На небе молодые небеса И небом полон пруд, и куст склонился к небу. Как счастливо опять спуститься в сад, доселе никогда в котором не был. Напротив звезд, лицом к небытию, Обняв себя, я медленно стою.
2
И снова я взглянул на небеса.
Печальные мои глаза лица
Увидели безоблачное небо,
И в небе молодые небеса.
От тех небес не отрывая глаз,
Любуясь ими, я смотрел на вас!
1967
НАЧАЛО ПОЭМЫ
На небесах безлюдье и мороз,
На глубину ушло число бессмертных,
Но караульный ангел стужу терпит,
Невысоко петляя между звёзд.
А в комнате в роскошных волосах Лицо жены моей белеет на постели, Лицо жены, а в нем ее глаза, И чудных две груди растут на теле.
Лицо целую в темя головы,
Мороз такой, что слезы не удержишь,
Всё меньше мне друзей среди живых,
Всё более друзей среди умерших.
Снег освещает лиц твоих красу,
Моей души пространство освещает,
И с каждым поцелуем я прощаюсь...
Горит свеча, которую несу
На верх холма, заснеженный бугор.
Взгляд в небеса. Луна еще желтела,
Холм разделив на темный склон и белый.
На белой стороне тянулся бор.
На черствый наст ложился новый снег,
То тут, то там топорщилась осока,
Неразличим, на темной стороне
Был тот же бор. Луна светила сбоку.
Пример сомнамбулических причуд,
Я поднимался, поднимая тени,
Поставленный вершиной на колени,
Я в пышный снег легко воткнул свечу.
1968
ПУСТОЙ СОНЕТ
Кто вас любил восторженней, чем я? Храни вас Бог, храни вас Бог, храни вас Боже. Стоят сады, стоят сады, стоят в ночах. И вы в садах, и вы в садах стоите тоже.
Хотел бы я, хотел бы я свою печаль вам так внушить, вам так внушить, не потревожив ваш вид травы ночной, ваш вид ее ручья, чтоб та печаль, чтоб та трава нам стала ложем.
Проникнуть в ночь, проникнуть в сад, проникнуть в вас,
поднять глаза, поднять глаза, чтоб с небесами
сравнить и ночь в саду, и сад в ночи, и сад,
что полон вашими ночными голосами.
Иду на них. Лицо полно глазами...
Чтоб вы стояли в них, сады стоят.
1969
ДВА ОДИНАКОВЫХ СОНЕТА
1
Любовь моя, спи золотко мое, вся кожею атласною одета. Мне кажется, что мы встречались где-то: мне так знаком сосок твой и бельё.
О, как к лицу! О, как тебе! О, как идет!
весь этот день, весь этот Бах, все тело это!
и этот день, и этот Бах, и самолет,
летящий там, летящий здесь, летящий где-то!
И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг
усни, любовь моя, усни не укрываясь:
и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик -
пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая!
Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг,
отдайся мне во всех садах и падежах.
2
Любовь моя, спи золотко мое, вся кожею атласною одета. Мне кажется, что мы встречались где-то: мне так знаком сосок твой и бельё.
О, как к лицу! О, как тебе! О, как идет!
весь этот день, весь этот Бах, все тело это!
и этот день, и этот Бах, и самолет,
летящий там, летящий здесь, летящий где-то!
И в этот сад, и в этот Бах, и в этот миг
усни, любовь моя, усни не укрываясь:
и лик и зад, и зад и пах, и пах и лик -
пусть всё уснет, пусть всё уснет, моя живая!
Не приближаясь ни на йоту, ни на шаг,
отдайся мне во всех садах и падежах.
1969
* * *
С балкона я смотрел на небеса
с возлюбленной женою Маргаритой.
Все небо было звездами забито,
и нам слышны их были голоса.
Весь день прошел в каких-то полчаса:
из-за дождя утроив аппетиты,
мы были сном безудержным убиты -
сны ж мимолетны! спать бы до конца!
Словно петлица с розаном цветка,
закат побыл и скрылся в облака.
И снова Рыбы, Лебеди и Раки,
Львы, Скорпионы, 0вены, Тельцы.
Почуяв зверя, загалдели псы,
во тьме неразличиные собаки.
15 авг. 1967
СОНЕТ ДУШЕ И ТРУПУ Н.ЗАБОЛОЦКОГО
Есть легкий дар, как будто во второй
счастливый раз он повторяет опыт.
