одной картине в три года в 10-тиметровой комнате! Виленчик пришел ко мне сам, увидев публику /у меня была какая-то из выставок/ , заторопился, застеснялся и исчез. Потом он мне объяснял, что его в очередной раз могут запрятать в дурдом. Будучи сам официальным "шизофреником", я его прекрасно понимал. Но ему досталось покруче. Что только ни делают эти нелюди с людьми! У него был потрясающий параллельный анализ "Пиковой дамы" и -"Игрока" Достоевского. Ничего подобного я в литературоведении не читал! И он убоялся дать мне рукопись. Его стихотворные тексты, которые я порекомендовал в сборник "Лепта" /см./, он потом с перепугу забрал. А тексты были нестандартные. Привожу /по памяти/:
 

Лошади, тракторы,
Яблоки, апельсины.
С северо-запада
На юго-восток идем.
 

Лошади, лошади,

Тракторы, апельсины,

Крутится медленно

Истории колесо.
.....................

 

Это кусок. Да и тот я вполне мог переврать. Но здесь присутствует то самое, о чем я уже говорил - "непредсказуемость". Второй его текст см. в статье "Рисуй, поэт, пером" - посвященный Игорю Тюльпанову. Кстати, знаменитые его две строчки процитированы неправильно. Надо: "Сестрой и матерью / Я ввержен в желтый дом".
Это уже он мне поправил. Хотя, должен сказать, "посажен" - звучит лучше. Более современно. Еще есть у него одно занятие - он преферансист. Одного преферансиста я знал, Колю Носа. Потом его убили, а меня повязала милиция у "Сайгона", поскольку кто-то видел, как я с ним разговаривал. А и видел-то я его один раз. А потом повязали Петю Чейгина и Борю Куприянова за то, что они со мной разговаривали. О том, что Колю Носа убили, я узнал от Вити Колесникова, по прозвищу "Луноход" /он остался калекой после полиомиэлита, как и Кривулин/, завсегдатая "Сайгона". Колесников тоже писал стихи и был похож на зайца. Безобидный и милый человечек, жил, чем Бог пошлет, а однажды его жестоко избили по подозрению в стукачестве. Юпа же никто не бил, хотя все знали, потому что Юп здоровый. Таковы нравы, а порождает их - советское общество. Самое справедливое.
        Я бы сказал, несправедливость, особенно к слабым - основа этого общества. Женя Епифанов, поэт, с которым я начинал писать в 59-м, сошел на нет. Короткий, крепкий, с огромной белокурой головой, он подходил и говорил: "Хочешь, я расскажу тебе стихи?" И начинал, с удивительной интонировкой, в растяжку, с паузами, как после точки:
 

Е-еду. На да-ачу. Ме-едленно.

 

Или:
 

Ох, эти парни,
Большие,
Бедовые!
Берег
Байкала
Бетоном
Бинтованный...

 
Славу его тезки ему не удалось разделить, хотя начинали они где-то рядышком. Ленинград давал меньше возможностей для спекуляции. Работал он грузчиком в порту, зарабатывал изрядные деньги и покупал книги. Потом наступал запой и пропивалось все, вплоть до шмоток жены. Потом первоиздания поэзии покупались снова. Жил он в Автово. Район это был "веселый" до конца 60-х годов. Стоял как-то Женя под фонарем в сереньком китайском плаще и прикуривал сигарету. Подъехала машина, кто-то приложил Жене пистолетной рукояткой по куполу и машина уехала. Когда через месяц Женя выписался из больницы с заросшим черепом, к нему подсел на скамеечку деятель и сказал: "Ты уж извини, друг! Другому причиталось, он за пять минут до тебя под тем фонарем стоял. Ошибочка вышла." Женю я видел уже перед отъездом, постаревшего и все еще не напечатанного.
        Стихи Александра Кутева "Раковина-свирель" я, возможно, включу в антологию. О нем ничего не знаю.
        А вот Всеволода Ловлина /Луговсково/ надлежит процитировать, тем более, что они уже были включены в "Антологию советской паталогии" /см./, как идеальный образец - чего только? Сам Луговской выдавал себя за Глеба Горбовского, и под эту марку занимал у девиц деньги. То же делал и Олег Рощин /но под свое/ и о нем особо. Стихи же Луговского следующие /под эпиграфом-посвящением/:
 

 
        Жене моей, Виолетте Луговской,

подло предавшей мою любовь к ней,

с глубокой обидой и болью душевной

посвящает эти строки - Автор.

 

Ушла ты, ни о чем не беспокоясь...

Было все: и ночные свиданья....
Буйные жасмины...
Если бы недремлющее око!...
Болит мое сердце...
В непогоду...
Под окном шаги я слышу чьи-то...
Сложили в чемодан белье поспешно...
Брожу по тем местам...
О, как тревожно, как тоскливо...
Нет, меня ты вовсе не любила...
Вчера, как зеницу ока...
 

Ни обиды жгучей, ни досады...
 

Ну чем не капитан Лебядкин! "Монстров" собирал, в основном, Гера Григорьев, но и мы с Борей Тайгиным и Ковалевым приложили к этому руку. Приведенный здесь текст Ловлина-Луговского представляет собой оглавление его сборника, в котором не изменено ни буквы.
        Следовало бы помянуть еще Сергея Танчика, автора "Математического отрывка", Олега Рощина, чьи стихи см. дальше, ходившего с какой-то восковой заплатой на месте выбитых передних зубов, но всё это люди глубоко несчастные, никак не проституирующие свой талант /или отсутствие оного/ и воистину безгрешные по сравнению с писателями "официальными", они-то и создают тот литературный "бульон", в котором варятся таланты, и закончить это "Молитвой" Левы Ряузова, который больше ничего не написал, поскольку переводил с нанайского - классика Владимира Санги.
 

МОЛИТВА
 

Каюсь,
что часто в жизни спотыкаюсь.
Плачу,
что упускал всегда удачу.
Верю,
что человек подобен зверю.
Тешусь -
что застрелюсь или повешусь!
 

 

Обложка стихов Юпа. Рукописное издание Б.Тайгина. Афтограф Юпа 1967 г.

 
БЛИЖАЙШИЙ РОДСТВЕННИК КРИВУЛИНА.

 

        Я гнал его в шею из дому. Хотя не отказывался выпить на пленере, или выслушать стихи, каковые он писал.
        Все звали его "Юп", как он сам называл себя. Я даже сделал прилагательное: "И пахнет ЮПОЮ канава" в тексте от 73-го года. Но существительное появилось ране. Он утверждал, что "ксюндаминт" /Катаев/ взял от "Юппа" /героя "Трех товарищей" Ремарка/. Однако, публика, еще не читавшая Ремарка, возводила его корневую к гораздо более давним временам.
        "Прозвали его по просьбе моряка и в память об обезьяне, которую он знавал когда-то, Юпитером, а сокращенно - Юпом.
        Вот таким образом дядюшка Юп..." /Жюль Верн, "Таинственный остров"/
        и стал Михаилом Юппом.
        Давненько не слышал о нем. С отъезда, почитай. Хотя Дар и грозился: "Горе, горе Вам! Шмоткин грядет!" /Натуральная фамилия Юпа - Смоткин, хотя по жене он и взял - Таранов./
        И вот - слышу. И где? Натурально, в "Русской мысли". Где меня не печатают, но зато печатают - юпов. Вкус княгини Шаховской. Аналогичный вкус - наблюдал на Толстовской ферме, где поэтов - в шею гнали /или заставляли навоз возить/, зато привечали - фарцовщиков. Свои ж люди! Так и готов себе представить - графуню или княгуню - фарцующими шмотками на Невском /на галлерее Гостиного - где я никогда не был/. Что ж, родственные души. К тому ж - диссиденты, защитники и антисоветчики.
        И Юп туда же. Возник. Напечатали. В редакционной почте "РМ". Письмо в защиту кузена Кривулина, каковой есть "поэт и редактор", и каковому "грозит". За подписьёй - "Михаил Юпп /Таранов Михаил Евсеевич/ - брат Кривулина, Зинаида Смоткина /урожд. Кривулина/ и Лев Руткевич - друг и бывший соредактор журнала "37" Виктора Кривулина".
        Витя, что-то, мне помнится, шибко не очень гордился - бородою кузена. А на Западе - можно. Ура!
        Напечатает миссис-мадам Шаховская - любую бодягу. Абы "анти" - а от кого сё исходит - плевать! Хоть - от Васи Бетаки, и жены его нынешней. Голосят, голосуют. Во все "Голоса". А меня туда - мама! - пардон, не пускают. Запустили однажды, приезду для. Тут же - и оскопили. Только потом я узнал: /от Алеши и Тани/ - что поэтов читал - пропустили /поэты - Охапкин, Кривулин - балдели!/, а что так говорил, о поэтах, о ЖИЗНИ их - выкинули /херр Французов, редактор "Голоса Америки" - не повелел/.
        Но зато - голосить дают Юпам. Абы "анти". И васябетакам, по тупости их. Там, в России, я мог выгнать Ваську на кухню, Юпа - же - просто за дверь. Здесь все двери открыты. Голосят, слышен звон их...
 

        Повторяю: Кривулин - кузен. Но никак не гордился. Скрывал. Это тут лишь открылось.
 

        Ох, засудят меня. Все Максимовы, Юпы, Бетаки... Ничего, не боюсь. Подержусь.
 

        А про Юпа - читайте меня, Аронзона, Халифа, Марьяну...
 

        Я - лишь око народа, и голос, и глас...
 

        А Кривулин - пусть сам. Отбивается родичей от. В рот их! /Пардон/.

 

 

 

 

ЮП

 

 

СРЫВ
 

... Асфальт кончался,

Занося подошвы
                        над липкой тиной

                        истлевших листьев,

В полуразрушенный

По виду - замок,
                        я каждый вечер

                        приносил себя.

А лампа неумолчно,

Ночь за ночью,
                        копила желочь

                        /может, на меня?/

Светя бесшумно,
                        подло,
                                беззаботно,

Нашпиговав накалом
                                 стол
                                   и
                                 стул.
И ни стихов,

Ни музыки,

Ни пенья.
                Да,
                просто оратория молчанья;

Так губы
            шелушащие

            шипели,

Глаза так
                источали

                в полумгле.

А в четырех стенах

В немом квадрате,
                            с одним окном,

                            с неубранной постелью,

Я слушал Пустоту
                            глухого Срыва,

Мечтая
          о бабенке
                          и жратве.

Что,
Кролики?

Притихли?...
                    Что за дело

                    Вам -
                            альбиносам

                            и
                            блондинам,

Когда из черного
Тихонько вышли
                         стихи, а в белое

                                    не доползли...
Что,

Кролики?

Заёрзали?
                Быть может,
                от сытости,
                напялив этот вид
                                          ценителей
                отчетливых стихошей,

Претят вам

Эти
Импульсы

Мои?

Я
Тут.

Я
Весь

Тут.

Я
  кричу
           беззвучно,

Ведь это -
                оратория молчанья,

да, и стихи,

да, музыка,

да, пенье,

да, пустота,

да, срыв,

да,

да,

ползла!...
              Но в эту Сытость

С ливнем антрекотов,

С рамштексами -
                        утыканными Славой,

С ее тефтелями,
С ее люля-кебабам
                              я не внесу
                                              ни Срыв,
                                              ни Пустоту...

Остановитесь!
Здесь асфальта - нету.
А вместо липкой тины - тюль.
Прощайте!
Этот срыв -
                  в полузабвеньи.
Простите!
 

Нет,
Я не хочу,

               допейте сами.
 

 

 

 

 

РАССВЕТ
 

                Осипу Бродскому
 

Рыжий чудак,
Помесь царя Соломона с Ван-Гогом,
Выйди в ночь
                    к спящим асфальтам,

                    к прямоугольникам

                    и квадратам -
                                          окон,

                                          дверей

                                          и крыш.
Тебя приветствует

Временно поверенный

Республики НОЧЬ,

Принц Михаил Юп!
                              На трамвайных билетах,

                              Гонимых Норд-Остом,

                              Я пишу о сомнамбуле,

                                              сомнениях,

                                              сумерках
                                              и ..........
                                              отчаяньи.

Мой желудок

В пять октав,

Точно Има Сумак,

Гимном о корке хлеба

Прорезал ночную Неву.
                              На урне,

                              Разбитой
                              Веселыми мальчиками,

        Как на одном из шедевров

        Железобетонной абстракции,

Я
Сижу

Как
      на

      троне,
                и череп
                с раскосым пробором

                увенчан стихами Блока.

И подходит ко мне,

Безответному,

Беззащитному,
                       сам

                       Осип
                       Бродский -
Помесь царя Соломона с Ван-Гогом,

Рыжий чудак.
                      И говорит он
                                         о шествии
                                         Титанов,
                      Голодных и холодных.

И говорит он:

ДА БУДЕТ ВРЕМЯ - МОИМ!
                            А на грязных кустах

                            Кристаллы не снега -
                                                алмазов
                            Заполняют глаза

                            И, как дань,

                            Преподносятся

                            В дар ему.
И уже в наползающем дне

Исчезают видения ночи,

И уже в зарнице

Грохочат кости

Чьих-то побед.
И уже лебединой песней о прелестях
                                                энного

                                              царства
                          Из республики Ночь

                          Ухожу,

                          Чтоб зарницу
                                               проспать.
И да будет РАССВЕТ - ТВОИМ,
                                    рыжий чудак!
 

 

 

 

 

ИМПУЛЬСЫ
 

Я
Весь
Тут...
Монета сплющенная,
специфический запах,
                                    жолудь,

                                    солнце,

                                    Нева,
                                    интонации,

                                    импульсы...
Вот сейчас заору
Благим матом,
Пусть завидуют бездельники.
Последнее тепло
Я
Трачу
На пиво.
Болтается оно
В желудке
                гривой конской.
Игривая,

Игривая,
Игривая мелодия,
                            со смаком,
                            с желчью,
                            с привкусом.
Пыхтит, слюнями брызгая,

ПОГОНЯЙ!

А Солнце и вправду - последнее;
Ревет иностранный автобус,
                                            чик-чирик,
Вещает репродуктор,
                                чик-чирик,
Откликается воробей.
 

Я весь
Тут........
С мыслями.

С заросшей мордой.

И со-

        ро-

            ка
               копеечным
               состоянием.

Валяю дурака.

                      Небо,
                      как небо...
                                      Нева,
                                      как Нева.
                                                    Я,
                                                    как я.
То внутри,
То наружу
                выхожу понюхать.
Деньгами пахнет -
                            иду на запах,
А если не пахнет -
                            сижу в себе.
ЖРАТЬ ОХОТА!
В троллейбусе штраф заплатил,
Осталась копейка,
                            копейка,
                                        копейка.
Ну ее к чорту!
Выбросил.
Шатаюсь,
               глазею:
Отличная девица!
                            Не хочет смотреть,
                                                пусть.

                                                Сам
                                                отвернусь,
Я
Весь
Тут..........
Я ничего не стою,
Как проспект
                    ненужной книги,
Как проспект,
                    что переставляет
                                                ноги
В изящнорваных ботинках;

                                            наплевать!
Летит плевок.
                      Это моя печать,
                                    печаль,

                                    причал,
А если хотите
                      и....
                      совесть.

Теперь

Я
Ни-

     чтожество.
 

Я выплюнул все,

И этой поэмой

Заплеван мой пол,
                       шкаф,
                       стол,
                       стулья.
 

Я!.....
Я,
Который

Весь

Тут.
 

 

 

 

 

ТВИСТ
 

Конечно хорошо
                          Когда стучат каблуки

                          когда стучат каблуки

                          когда стучат каблуки
Конечно хорошо
                          когда танцуют твист

                          танцуют под свист передовиц
Милая что ты глядишь в потолок
Когда стучат каблуки
Когда волнуется кровь
Милая ты не холодильник не лёд
Жажду ритмом танца утоли
Что мне век
Я несмыкаю век
Я человек
Я совсем не снег
Твист мое кредо
Это
Это
Ипподром
               велодром
                              танц

                              трек
Шпарь на мотороллере
Шпарь
          шпарь
                    шпарь
Мелочи в сторону
Спешите жить
Хилая мещаночка в моде твист
Жизнь моя профессор окулист
Синее
Синее
Растертое пятно
Краски смазаны
Смазали по морде
Стекла вдребезги
Это твист
Тряска задниц
Вибрация соска
Непризнанность моя
Мой век
Из вечности стих лепи
Разное
          разное
                    разное
                               разное
Приходит под этот ритм
Конечно хорошо
                          когда танцуют твист

                          когда танцуют твист
                          когда танцуют твист

Конечно хорошо
                          когда стучат каблуки

Только ни к чему этот твист

Это дрожание

Подражание

Вывернутость ритма

Выгиб стиха

Твист интурист

И я знаю заранее

Финал
Обезумевший твист

По улицам пары
                         текут

                         текут

Слёзы у парня
                         текут

                         текут

Парень от ритма
                         тикай

                         тикай

Стучат сапоги
 

/1962/
 

/И автограф: "Милый я надеюсь на тебя в вечности. Мы Юпп./
 

 

 

 

 

ШЕЙК

 

                                 /А.Гайворонскому/

 

Придешь домой усталый

Соседка - сволочь

Повестку в зубы

Ну и все

И снова в бой
                      на сборы

Ложка

Кружка
А в голове вчерашний бодрый шейк

Рабочий человек
                          он что
Он не профессор

Таков браток удел

Извечный

Наш
Забудь про бодрый шейк

И ну в атаку

Левое плечо вперед
                               шагом марш
Четыре дня до свадьбы

Три до получки

Два дня до сопромата

Один до рандеву

А тут тебе повестка

Чуть ли не в отместку

За твой
            за бодрый шейк

Сижу

Реву

Что делать
                если Родине

Нужон для обороны

И тут не отыграешься

Хоть будь ты трижды Швейк

Ругаешься
                но все-таки
Влезаешь в гимнастерку

Под бодрый

Под солдатский

Импровизовый шейк

Ползу в противогазе

В грязи осенней стиснув

Как милую в объятьях

Новейший автомат

А ну-ка суки суньтесь

Изрешечу в два счета

Рабочий человек
                           он не дегенерат

А после возвращаюсь

Подтянутый и строгий
Женюсь как пологается                  /орфография Юпа - КК/

Таков наш этот век

Растут солдаты новые

Танцуют танцы новые

А мне недотанцованный

Грызёт печёнки

Шейк
 

/1965?/

 

 

 

 

 
ЭДУАРДУ БАГРИЦКОМУ
 

Жирная пища
Сытная пища
Колбасы
Ветчины
Грудинки
Котлеты
Бифштексы
Паштеты
Сосиски
Рыжее пиво
Омары
Бургонское
Жареный кролик
Кофе гляссе
Кофе по польски
Водка
Икра
Коньяк и конфеты
Вот они рядом
Бери
О натюрморты
Когда я гляжу в изобилье
Пищи сытной и жирной
Пищи мертвой немой
Я вспоминаю художников
Я вспоминаю поэтов
Голодных писавших полотна
Голодных писавших стихи
Вот предо мною проходит
В /неразб./
И в потертом костюме
Обыкновенный старик старикашка
Бормочущий что-то под нос
/неразб./ несравненный
Он сытым бывал ненадолго
Он пел о величии кухни
Глотая холодную /неразб./
А это художник
Плюющий на ёмкость желудка
Волшебными красками
Кистью волшебной своей
Из ничего создавая продукты
В небрежно разбросанном виде
Совершенно забыл о пище
Сытной
            жирной
                        живой

Ты видел
Ты чувствовал остро

Ты /медные/ бронхи расправив

Дышал как сто тысяч слонов
Одесса

Москва

Петроград

/неразб./
            воры
                    проститутки

К тебе приходили

Ты брал их
Ты ставил их в очередь строк

А сам надрываясь и силясь

Насиловал жизнь без оглядки

Повторяя голодного барда

Прелесть кухонь живописал

Ногами обутыми в звёзды

Бродил по нехоженным тропам

Поэт Счастьелов

Пароход Солнцевестник

Струна на дисканте со взвизгом

Лопнула в сердце твоём

И осталась жирная пища

С колбасами
                    с пивом
                                и с маслом
И остались лёгкие листья

И тяжёлой строю стиха

Голубели небесные шторы

Разнопосвистом пели под крышей

Соловьи
            кукушата
                           и зяблики
И шёл по земле солнцедождь

Смывая куски и объедки

Блевоту
            кости
                    и хрящи
Разбитую утварь хозяев

Разбитую душу гостей
 

/Из книги "Посвящения", 1961-1965/
 
 
 

 

АЛЕКСАНДР КУТЕВ


 

РАКОВИНА - СВИРЕЛЬ
 

                                    Духу Уолта Уитмена
 

 

                                    М.А.А.
 

Земная невместимость
                                    нежных слов...

Три из тринадцати
                              поникли ночью той,

Рассеянной оставлены рукой,

Завяли позабытые цветы...
 

Зеленый камень,
                           стынущий и гладкий,

                           закладкой канул
                                в озеро надежд -

кувшинки знак
                        на голубой волне.

Духовным раскаянием
                                    искушен:

по палубе мечутся мысли -
                        безумные контуры

                        крыс бегущих

                        с тонущего Ковчега:

"... что станется с нами, больными,

      моими зверями лесными?..."
 

Замшевой глыбой сентиментальность

                 сохнет над родником -

                 лежачий камень зазеленел,

                 свыкшись с сухостью стоп...
 

Ах, эти следы мальчишки,

                 по мелководью
                                         мчащегося,
                 петляющего без оглядки

                 затравленного таракана.
 

 

 

 

 

                                Перламутр
 

Что делает вода -

прилежная жена,
                обижена, нежна,

в раздумьях живы губы...
... целует шрамы скал,

    ласкает берега,

    переливая гальку...
... и складки на песке.
 

Что делает песок

с лицом, покрытым пудрой,

оставленный водой,

упавшей глубоко -
 

Скрывая перламутр

из воздуха и зноя
    слагает водопой,

с ветрами пошептавшись,

меняет очертания и ... плачет

                                     иногда.
 

 

 

 

 

                                Лидии Соболевой
 

Хочешь слов простых и нежных -

переливчатые трели
        за метелью увлекут,
            каруселью разнесут...
 

В страха солнечных затмений

        обольщенья, отлученья -

ты становишься земной,

я останусь не с тобой

в небе черном и печальном

созерцать созвездий тайный,
        долетающий привет,

начинающий поэт...
 

Нет, тебя не четвертуют,

не сожгут, не зацелуют,

ты останешься земной,

не расстанусь я с тобой.
 

 

 

 

 

                                М.А.А.
 

Милая, теперь помолчим,

вместе подумаем
                           и помолчим

о нашей любви хмельной...
 

... Над жизнеликой кипящей равниной

     ветер пронесся - поднял пески

     мертворожденного Марса...
 

Ворон влачил крыло
     совокупляя голых...
 

Наши годы пыльной травой
     клеточки щекотали,
     ахиллесовы пятна...

Беды вьющийся след намывали,
     иссякая в песках...
 

Намертво влита
     в склепе янтарном
     мошка -

"мгновенье, остановись!"
 

Радуга, пение,
                      близок Алтарь...
 

Медным гулом ударили
        золотые колокола,

галки - комья земли -
        взорвана колокольня...

                позолота стекает,
                        /неразб./ меркнут во мгле.
 

Теплится вера
        в теплых осколках

        колких кристаллов скал.
 

 

 

 

 

                            Светлячок

 

                            М.Н.      

 

Препарируем трупы,
        знакомых встречая,
        не замечая:

среди упырей
        дети растут,
        дети скучают

и умирают
        медленной смертью
        в комнатах концлагерей...
 

Трупы летят в трубу
        и начинают любить
        понемножку,

пить и любить,
        с дымом прощаясь,
        кошек, собак и детей...

 

Так обознаться:

желанный светляк,
        фосфора крошка -
                не приберешь,

        чтобы лучились
                кончики пальцев...

Так обознаться.
 

... вспыхнули глазки

        стрелки погасли

        мерцанье неверно

        в стеклах химерных

        бьется ночной мотылек...
 

Бельё перестирано,

Сохнет, висит.

Шарят в потемках
            мокрые руки -

лунного прошлого не охватить.
 
  

 

 

ВЛАДИМИР ЕВСЕВЬЕВ /БОЕНКО/

 

 

МАСТЕР

                    Памяти Павла Филонова
 

Глава 1. Корабли не приходят в Лисс.
 

Корабли не приходят в Лисс.

На заброшенной, злой Земле.

За мильярдом привычных лиц

там навеки клокочет не-

нависть.
            Я - пришелец

и мой белок
зовом звёзд навеки прошит.

И тяжелый как мозг

черный Космос молчит.

Корабли не приходят в Лисс.

Я - Филонов.

XX век.
Не локатор, а радар

душа.
Корабли не приходят в Лисс.

И стекает не белый лист

омолненный ракетный лик

черной /...../ каран-

даша.
        В пятипалой

зажато лицо.

Устал Филонов.
Злой, голодный пред городом застыл.

Бессильно сохнут кисти.
Девственное полотно стоит неведомым шедевром.

Ночь на Петроградской.

Бессильны мы.
И собственная немочь страшней мешков, одетых перед
                                                                            казнью.
Город застыл углами,

вобравший мощь и одиночество пространств тысячевер-
                                                                                стых

Северной Руси.
 

                            Там где-то

Кижи догнивают.

Косятся храмы Суздаля.
Москву под пустыри великой стройки расчищают.

Великий Устюг в ночь ушел.

Мелеют реки.
Моря живут последнее столетье.

Филонов, что с Россией?
Искусство в эмиграции.
Остались ноженые, которым мир - тюрьма
для замыслов великих:
Волошин, Мандельштам, Булгаков, Пастернак
и Маяковский
себя сковавший страшной мыслью
о службе государству.
да мудрый Ленин.
Литератор, закладывающий мины институтов,
Как зверёк застигнутый
глаз.
Корабли не приходят в Лисс.
На планете - война пространств.
Гинденбург, Людендорф,
Верден.
Линия Мажино.
Годы крутят кровавый вал.
И тяжелым знанием обожжено
человечество, загнанное
в подвал.
И последние короли
на ракетном КП
Ели овощи.
И текли триллионы секунд и лет.
Окантованный в жерла годов
сквозь пространство движется мир.
 

                            "Я на эту землю пришел"

                            "Землю эту любил"
 

Я - из самых пронзительных синих славянских рек.
Я - из дебрей,
из мощных, как полночь, лесов.
Корабли не приходят в Лисс.
Лишь депеши
шифрованных снов.
 

 

 

_______________

 

 

                            Есенин.

                            Маяковский.
 

под мощь самодержавную бюрократии.
Филонов, русское искусство,
запавшее в ухаб кровавый
спасти способна
лишь рука мастерового.
Филонов, пишет город.
Ложатся краски страшно.
За человечьим силуэтом
углами ад,
похожий на пещеры.
Но хаос красок

внезапно подчиняет

возникшее из ритма волн

лицо
замученного мастера.
Там Кондратюк жестокой волей победивший

сопротивление материала

создал проэкт Аполлон.
Маяковский, в отчаяньи, "Вступление в поэму",

Добужинский - жуткий нервный ритм канала.

Бенуа - летящего, как лист, Евгения, раздавленного
                                                                      страхом.
Все мастерам доступно.

Ракеты, поэмы, музыка, картины - мазки большого
                                                                    полотна,
прорыв к большому человеку,

к заселению Вселенной.
Так рисовал стремительные фрески "Вознесения чело-

                                                                        вечества
забытый на столетья Дионисий.

Искусство - круг,
где каждый мастер захвачен ритмикой строительной
                                                                        работы.
 

 

Глава 2. Человек победивший город.
 

Проспекты, режущие город взмахом петровой государ-

                                                                ственной

руки.
И жизнь, размазанная смрадом

в подвалах и на чердаках.

Ползут от фонаря раздавленные тени,

в подворотнях ветошь человечья носами сизыми

сипит,
да светят в окнах абажуры тел продажных девок.

Филонов: некуда укрыться

от злобной правды мирового зла.
Крадется только бледный Достоевский, ползет за ним

раздавленная тень.

Лишь щепочки влекомые потоком - герои, партии и
                                                                государства.

И движется

усталый Лукоянов

сломавший смену.

Страшный. Пьяный.

Готовый уничтожить все на свете.
 

/дальше неразборчиво/
 

 

 

 

ОЛЕГ РОЩИН


 

* * *

 

Смеётся пыль на грязных тротуарах

Листва деревьев шепчет проводам

Машины улыбаются прохожим

Колёса читают по складам

[ какие-то ] асфальтовые книги

Где трещины - художественные буквы

И вы их - все видели
 

1960?
 

 

 

 

 

* * *

 

коза не глядит в глаза

и берег не очень хвастается

моряк начинает любить

а женщине кажется:
 

зеркало стало стеклом

мечутся пухлые губы

и тело знобит теплом

индивидуально сугубым
 

1960?
 

 

 

 

 

* * *

 

снова в гости придет

несмешной людоед

небоглазой красавицей

острова Пасхи
 

омывая дождем

попугаевый плэд

между век моих плавятся

горлые спазмы
 

и ушли города

в чемоданы веков

багажом экспрессируя

в прошлое время
 

1960?
 

 

 

 

 

* * *

 

Возьму луну на спину,

В уборную снесу.

Зачем она? - Ведь я один,

А все мне не нужны.
 

Её назвали Ниной,

Она живёт в лесу.
Зачем она?
Ведь я - один,
А все мне не нужны.
 

Себя зову любимой.
Ценю свою красу.
Зачем она?
Ведь я один,
А все мне - не нужны.
 

Луною стану мнимой,
Любовь свою снесу -
Зачем она?
Ведь я один,
А все мне не нужны.
 

1961?
 

 

Примечание:
тексты Рощина печатаются по памяти. Пунктуация -
произвольная.
 

 

 

 

МИХАИЛ БЕСТУЖЕВ-ВЗЯТКО


 

 

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

РАБОЧЕГО С ПОЭТОМ
 

                                    И.Бродскому
 

Я звоню звеня,

Но слова сухи:

"Извини меня,

Я пишу стихи."
 

Как стихами он

Бородой оброс,

Ненавидит трон,

Презирает лоск.
 

А я лью чугун

Выше норм и смет.

Помогу ему

Или нет?
 

Я зову звеня,

Но слова глухи:

"Извини меня,

Я пишу стихи."
 

Кто-то черный вполз

Между мной и им.

Он один рыж - пес

Или пилигрим.
 

Выше ветхих норм

И убогих смет

В тайнах вечных форм

Спину гнет поэт.
 

Эх, как был осел

Я звоню звеня:

Ты за всё за всё

Извини меня.
 

1962
 

 

 

 

 

ВЕСЕННЯЯ НОЧЬ НА НЕВЕ
 

Омутная, черная спина ее,

Плечи неподвижные грустны.

Будто руки к Богу поднимая,

Ночью поднимаются мосты.
 

После ледяного прозябанья,

Трубы - в небо, пушки - на дворцы,

Крейсер мой с божественным названьем

У причала отдает концы.
 

Не стерпев предательства, измены,

Снова в путь, прославленный старик!

Ты возьми на борт к себе бесценный

Чистенький, зеленый броневик.
 

А потом открой свои кингстоны,

Словно грудь кинжалом распахни...

Мечутся Ростральные колонны,

Тонут тайны, глупости, грехи.
 

После ледяного прозябанья,

Трубы - в небо, пушки - на дворцы,

Крейсер мой с божественным названьем

У причала отдает концы.
 

 

 

 

 

ПАМЯТИ ЦВЕТАЕВОЙ И ПАСТЕРНАКА
 

Марина, Борис и ... причислить

Я к вам никого не могу,

Хоть было вас тысячи тысяч,

Как будто снежинок в снегу.
 

И пьяный Бестужев по пояс,

Роняя ресницы из глаз,

Садится в пригородный поезд

И молится, жертвы, о вас.
 

1973

 

 

 

 

КОВРИЖНЫХИ. КРУЧЕНЫХИ. ГУРВИЧИ

        "У вас есть гурвичи?"

 

        /плакат в вендиспансере/
 

        " - Граждане! Выкладывайте

свои аргументы и гениталии! -
И вся бригада дружно выложила

свои аргументы и гениталии на

демонстрационный стол.
Эпоха была другая. Клопов было

меньше, а гурвичей не было совсем."
 

        "- У вас есть гурвичи?

Храните ваши гурвичи в сберегатель-

ной кассе!"
 

        "Гурвичи! Добро пожаловать в

гурвичи!"
 

        /лозунг гурвичей/
 

        /Все цитаты из планового романа,

написанного совместно с АБ Ивановым,

под дурью./
 

 

        Взять Коврижныха. Принесли мне его от руки Соколовым переписанные тексты Кривулин, Соколов и Пазухин, мои тогдашние мальники, в 1961 году. Говорят, старик /ему где-то лет за 50 было/, и это все, что я о нем узнал. Где они с ним встретились, почему переписали стихи - мне неведомо. Кривулину и Соколову было тогда по 16 лет, Пазухину - на год помене. Писали же все трое, но Кривулин, как всегда, больше всех. Помимо приводимого по памяти, остальные /с десяток/ переписанные стихи - пропали вместе с пленкой уже в Техасе.
        Почему они переписали стихи, впрочем, понятно. Стихи эти никак не походили ни на те, что преподавались по школьной программе, ни на те, что читались в газетах, "Днях поэзии" и журналах. Эти стихи нельзя было перепутать, как стихи Анны Ахматовой - с Журавлевым. Эти стихи запоминались.
        Но кто такой Коврижных? Неуловимого Королева, который оказался "Парагваем", я нашел - см. 1 том. Мамонова знал Гришка. Виленчик /Гнор/ проявился сам, даже Илья Левин его знает. То есть, нет для меня в Ленинграде ни одной мистической фигуры из пишущих. Ягунов, о котором говорил мне Мейлах, оказался Николевым. Стихи его есть у Ильи. Фишмана /или Флейтмана/, в конце концов, знал Яша Виньковецкий. И только Коврижных продолжает тревожить мое воображение.
        Тогда в квартире под Кривулиным жили две поклонницы Паустовского. С одной из них, звали ее Кира, у меня даже завязалась лирическая переписка. Но Паустовского знают все. Даже я его читал и почитал. Особенно "Кара-Бугаз-Гол", в первом издании. С людьми известными все просто. Валяется у меня чемодан писем и рукописей Ахматовой, дозревает. Дичок Сильвестр неизданную поэму Ходасевича нашел, а до этого с моей женой переписку его переводили /жена ассистировала/. Поэму мы издадим. Не проблема. Как и Николева.
        Только кто мне скажет что-либо за Коврижныха? Не потому, что он большой поэт /искомый мною Королев, к примеру, стихов начал писать только после падения с какого-то этажа, и написал их немного/, а потому что я не люблю неясности.
        Если Коврижных был /как был, например, Крученых и Миша Гурвич/, то стало быть, от него должны остаться стихи. Не может быть, чтобы человек, написавший "А.Пешкова", приводимого далее, более ничего не написал. Но где его искать? Скажем, Хармса ищут многие. Известно, что вдова его живет в Венесуэле. А была ли, хотя бы вдова, у Коврижныха?
        Такова судьба "малых" поэтов в наши дни. Можно найти стихи Шиллинга и Платова, можно поиметь сборник Федора Томпсона /Илья имеет/, был у меня сборник Шаха-Паронианца, о котором упоминает Каверин в своих мемуарах. Но когда и большие поэты не печатаются на родине /а из приведенных в двух томах где-то 80 - только, дай Бог, у 8 имеются сборнички - да и то, так, жалость!/, что же делать - "малым"? Бобышева найдется, кому перепечатать, Соснору или Красовицкого, вроде собрали до крошки, но кто мне отдаст Коврижныха?
        Нужен мне был, скажем, Тихон Чурилин, открытый через "Ежова и Шамурина". Нашел все три его вышедших сборника, первый - иллюстрированный Натальей Гончаровой, второй, "Льву - барс", вроде бы посвященный Льву Аренсу /а у самого Аренса не удосужился спросить/, третий - изданный Катаняном, и даже роман его , выписав стихи, удосужился упустить /вроде неопубликованный, но я тогда прозой не занимался/. А уж на что "малый" поэт Чурилин! Кроме специалистов и не знает никто.
        Но времена были другие. Эпоха, как сказано в эпиграфе, была другая. Даже литографированные издания Крученых, при сильном желании, доступны - хоть в Техасе. Потому что это были - издания.
        Искореженные же судьбы поэтов последних лет - не позволяют составить даже мало-мальски приличную антологию. С "молодыми" я разобрался. 4 фотографа работало на меня. Даже вылущил подробные биографии с них /см. в 4-м томе/. А вот гения Красовицкого - ни одной фотографии! Все знают, и - нет ни у кого. Фотографии же Лили Брик, скажем, с Луниным - я потерял и не очень жалею. Где Лиля в балетных пачках /и при этом с кривыми ногами/. Потому что опубликовано их - не меньше ста /это моих, утерянных, не считая/. Дик вот фотографию Пастернака привез. А я больше радовался, что он Женю Рейна ухитрился отснять. И кой чего еще. А зачем мне - Пастернак? Что я его, не видел? А вот Красовицкого, или Алика Ривина, действительно, НЕ ВИДЕЛ.
        В антологии же, как скажем, и на Парнасе /как выразился Сидней Монас/, все равны. Потому и нужнее мне фотография Станека Киселева /а его друг, фотограф Пчелинцев - не удосужился его отснять!/, чем фотографии "селебритис". Вчера вот чистил квартиру одного американского композитора /по 3 доллара в час, 18 с женой заработали/, и выкидывает он кучу классных фотографий себя. А зачем мне - американский композитор? Сам и отнес, на помойку. А может, он - гений, или, по крайней мере, — "малый"? Вот и ищи потом.
        А каких трудов мне стоило "молодых" отснять! Говорю Пти-Борису, Смелову, лучшему фотографу Ленинграда: сними мне Алейникова и Трифонова. А он за старухами гоняется. Или - Слава Михайлов, лучший портретист: не могу, говорит, снимать, кого надо, а могу, кого хочу. Эзотерист, тоже. Пришел ко мне в 9 утра, с "Ленгофом" /килограммов 15!/ на четвертый этаж, разбудил меня, выволок, непоевшего, в Александровский сад: "Нет, говорит, не могу снимать. Свет не тот, не отражает моей эзотерической сущности!" А попасть к нему на негатив - это ж бессмертие! И снимает Аиду Хмелеву, женщину, у которой от пятерых мужей пятерых разных национальностей - пятеро детей. Правда, натура богатая. Роковое фото. Что-то вроде Джиоконды нынешней. Страшная женщина, эзотерическая. Ну, с моими поэтами я к нему и не совался. Благо, меня отснял. Бессмертие обеспечено.
        А где найти фото Коврижныха? Стихи - вот.
 

 

 

 

КОВРИЖНЫХ

 

 

А.ПЕШКОВ
 

Сорренто.
Горький.
Сыр.
Рента.
Горки
лир.
Клир
пел:
"Вел-
ликий
как лики
святых,
свет их
не меркнет."
Мерки нет.
Поэт.
Поэтому
о мужиках
тему жуёт -
гужи
жито
туже живот
негоже живёт
мужик
Жуть!
Ужи,
соколы.
Около
босяки икают,
без штанов,
без дома -
каюты,
трюмы
грузят
ромом.
Роман.
Драма.
Дни
дна.
Одна
ошибка,
как оспа ведь -
"Исповедь".
Ведьм,
бога нашёл,
в шёлк
слов одел.
И не у дел
лежит на пляже,
жир нежит ляжек.
 

 

 

 

 

НУБИЙСКАЯ ПУСТЫНЯ
 

Пески текли барханами,

Ветрами перемытыми.

Над шахами, над ханами

Вставали пирамидами.
 

Где раньше жизнь бурливая

Кипела всеми гулами,

Легли пустыни Ливии

Сухими саксаулами.
 

Но вечерами серыми
В песках, где высох низ реки,
Зелеными химерами
Бродили долго призраки.
 

Когда восход окрасится

Лучами солнца гордыми,

В далекие оазисы

Они сбегали ордами.
 

 

 

 

 

В ТИСКАХ ТОСКИ
 

Шакалы
            на ночь
                        уходят в скалы...

Закал такой,
                    что кровь не остынет.

И видят пески
                      звериный оскал их,

И слышат песни тоски в пустыне.
 

Скаты грустят,
                      и у них тоска-то

Нет ни земли,
                     небес ни...

Выгнут Гольфстриму
                                бок свой покатый

И поют унылые песни.
 

Варево горя
                   нельзя
                              не выреветь.

Нет людей,
                 кто бы мог нести.

А мы -
          не дикие,
                         мы - не звери ведь,

И грусть наша
                      льется в стих...

 

 

назад
дальше
  

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2006

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 4-А 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга