Поневоле желаешь смерти авторам. Хорошо трупоедам, академикам бишь. Авторы же /и
я - не исключение/ желают в ретроспективной антологии - представиться последними
текстами. Иосиф совсем оборзел. Писать о себе запрещает. "Напиши - говорит, -
что родился в 1940 году. И этого даже слишком много будет." И правильно
запрещает, я о нем бы такого понаписал! Я и так понаписал, но - в статьях - он
не возражает. Сам сказал.
Приличные люди среди поэтов - явление сугубо случайное. Это я точно знаю, сам
поэт. В основном же - поэты агрессивны, нахальны, самоуверенны, неуправляемы. Кому
и знать - я из поэтов душу и тексты вынимаю на протяжении последних 20 лет с
1959 года. С поэтами помоложе меня я обхожусь круто, но с Бродским, например,
мне не удается справиться все эти 20 лет. Вчера говорил с ним по телефону, потом
всю ночь во сне доругивался, поутру, недоругавшись, проснулся и сел /точнее,
лег/ писать эту статью.
Надобно объяснить, по какому принципу и как составлены подборки в данной
антологии. С мертвыми или отошедшими от, все просто: берешь лучшие тексты - из
трехсот имеющихся, скажем, или, как у Алика Ривина - 20 страниц сохранившихся
ошметков и обрывков. В двух составленных мною антологиях на 1973 год - все
подборки были согласованы с авторами и ими одобрены. Кроме Бродского. Я и сейчас
с ним связываться не хочу, пусть его подборку Леша Лившиц делает, я и тогда
- пустил просто Кляйновскую подборку.
Чайники. Поголовные чайники. Заварка во рту, и подпрыгивает крышечка. Поэт
должен диктовать, а кому же еще, если не издателю?
Бродского не вижу без: "Глаголов" /мое название, было - "Литература", но
Бродский принял/, "Богоматерей предместья...", "Холмов", "Августовских
любовников" и многого еще - справляйся по изданию: И.Бродский, Стихотворения,
Нью-Йорк, 1964. Издательства не помню, книги этой у меня нет, как и многих
других книг, сделанных /составленных/ мною. Этих стихов, по капризу гения /а
точнее - выдрющиванию/ в антологии не будет. Как и многих других. Претензии - к
автору /не ко мне/.
Понимаю академиков. Понимаю, в частности, Илью Левина, который живыми не
занимается. Невозможно ими заниматься. Открыв титульный лист "Живого зеркала" Сюзанны Масси, Ширали заявил: "Это не книга. Здесь нет Ширали." И небрежно
отбросил оную. Книгу он, естественно, не прочитал. Из двух антологий,
составленных мною, молодых - прочитал целиком только Олег Охапкин, остальные -
небрежно пролистали - собственные подборки. Из старых - только Женя Рейн, путем
чего обозвал меня "Дягилевым" /точнее, что во мне - "есть дягилевская кровь"/.
Дягилеву бы поработать с современными поэтами!
В 1972 году от Сюзанны Масси приехал фотограф. Собрал я поэтов, чтоб отсняться
в белые ночи, в Юсуповском садике, позади дворца. Супруга моя бутербродов
наготовила, с докторской колбасой - поскольку "Отдельную" не все жрут, прикупил
вина, вино было немедля выжрано тем же Ширали, Куприянов же повытаскал
докторскую колбасу из бутербродов, оставив другим - булку. К началу "съемок"
-
надравшиеся поэты начали переворачивать скамейки, Чейгин же отказывался сниматься, боясь, что его поместят на обложку "Плэйбоя". Я ему объяснял, что поместить
его могут только в "антисексуальный номер", как антирекламу, но поэт бунтовал.
В конце-концов, я послал их всех, куда положено, остался один Эрлюша, фотограф,
опупев от гвалта, ушел, а мы с Эрлем на пути по каналам нарвались на Птишку с
Граном, и были отсняты. Вместо фотографии Куприянова, Чейгина, Алексеева,
Ширали, Эрля и меня - получилась только фотография меня с Эрлем. Охапкин,
естественно, в тот день нафармазонил и не появился, а на Кривулина я сам был
зол.
То же происходило и с чтениями. Или Ширали появлялся пьяный, но с бабами, или
Куприянов, тоже пьяный, но без баб, и приходилось объяснять: сегодня должен был
читать поэт Нестеровский, но оне вчера подрались с пролетарьятом и лежат с
разбитой мордой, с бесчувственным же телом поэта Ширали можно ознакомиться в
соседней комнате. Читать он не будет. Поэтому отдувались мы с Юлией
Вознесенской.
На моих проводах Юлия собрала всех поэтов. Пока ждали меня, поэты успели
поднабраться. Христианский поэт Саша Миронов зачал делать рожки в сторону
поэта-хулигана Нестеровского. В 15-тиметровой комнате, где собралось 30 человек,
возникла драка. Врезали бутылкой по башке поэтессе Алле Минченко, осколками
пострадала Юлия и еще кто-то. Старик Бахтерев, последний из ОБЭРИУ, активно
прыгал и чувствовал себя явно в своей стихии. Его несколько глуховатая половина
- сидела, не обращая ни малейшего внимания на шум вокруг. Разнимали
разбушевавшегося христианина, отрывая его от хулигана. Юлия присутствовала сразу
в двух комнатах и, по-моему, на кухне. Я с ужасом ждал милиции, но потом ушел.
Ничего особенного. См. в 4-м томе описание дня рождения
Кривулина,
составленное Владиславом Лёном.
Так как насчет Дягилева? К примеру, последовательница Ахматовой, гениальная
Елена Шварц, имеет обыкновение воровать водку и прятать ее под себя /Лён/. Не
завидую я Дягилеву, если бы ему пришлось пообщаться с надравшейся Леной Шварц
или доставлять домой бесчувственное тело поэта Владимира Алейникова /а в нем,
надобно заметить, добрых 80 кг/. Или - выслушивать Охапкина /см./.
Поэтому о живых лучше не писать.
Работая над данной антологией, мне пришлось списываться с поэтами /теми,
разумеется, которые - здесь/. Полностью доверил мне себя Эдик Лимонов, Анри
Волохонский одобрил старую подборку и одобряет новую, Хвост /Хвостенко/ дал
согласие и пообещал стихи, но сослался на Ярмолинского, который должен был их
откопировать и переслать мне /чего, естественно, не сделал/. Хвоста я взял у
Яши Виньковецкого. Ентину написано через Хвоста - и Хвост и Енот молчат. Возьму
из "Эха". Да и несколько ранних текстов есть.
Возникает, как всегда, один Бродский.
А Солженицына я не включаю.
Из остальных поэтов, кто на Западе, все довольны, а оставшихся там я даю по:
а/ антологиям, составленным до 1973 года в Союзе и одобренных авторами,
б/ по западным изданиям /оговорено/,
в/ по журнальным публикациям /указано/,
г/ по памяти /моя голова не подлежит Женевской конвенции и Вооруженной
Охране Авторских Прав - ВАПП/,
д/ по архивам моих друзей /указано/.
Еще Дягилев говорил, что поэтов к антологиям нельзя подпускать. Что я и делаю.
Не подпускаю.
А тексты - вот они.
Нашелся-таки Слава Лейкин на кинопленке №2. И даже читаемой. Поэтому привожу
пропущенное в первом томе "Новогоднее поздравление оптимиста /поэта и общ.
деятеля/":
Уверенно близится Новый Год,
Стенной календарь все тоньше.
А я во власти все тех же забот,
Все так же пишу, о том же.
Весь день заседал, боролся, устал,
Похудел, - не верите, взвесьте! -
А ночью вместе с женой читал
Годовую подшивку "Известий".
Сияло грядущее между строк,
Часы, как минуты, летели,
И сердце стучало, как молоток,
И пела жена в постели.
Пусть же враги по пятам крадутся,
Не боюсь их злобного воя!
Я верю, что план валовой продукции
Мы перевыполним вдвое!
В Новый Год вступает моя страна
Под звуки победного марша.
Так, с Новым Годом, моя жена!
С новым счастьем, моя секретарша! |
Заодно нашлись еще два текста, любимый мною
АГРАРНЫЙ ПОЭТ
Над сельсоветом вьется флаг,
Затосковал по пашне плуг,
А в кузне по железу - бряк! -
Кузнец, мой старый добрый друг.
В полях-то эвон как черно!
Там тараторят трактора.
Пора высаживать зерно,
Чтоб дать стране еще зерна.
К тому же праздник Первомая -
Скотине подвезу корма я -
Пускай жуют, едят их мухи,
Коровы наши и телухи.
Ну а весна, ну так и прет!
На реках звонко хрястнул лед.
А девки, девки - ну ядрены! -
Ну так и липнут до ребят.
А парни развернут гармоны
И на околице сидят.
Ноздрею шевелю, как встарь я,
Весенний схлюпывая дух.
А в чайной, сказывала Марья,
Уже в борще видали мух.
А в луже, что супротив клуба,
Утопла старая кобыла.
Весна, весна!
И все так любо.
Весна, весна!
И все так мило!..
|
И второй, уже не пародийный, но весьма близкий Уфлянду и Горбовскому /см.
в первом
томе мою статью о поэме "Морг"/:
Он был цирюльником. Он брил
Покойников в районном морге.
Не волочился и не пил.
Примерно жил в своей каморке.
По вечерам ходил в кино,
Читал старинные романы,
Смотрел подолгу сквозь окно
-
Как-будто ждал случайной манны,
Как-будто думал - но о чем?
Как-будто верил /но не в бога/.
Нельзя сказать: он
был сычом,
Пожалуй, так - угрюм немного.
Он брил покойников. Вокруг -
Цветы, раскрашенные ленты,
Бесшумный праздник. От
услуг
Его покорные клиенты
Не морщились. И кадыком
Не ерзали. Лежали ладом.
Наш мастер в качестве таком,
Довольный службой и окладом,
Провел лет десять, но когда
Два морга слили воедино,
Его уволили. Беда
Вошла в
обитель нелюдима.
Куда деваться? Все одно, -
Коль ни наследства нет, ни ренты...
А по ночам в его окно
Ползли небритые клиенты.
Он брил их рыцарским мечом,
Водил, смеясь, по синей коже.
Как-будто знал /но ни
о чем/,
Как-будто верил /но во что же?/
О, парикмахерских уют!
Зеркал настенные озера!
Халаты белые снуют -
Все ярко,
ароматно, споро.
Взор восхищенный не отнять
От собственных ушей и носа.
- Позвольте срезать эту прядь?
- Височки прямо или косо?...
Ты поражен, ты взят в полон,
Азарт мешая с обаяньем,
Льют на тебя одеколон
И
понуждают к излияньям.
Чему-то возразив с ленцой,
Уже сверкая, как светило,
Довольный собственным
лицом,
Улыбку скромно прячешь в мыло.
Поняв, что невозможно жить,
Печально прошлое лобзая,
Наш друг устроился служить
Поближе к дому - на вокзале.
Но там, среди своих коллег,
С их маской, деланно-умильной,
Он был угрюм, как
вешний снег
И молчалив, как склеп фамильный.
Не маскируя ни на миг
Свою ужасную натуру,
Не хуже прочих брил и стриг
И даже
нажил клиентуру.
Однажды был он поражен -
Как бы минувшее воскресло:
Ввалился розовый пижон
В его
разболтанное кресло.
- Папаша, подстриги, побрей!
Твой пациент не поскупится.
И только, знаешь, поскорей -
Сегодня надо торопиться!
Он был подвижен, как кино,
Он дергал левою щекою,
Косил в открытое окно
И на
вопрос: "Не беспокою?"
Покрикивал и понукал.
Цирюльник глухо извинился,
Уставясь в глубину зеркал,
Он
вдруг прекрасно изменился.
Как-будто знал, откуда дрожь,
Как-будто верил /но во что же?/
"А как бы этот был
хорош
На тихом, на последнем ложе!"
Неясно дернулась рука.
Клиент не досказал глагола.
И бритва мягко вскрыла горло
Чуть-чуть повыше кадыка...
1967
|
Так что не такой весельчак Слава Лейкин. Как и все мы.
ЗАМЕСТИТЕЛЮ ДЕКАНА ФАКУЛЬТЕТА
Обадмиралился Зам,
Крикорылый хам,
Брюкопиджий,
Звероглазил.
Кулакостукий вопль,
Нососизый сопль,
Хилозадоволым тряс,
Сипотопроказил:
"Обобществопрофый!
Безсемёркимизер!
Гнилокаких девять,
И не бесподсадший!
Вон, - отчислеватый!
Вон, - обнадоевший!
Вон, - Бездокументный,
Ввузонепопавший!"
Я - позапоплакав,
Брюко-трусокакий,
Нососоплевытрый,
Проходитый мимо.
Пенсеполучивший,
Или бесстипендый,
Я невжилудурый,
Горько рыловатый.
Неизвестнотрусые,
К деканатуходые,
Безконцакуритые,
Мы - колоннозалые!
Я - навсечихатый,
Он - дрожащеногий,
Ты - нащекофлюсый,
Мы - набездорогие!
|
|