/Легки и гибки образные тропы
высоких рек, что подняты горой!/
Однако мне отпущен дар другой: подчас стихи - изнеможенья шепот, и нету сил зарифмовать Европу, не говоря уже, чтоб справиться с игрой,
Увы, всегда постыден будет труд,
где, хорошея, розаны цветут,
где озвучив дыханием свирели
своих кларнетов, барабанов, труб,
все музицируют - растения и звери,
корнями душ разваливая труп!
май, вечер
1968
ТРЕУГОЛЬНИК
Юноша
О чем-то, но о чем не знаю,
я вспоминаю, вспоминаю.
Смотрю в пейзаж на небесах,
и вся печаль моя полна их,
и нет печали той конца.
Ангел
О чем бы ты теперь ни думал,
ты будешь дряхлым и угрюмым.
Десницу палкой удлинив,
уже ступай к воротам рая,
и может быть, не умирая,
дойдешь когда-нибудь до них.
Жена
Тоска отточенный рубанок
из дуба родственной души,
я вижу, вьёт руно обманов,
колечки дыма анаши.
Носить хотела бы я шубу
из завитушек этих дуба.
Юноша
И для твоей красивой плоти
из дуба кое-что сколотят,
но это разговор печальный:
мне голос был - велел идти:
отныне горницей и спальней природа будет мне в пути.
Юноша уходит, желая взорами жука узреть глубокий мир цветка.
Ангел
Дитёй за пухлым мотыльком
иди, втыкаясь костылем
в листву пожухлую, где осень
таит внутри себя икону,
туда, где раненым лососем
дождь рвется из сетей зеленых.
Жена
Такой красивый слышу голос,
что я хочу раздеться голой,
и от желания устав,
разлиться по цветам лагуной:
куда ни ткни, на теле юном
везде соски, везде уста!
Ангел
Внезапный друг, я так и думал,
но пуст был дум красивый невод!
Иди ко мне под ясень дуба,
в себе опять увидев Еву!
1965
* * *
Что явит лот, который брошен в небо? Я плачу, думая об этом. Произведением хвалебным в природе возникает лето. Поток свирепый водопада висит, висит в сияньи радуг. По небу расцвели ромашки, я их срываю, проходя. Там девочки в ночных рубашках резвятся около дождя. Себя в траве лежать оставив, смотрю, как падает вода. Я у цветов и речек в славе, я им читаю иногда. Река приподнята плотиной, красиво в воздухе висит, где я стреноженный картиной, смотреньем на нее красив. На холм воды почти садится из ночи вырванная птица, и пахнет небом и вином моя беседа с тростником.
1968
* * *
Давно уж никому не ведом
живу угрюмым домоседом
и, уподобив стих свищу,
лениво к рифме мысль ищу:
смотрю, как гноя жидкий мёд, наружу ход пробив, течет,
так поневоле, не хотя
живу, как в матери дитя.
Всё б ничего: и лень, и гной -
была бы смерть не запятой...
* * *
Не сю, иную тишину, как конь, подпрыгивая к Богу, хочу во всю ее длину озвучить думами и слогом, хочу я рано умереть в надежде: может быть, воскресну, не целиком, хотя б на треть, хотя б на день, о день чудесный: лесбийская струя воды вращает мельницы пропеллер, и деве чьи-то сны видны, когда их медленно пропели, о тело: солнце, сон, ручей! Соборы осени высоки, когда я в трёх озёр осоке лежу я Бога и ничей.
* * *
И мне случалось видеть блеск - Сиянье Божьих глаз: Я знаю, мы внутри небес, Но те же неба в нас.
Как будто нету наказанья
Тем, кто не веруя живет,
Но нет, наказан каждый тот
Незнаньем Божьего сиянья.
Не доказать тебе примером:
Перед Тобой и миром щит.
Ты доказуем только верой:
Кто верит, тот тебя узрит.
Не надо мне Твоих утех:
Ни эту жизнь и ни другую -
Прости мне, Господи, мой грех,
Что я в миру Твоем тоскую.
Сы - люди, мы - Твои мишени,
Не избежать Твоих ударов.
Страшусь одной небесной кары,
Что Ты принудишь к воскрешенью.
Столь одиноко думать, что
Смотря в окно с тоской? - Там тоже Ты. В чужом пальто
Совсем - совсем другой.
* * *
Всё лицо: лицо - лицо,
Пыль - лицо, слова - лицо,
Воз - лицо. Его. Творца.
Только сам Он без лица.
1969
УТРО
Каждый легок и мал, кто взошел на вершину холма. Как и легок и мал он, венчая вершину лесного холма! Чей там взмах, чья душа или это молитва сама? Нас в детей обращает вершина лесного холма! Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях, и вершину холма украшает нагое дитя! Если это дитя, кто вознес его так высоко? Детской кровью испачканы стебли песчаных осок. Собирая цветы, называй их: вот мальва! вот мак! Это память о рае венчает вершину холма! Не младенец, но ангел венчает вершину холма, то не кровь на осоке, а в травах разросшийся мак! Кто бы ни был дитя или ангел холмов этих пленник, нас вершина холма заставляет упасть на колени, на вершине холма опускаешься вдруг на колени! Не дитя там - душа, заключенная в детскую плоть, не младенец, но знак, знак о том, что здесь рядом Господь, Листья дальних деревьев, как мелкая рыба в сетях, посмотри на вершины: на каждой играет дитя! Собирая цветы, называй их, вот мальва! вот мак! Это память о Боге венчает вершину холма!
1966
Вступление
к поэме "ЛЕБЕДЬ"
Благословен ночей исход в балеты пушкинских стихов, где свет, спрессованный во льды широкой северной воды, еще не мысля, как извиться? блистает тканью белой птицы, и голос птицы той звуча, внушает мне ее печаль. Там я лечу, объятый розой, в покой украшенную позу, где дева, ждущая греха, лежит натурщицей стиха. Дыханье озвучив свирелью, над ней дитя рисует трелью глубокий бор, и в нем следы обутой в беса след беды. С тоской обычной для лагуны взирает дева на рисунок и видит справа, там, где дверь в природу обозначил зверь, чья морда в мух гудящей свите длинна, как череп Нефертити, и разветвляются рога, как остов древнего цветка, там ПТИЦА - ПЛОТЬ МОЕЙ ПЕЧАЛИ, то острова небес качает, то к водам голову с клоня, в них видит белого коня.
* * *
Вокруг лежащая природа
метафорической была:
стояло дерево - урода,
в нем птица, Господи, жила.
Когда же птица умерла,
собралось уйма тут народа:
- Пошли летать вкруг огорода!
Пошли летать вкруг огорода,
летали, прыгали, а что?
На то и вечер благородный,
сирень и бабочки на то!
Лето 1969
* * *
Печально как-то в Петербурге.
Посмотришь в небо - где оно?
Лишь лета нежилой каркас
гостит в пустом моем лорнете.
Полулежу. Полулечу.
Кто там полулетит навстречу?
Друг другу в приоткрытый рот,
кивком раскланявшись, влетаем.
Нет, даже ангела пером
нельзя писать в такую пору:
"Деревья заперты на ключ,
но листьев, листьев шум откуда?"
1969
* * *
Как хорошо в покинутых местах!
Покинутых людьми, но не богами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
И дождь идет, и мокнет красота
старинной рощи, поднятой холмами.
Мы тут одни, нам люди не чета. О, что за благо выпивать в тумане!
Мы тут одни, нам люди не чета.
О что за благо выпивать в тумане!
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Запомни путь слетевшего листа
и мысль о том, что мы идем за нами.
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Кто наградил нас, друг, такими снами?
Или себя мы наградили сами?
Чтоб застрелиться тут, не надо ни черта:
ни тяготы в душе, ни пороха в нагане.
Ни самого нагана. Видит бог, чтоб застрелиться тут не надо ничего.
1970, сентябрь.
* * *
На стене полно теней
От деревьев /Многоточье/.
Я проснулся среди ночи:
Жизнь дана, что делать с ней?
В рай допущенный заочно,
Я летал в него во сне,
Но проснулся среди ночи:
Жизнь дана, что делать с ней?
Хоть и ночи всё длинней,
Сутки те же, не короче.
Я проснулся среди ночи:
Жизнь дана: что делать с ней?
Жизнь дана, что делать с ней? Я проснулся среди ночи. О жена моя, воочью Ты прекрасна, как во сне!
1959
* * *
Лицо - реке, о набережных плеск,
вся эта ночь, как памятник, бессонна,
и осень, обнаженная, как крест,
срывается на мокрые газоны.
А я - изгой, река моя во мне,
скользит по ребрам, ударяя в душу,
и мост уже не мост, не переезд,
а обморока длинный промежуток.
Срывая плащ, подрагивает мост,
и фонари предутренние ранни,
я подниму лицо свое как тост
за самое высокое изгнанье,
в поэзию, а тучи в облаках к над-берегу сбиваются и тонут, и тихая шевелится река, и мост над ней, как колокол, изогнут.
Звени, о мост, мой колокол, мой щит,
соломинка моя, моя утрата,
когда кричу я, осенью распятый,
как страшно мне и горестно не жить.
1961
ПАВЛОВСК
Уже сумерки, как дожди. Мокрый Павловск, осенний Павловск, облетает, слетает, дрожит, как свеча оплывает, о август, схоронишь ли меня, как трава сохраняет опавшие листья, или мягкая лисья тропа приведет меня снова в столицу?
В этой осени желчь фонарей, и плывут, окунаясь, плафоны, так явись, моя смерть, в октябре на размытых, как лица, платформах, а не здесь, где деревья - цари, где царит умирание прели, где последняя птица парит и сползает, как лист, по ступеням, и ложится полуночный свет там, где дуб, как неузнанный сверстник, каждой веткою бьется вослед, оставаясь, как прежде, в бессмертьи.
Здесь я царствую, здесь я один, посему, разыгравшийся в лицах, распускаю себя, как дожди, и к земле прижимаюсь, как листья, и дворцовая ночь среди гнёзд расточает медлительный август бесконечным падением звёзд на открытый и сумрачный Павловск.
1961
ПСКОВСКОЕ ШОССЕ
Белые церкви над родиной там, где один я,
где-то река, где тоска, затянув перешеек,
черные птицы снуют надо мной как мишени,
кони плывут и плывут, огибая селенья.
Вот и шоссе, резкий запах осеннего дыма,
листья слетели, остались последние гнёзда,
рваный октябрь, и рощи проносятся мимо,
вот и река, где тоска, что осталась за ними?
Я проживу, прокричу, словно осени птица, низко кружась, все на веру приму, кроме смерти, около смерти, как где-то река возле листьев, возле любви и не так далеко от столицы. Вот и деревья, в лесу им не страшно ли ночью, длинные фары пугают столбы, и за ними ветки стучат и кидаются тени на рощи, мокрый асфальт отражается в коже любимой.
Всё остается. Так здравствуй, моя запоздалость!
Я не найду, потеряю, но что-то случится,
возле меня, да и после кому-то осталась
рваная осень, как сбитая осенью птица.
Белые церкви и бедные наши забавы,
всё остается, осталось и, вытянув шеи,
кони плывут и плывут, окунаются в травы,
черные птицы снуют надо мной, как мишени.
1961
* * *
Слабый голос травы, слабый голос реки, о как скользит река! Сорванные тени кружатся у головы, там, за деревьями, кружатся облака, что ты твердишь на мосту? Где-то птицы кричат, а ты, о как долго ты смотришь вниз, и блестит река и летит к листу, закрывая полмира, лист. О осенние тяготы, видишь, судьба к судьбе, словно ворохи листьев! Смотри, как скользит река! Как ты долго глядишь, что несет эта влага тебе, как ты долго глядишь в облака! Где-то птицы кричат, это голос деревьев и зов, эти листья слетают с открывшихся настежь мостов.
Так беги, вот трамвай проезжает, визжа, и секутся дождины под слабые выстуки рельс, помешай себе, о помешай! Поднимается мост, поднимается прель, и скользит река под мостом...
1961
ПЕСНЯ
Ты слышишь, шлёпает вода
по днищу и по борту вдоль,
когда те двое, передав
себя покачиванью волн,
лежат, как мертвые, лицо
покою неба обратив,
и дышит утренний песок,
уткнувшись лодками в тростник.
Когда я, милый твой, умру,
пренебрегая торжеством,
оставь лежать меня в бору
с таким, как у озёр, лицом.
1963
ПОСЛАНИЕ В ЛЕЧЕБНИЦУ
В пасмурном парке рисуй на песке мое имя, как при свече, и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесет ручей. Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя мое на песке, словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке. Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небыстрых небес голубые озера, качая удвоенный лес, и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых, ты идешь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб. Медоносны цветы, и ручей пишет имя моё, образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плёс, Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь, трава, я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова: может быть, что лесничество тусклых озёр нашей жизни итог: стрекотанье стрекоз, самолёт, тихий плёс и сплетенье цветов, то пространство души, на котором холмы и озёра, вот кони бегут, и кончается лес, и роняя цветы, ты идешь вдоль ручья по сырому песку, вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе вслед, провожая тебя, всё зовут, ты идешь вдоль ручья, никого с тобой нет, ровный свет надо всем, молодой от соседних озёр, будто там вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор, если нет его там, то скажи, ради Бога, зачем мое имя, как ты, мелколесьем пятляя, рисует случайный, небыстрый и мутный ручей, и читает его пролетающий мимо озёр в знойный день самолет. Может быть, что ручей - не ручей, только имя моё. Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар, рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк, где ты высохшей веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей, что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых, ты идешь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб, и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь, ты рисуешь ручей, вдоль которого после идёшь и идешь.
1964
ОТ СОСТАВИТЕЛЯ:
Здесь я не могу, прямо посередине подборки Аронзона, не сделать некое отступление: МЕЖДУ БРОДСКИМ И ЭРЛЕМ. Не случайно я потерял такого поэта, зная его по периоду ДО 1965 года. Все вышеприводимые стихи, с 1959 по 1964, отдают - то Найманом /"Павловск" - наймановское "Из дождей" и наймановский "Павловск"/, а уж вышеприведенный текст - можно просто включить в собрание Бродского, не будь Бродский жив. Тут и "В лесничестве" /перевод из Галчинского/, и "Холмы", и "Ты поскачешь во мраке..." и и и... Но 1964 год был переломным - как для Бродского, так и для Аронзона. Бродский, "выработав жилу" интонационных стихов /в "Русской готике", "Богоматерях предместья", "Проплывают облака"/,перешел к ахматовско-поздне-пастернаковской "линии" /см. его "тюремные" стихи 1964 г. и написанные в ссылке - "Садовник в ватнике..."/, Аронзон же, полностью порвав с "ахматовской школой", перешел к Хлебникову и Заболоцкому. И только здесь проявился настоящий Аронзон. "Акмеистская" закваска ему не помешала, как, скажем, и В.Нарбуту. Кто там на кого влиял - уже не спросишь /особенно у Иосифа/. Но с 1965 г. Аронзон связан уже - с "неообэриутской" школой в лице Эрля, Миронова, Альтшулера, Галецкого и иже.
ПОЛДЕНЬ
Мгновенные шары скакалки я наблюдал из тихой тени Передо мной резвились дети, но в бытие их не вникал я. Я созерцал, я зрил и только. День, как разломленный на дольки тежелокожий апельсин, прохладой оживлял без сил сидящих вдоль кустов старух. Кружился тополиный пух. Грудь девочки была плоска, на ней два матовых соска, как колпачки, лепились к коже, хотелось сделаться моложе, но солнцепек, покой и розы склоняли к неподвижным позам, в квадрате с выжженным песком копался флегматичный мальчик и, обратясь ко мне лицом, в него воткнул свой жирный пальчик. Таким же отделясь квадратом, в Сахаре сохнул авиатор Скрипели вдоль аллей протезы, и, незаметно розу срезав, пока сопливый мир детей ревел от полноты творенья, Я уходил в пробел деревьев в собранье неподвижных тел.
1964
ВАЛААМ
1
Где лодка врезана в песок кормой об озеро стуча, где мог бы чащи этой лось стоять, любя свою печаль
там я, надев очки слепца,
смотрю на синие картины,
по отпечаткам стоп в песках
хочу узнать лицо мужчины,
и потому, как тот ушедший
был ликом мрачен и безумен,
вокруг меня сновали шершни,
как будто я вчера здесь умер.
2
Где бледный швед, устав от качки. хватался за уступы камки, где гладкий ветер пас волну, прибив два тела к валуну, где шерстяной перчаткой брал я бока ярящихся шмелей,
и чешуя ночных рыбалок
сребрила с волн ползущий шлейф,
и там я, расправляя лик твой,
смотрел на сны озер и видел,
как меж камней стоял великий,
чело украсивший гордыней.
1965
* * *
Я выгнув мысль висеть подковой, живое все одену словом, и дав учить вам наизусть сам в кресле дельты развалюсь.
1965
СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ
В ОЖИДАНИИ ПРОБУЖДЕНИЯ
Резвится фауна во флоре,
топча ее и поедая,
а на холме сидит Даная,
и оттого вуаль во взоре,
и оттого тоска кругом,
что эта дева молодая
прелюбодействует с холмом!
ЛЕСНОЕ ЛЕТО
1
В ручье, на рыхлом дне, жилище
Пиявок, раков и мальков,
Он на спине лежал их пищей,
И плыли волосы легко
Вниз по теченью, что уносит
В сетях запутанную осень.
А возле, девой пламенея,
Вслух бормоча молитвослов,
Его семья, как будто племя,
Носилось в облаке цветов.
2
Где красный конь свое лицо
Пил, наклонясь к воде лесной,
Буравя /..../ его чела, /?/
Там в пряже путалась пчела,
И бор в просветах меж дерев
Петлял побегом голых дев,
И там, где трав росой потея,
Сон рыбака будили тени,
Старик трудом осилив Ы,
рек: "Рыбы дети мне, не вы!"
3
Век простоять мне на отшибе
В никчемном поиске дробей,
Когда я вижу в каждой рыбе
Глаза ребенка и добрей,
Что в дыме высушенной сети
Со мной беседуют о смерти! -
И в реку стряхивая рыб,
Старик предался полудрёме:
"Возможно вовсе я не был,
Но завертясь, не сразу помер!"
4
Так обратясь к себе лицом,
Лежал он на песке речном.
1965
* * *
Смотрели все за край платформы, дул бриз со стороны уборной. Вдруг кто-то крикнул: "Электричка!" На рельсы выпал старый мичман. Открылись раздвижные двери, никто не обсуждал потери, все лезли в щель, сновали руки, у двух-троих опали брюки, - один из них не по сезону еще с зимы носил кальсоны. Кто влез вовнутрь, страдая потом, стоял с улыбкой идиота. Мужчины тискали втихую соседок, не жалея сил. В дороге кто-то подхватил, кого-то за окно смахнули, но утром следующим народ в контору шел и на завод.
1964
1 х 10
Обливаясь изверженьем
своего же сладострастья,
холм припадок наслажденья
оборвать уже не властен:
благовонной вязкой лавой
вниз текут цветы и травы,
мчатся вниз потоки роз:
маков, клеверов, ромашек, -
испаряя рой букашек,
слепней, бабочек, стрекоз,
* * *
Боже мой, как всё красиво!
Всякий раз, как никогда!
Нет в прекрасном перерыва.
Отвернуться б, но куда?
Оттого, что он речной,
Ветер трепетный прохладен.
Никакого мира сзади -
Всё что есть - передо мной!
1970
ПОСВЯЩЕНИЕ
Теперь уже сойдемся на погосте - Швейгольц, и вы здесь! Заходите в гости. Сыграем в кости, раз уже сошлись. О, на погосте осень - крупный лист. Большая осень. Листья у виска. И подо все подстелена тоска. Я знал, что нас сведет еще Господь: не вечно же ему наш сад полоть. О, брат Альтшулер, нынче без мозгов ты всё такой, как был: угрюм, здоров. Теперь не надо вшивых процедур: не терпит череп длинных шевелюр. Здесь каждый лыс, каким бы ни был там, и нет волос, поверь мне, и у дам, Зато есть крыша, каждому своя, и в головах у каждого хвоя, А мы пеклись, куда бы на июль, теперь лежи веками - и ауль.
* * *
Теперь мы все - изысканный поп-арт,
Но каждый лег сюда как Бонапарт,
сложив крест-на-крест руки на груди,
все вместе мы и всё-таки одни.
Вот и лежим, поглядывая вверх,
а наверху большой осенний сквер,
стрижет траву кузнечиков семья,
плодятся Эрли, чтобы заменять,
чтобы заткнуть не всё равно ли чем
от нас от всех оставленную щель.
А в осени воздушных столько ям,
над каждой жопы виснут по краям,
и хорошо, что мне до фонаря
и не придется больше повторять...
ЭРЛЮ
Там, где лицо на дне тарелки
Читалось: иероглиф сада,
Душа коня во мне добрела,
Как если б я взлетел и падал;
Скачки качелей были осень Для /........./ стоящих сосен, И я смотрел в ночные окна
Лица единого для тел,
Когда по комнате летел Красивый конь, как ЫЙ изогнут.
Тогда в нечаянной тоске,
Дожди чьи стройны и высоки,
Я синей лодкой на песке
Улегся в трех озер осоке.
Декабрь 1965
Эрлю
Мы - судари, и нас гоня
брега расступятся как челядь,
и горы нам запечатлеют
скачки безумного коня.
И на песок озерных плёсов,
одетый в утренний огонь,
прекрасноликий станет конь,
внимая плеску наших вёсел.
1965
Е.М-В. /Михнову-Войтенко/
В осенний час внутри простого лета
металась бабочка цитатой из балета,
сохатый жук сидел на длинной шее
цветка, и лес служил Вам отраженьем,
когда подняв на пальце стрекозу,
за ней, виляя, Вы летел в лесу
и лик сохатого, ольхой украсив губы,
являл Вам мысль: "Ну что ему Гекуба?"
13.1.1967
* * *
Любовь, которой вовсе нет, в кулак свернула пистолет, Она лежит на длинной лавке, из "Ю" торчат ее булавки, в бутылках чистых запах розы, в других, естественно, навоза, нектар для ветреных ноздрей душок из "Сорок дочерей", и розы те, что есть в улыбке, в груди у девы и в плечах завернуты в печаль ручья и связаны звучаньем скрипки. Кругом вовсю торгуют снами к деньгам, к погоде и меж нами желаний полные ряды.
БЕСЕДА
Где кончаются заводы,
начинаются природы. Всюду бабочки лесные - неба легкие кусочки - так трепещут эти дочки, что обычная тоска неприлична и низка. Стадо божьих коровок в многи тысячи головок украшает огород и само себя пасёт. Повернувшись к миру задом по привычке трудовой, ходит лошадь красным садом, шею кончив головой. Две коровы сходом Будд там лежат и там и тут.
Оля
На груди моей тоски зреют радости соски,
присосись ты к ним навеки,
чтоб из них полились реки;
чтоб из рек тех тростники
и цветы в мошке и осах
я б срывала на венки
для себя длинноволосой.
Альтшулер
Чересчур, увы, печальный, я и в радости угрюм,
и в природе зрю не спальню,
а пейзаж для чистых дум.
К виду дачного участка
приноровлены качели,
станем весело качаться,
чем грешить на самом деле.
Оля
Где я сама к себе нежна, лежу всему вокруг жена,
телом мягким как ручей
обойму тебя всего я,
и тоску твоих речей
растворю в своем покое.
Альтшулер
О как ты весело красива и как красиво весела,
и, многорукая, как шива,
какой венок бы ты сплела!
Оля
Я полна цветов и речек, на лугу зажжем мы свечек,
соберем большие стаи,
посидим и полетаем.
Альтшулер
Хоть ты заманчива для многих и как никто теперь нага,
но не могу другим, убогим,
я наставлять с тобой рога.
Они ужасно огорчатся,
застав меня в твоей постели.
К природе дачного участка прибиты длинные качели...
Летят вдоль неба стаи птичьи,
в глубь болот идет охотник,
и пейзаж какой-то нищий
старым дождиком приподнят,
но по каинской привычке
прет охотник через терни,
чтоб какой-нибудь приличный
отыскать пленер для смерти.
Оля
Я полна цветов и речек,
На лугу зажжем мы свечек.
Соберем большие стаи,
В тихом небе полетаем.
1967
СОНЕТ В ИГАРКУ
Альтшулеру
У вас белее наши ночи,
а значит, белый свет белей:
белей породы лебедей,
и облака и шеи дочек.
Природа, что она? Подстрочник с языков неба? И Орфей не сочинитель, не Орфей, а Гнедич, Кашкин, переводчик?
И право, где же в ней сонет? Увы, его в пророде нет. В ней есть леса, но нету древа: оно - в садах небытия: Орфей тот, Эвридике льстя, не Эвридику пел, но Еву!
1967
Ал.Ал. /Альтшулеру/
Горацио, Пилад, Альтшулер, брат,
сестра моя, Офелия, Джульетта,
что столько лет, играя в маскерад,
в угрюмого Альтшулера одета.
О, О, Альтшулер мой, надеюсь, что при этом
и я Горацио, Альтшулер мой, Пилад,
и я - сестра твоя, одетая в наряд
слагателя столь длинного сонета.
Взгляни сюда - здесь нету ничего! Мой друг, Офелий мой, смешить тобой легко! Горацио мое, ты всем живая ласть,
но не смущайся: не шучу тобою -
где нету ничего, там есть любое,
святое ничего там неубывно есть.
ВЫНУЖДЕННЫЙ КОММЕНТАРИЙ К ТЕКСТАМ ЛЕОНИДА АРОНЗОНА.
Перепечатывая данную подборку для антологии, я по-новой задался вопросом о связи Аронзона с ленинградскими школами поэзии. Поневоле ворвалось отступление посреди ранних текстов его, о Бродском и Эрле. Но и в более поздних, в "Беседе" - натыкаюсь на открытую реминисценцию из Кушнера: "Где кончаются заводы, / начинаются природы" /у Кушнера, в "Синтаксисе" - "Где кончаются ромашки, / Начинаются замашки", из "пасторального" текста/. Не собираясь говорить о влиянии Кушнера на Аронзона /или наоборот/, хочу лишь отметить, что круг - один /хотя их несколько/. Возникают имена - Володя Швейгольц, например. По прозвищу "Швейк". Все, что я знаю - это упоминание о нем в фельетоне, кажется, "Йоги из выгребной ямы", о "салоне" философа Александра Уманского, куда "приходил читать свои загробные стихи Иосиф Бродский". Знаю еще, что Швейгольц - друг Бродского. И вроде, Хвостенко. Аронзон находился где-то на стыке между ахматовской школой и хлебниковской. Как я - оказался "на стыке поколений". Отсюда - и три периода /ну и оборотик!/ Аронзона, и близость его столь разным поэтам. Поминаемая им переводчица Гнедич /если он ее имел в виду, а не ее прапрадеда Гнедича, но, вроде, идет она в контексте с современным переводчиком Иваном Кашкиным/ с восторгом цитировала мне начало аронзоновского стихотворения "Лебедь" в бытность мою ее секретарем, стало быть, где-то в 68-м: "Вокруг меня сидела дева", я недаром пустил этот текст первым. Вообще, подборку я постарался сделать не ретроспективную: ранний Аронзон абсолютно не смотрится, поскольку аналогичные тексты уже известны у других поэтов. Кто из них был первый - это меня не касается, а рукописей, естественно, нет. Подборка базируется на двух /одном/ источниках: подготовленная для меня Эрлем и Пуришинской подборка для "Живого зеркала /14 поэтов/" и текстах, полученных Ильей Левиным все от той же Пуришинской. Но в обе зараза Ритка не включила многих замечательных стихов, из которых я помню либо конец, либо начало, либо вообще их помнит один Гум. Так, например, "спорный" текст:
Альтшулер, мой голубчик голубой, Ты надо мной поплачь, я над тобой...
который в переплетенной книжечке, отпечатанной Михновым для себя, читался:
Евгений, мой голубчик голубой...
Книжечку мне эту, натурально, Михнов не давал в руки, читал из нее и плакал, а где я теперь текст найду? Были и еще стихи, про которые я помню только, что замечательные. Я ж Аронзоном не занимался. А стоит! Одна только тема смерти, начинающаяся с идеи "утонутия" - уже в ранних текстах - то мост, то берег, и переходящая в идею смерти от огнестрельного оружия и даже с предсказанием: "на охоте". Я много думал о смерти Аронзона, и как это можно себе вынести дробью бок. Один такой случай был, в 62-м, на Лене - клиппербот налетел на корягу и друг-геолог, в спешке разгружая, потянул на себя заряженное ружье за ствол. Но Лёня же не разгружал клиппербот! Полагаю, вместо того, чтобы использовать классический армейский способ самоубийства: дуло в рот и босой ногой нажать курок - так застрелился в 60-м Арик Лившиц, и после этого еще 4 часа дышал /друг с неотложки рассказывал/, а все потому, что надо было еще методом морских офицеров /сообщено Генделевым/ налить в дуло воды - тогда все мозги выносит. Лёня же, похоже, щадя красивый лик, попытался в сердце - и сосклизнул... Нет и другого моего любимого текста /и о чем Ритка думала?/, кончавшегося словами, которыми я хочу закрыть публикацию:
