АНКЕТА

1. Наклеушев Евгений Михайлович
2. 25 июня 1942 г. Село Матышево Сталинградской в ту пору области.

Мать - учительница русского языка и литературы, умерла в 1947. Отец преподавал историю, географию и пр. дисциплины, не требовавшие по тогдашним представлениям специального образования, человек - практически малограмотный, что не мешало ему большую часть жизни работать директором средних школ. За исключением толики ласки в раннем детстве, хлеба насущного да нескольких крестьянских пословиц, родители не дали мне ничего доброго и массу зла причинил мне отец. Мачеха была зауряднейшим, хотя и с высшим образованием, советским чудовищем. Неизгладимое впечатление произвёл на меня дед по отцу - весь светившийся добротой и мудростью. Не будь его, стал бы я жутким душегубом, грабителем и убийцей - это точно.
3. Философский ф-т МГУ, 1961-72 гг. /изгоняли дважды/, физический ф-т Харьковского Университета, 1968 г. - изгнали, не допустив к первой сессии, в связи с после-чехословацкой охотой на ведьм и общим, не в пример московскому, жёстким стилем украинского начальствования.
4. Где я только не работал. Заводы, фабрики, кочегарки, стройки, метеостанция, турбазы, строительство дорог и т. д. По специальности, данной альма матер, проработал год - 72-3 - в Павлодаре /Казахстан/. Воспользовавшись небрежностью начальственного контроля, превратил читавшийся мною курс "научного атеизма" в сравнительное изучение религий и их влияния на сложение мировых культур. Впечатление на студентов было потрясающее: самые дремучие атеисты средь них заколебались. Когда дело раскрылось, начальство до того перепугалось, что с радостью разошлось со мной полюбовно - "по собственному желанию". Рад был и я - начинал уж седеть. В эмиграции работал опять же на заводах и фабриках, и, что любопытно, не изменившись внутренне, превратился из работяги средне-паршивого в СССР в образцового тут. А говорят, наши работать разучились. Это смотря с кем сравнить. В последние три года сдало здоровье, и я - социальный паразит - кормлюсь от вэлфэйра.
5. В симпозиумах и конференциях не участвовал, хотя имею, что сказать. Не приглашали, а заставлять себя уважать совершенно не умею /а надо бы/. Публиковаться начал в эмиграции как публицист после трёхлетних сомнений редакторов, поначалу считавших, что пишу я слишком умно для читателей. То ли читатели умнее редакторов, то ли ещё почему, но теперь печатают всё, что даю /исключение - гордый "Континент", чьи резоны при отборе авторов недоступны моему уму, и который аккуратно, как на компьютере, отобрал из всего, мною им предлагавшегося, наименее ценное/. Как поэт был напечатан всего один раз во "Время и мы". Считаюсь любителем, что в чём-то справедливо /прежде и после всего я - философ/, в чём-то, подозреваю, совсем нет.
6. Из художников знал Женю Бачурина /о коем, однако, буду говорить под музыкантами/ да Тарона /Гарибяна по фамилии/. Тарон впечатлил меня более всего не столько даже своей профессиональной талантливостью, очевидной даже мне, чувствующему себя у себя дома только в китайской живописи, но тем, что этот дикий, невежественный и пьяный, как правило, человек, чувством знал вещи, давшиеся мне огромным мыслительным трудом и выкормленные редкой по нашему времени эрудицией. Не могу его описать /не Толстой я и не Достоевский/, но люблю и почитаю /а в общем я - тип злостно-критический/.
Из поэтов холодной звездой просверкнул мимо меня пару раз сосредоточенный в себе Юра Григорьев из Вильнюса, друг моих друзей. Кажется, могуче талантлив. В 1967 г., примазавшись к конкурсу поэтов и композиторов на физфаке МГУ /где получил первое место среди поэтов - по-моему несправедливо, и третье среди композиторов - несправедливо же, но уже в обратную сторону/, был я поражён изобилием там поэтических талантов, но по трудным обстоятельствам того времени к собственной безобразной в ту пору интравертированности ухитрился начисто растерять все с ними связи и перезабыть имена.
Из литераторов назову Аркадия Стругацкого и Владимира Леви, автора популярных статей и книг по психологии. Оба поразили моё наивное воображение нравственной легковесностью. Обоих пытался я по младости сделать рупором своих идей. Оба с удовольствием и пользой со мной общались. "Эрудитов надо доить, - сказал Леви, - Иначе с них толку, как с козла молока."

Из музыкантов - Женю Бачурина /он же художник/. Он весь в своих песнях, уступающих разве лишь песням Окуджавы, и сам -
на уровне своих песен. Между прочим, Бачурин так читал стихи Лимонова, что я с изумлением вынужден был признать: Лимонов - поэт! 
Через Бачурина узнал Дионисио Гарсиа, художника, иконописца, скульптора, музыканта, литератора и многое, многое другое - самого разностороннего и гармонического человека, которого знаю.
Из "прочих" - Валю Фомину, самого мудрого в моей жизни человека. В МГУ её звали "ведьмой" за мистическую проницательность. Она была первым живым человеком, заставившим меня себя уважать /во избежание недоразумений, в этой истории не было никаких сексуальных обертонов/, а было мне тогда 25 без малого. С неё начал я интересоваться живыми людьми /тяжёлый был я случай/. Впоследствие была замужем за Тароном, к счастью развелась. Валя из Вильнюса, через неё идёт связь к интереснейшему кругу русской и еврейской интеллигенции в Вильнюсе, включающему Григорьева, Вику Фридман - один из центров притяжения в этом круге.
7, 8. Бывал в салоне Александры Вениаминовны Азарх-Грановской, вдовы первого режиссёра Еврейского Театра, сестры одной из жён Фалька /все стены в картинах Фалька/. Слыхал там анекдоты о людях прошедших - некоторые, возможно, ценные.
9. Приходил туда пару раз наивный до нелепости Юрии Кулаков, физик из Новосибирска, по-моему, гениальный теоретик. Бачурин. Мамлеев.
10. Духовных учителей /мёртвых/ у меня так много, что скажу только о необычных: даосы. Вместе с Валей Фоминой они дали мне рабочее чувство реальности. До тех пор я был обречённым дон кихотом /в моей философеме ментальность иудео-христиано-мусульман покрывается парным архетипом - насколько только покрываема архетипами хитрость человеческой психологии - Дон Кихота-Санчо Пансы, т.е. благородной, но прямолинейной, как рыцарский меч, нелепости и пошловато-приземлённого здравомыслия; Индия и Китай, последний в особенности, а в нём всего более даосы, являют нам тип
здравомыслия, отдалённо параллельного Санчо Пансе, но стоящего на вершине культуры и подчинившего себе приземлённый здесь тип вояки, параллельный Дон Кихоту - "молодые негодяи" защищали от врагов классический Китай/. Даосы буквально "научили меня жить".
Прежде даосов были классические поэты Китая с их неизъяснимым чувством гармонии. А до них Пушкин /чья бездонная глубина кажется простакам мелкой, потому что насквозь прозрачна/. А в начале был мой дед. И после всех намёком на небывалое пришёл Андрей Платонов.
11. Учителя в поэзии - русские поэты 19 века и китайцы.
12, 13. Жизнь моя настолько пестра и внешне сумбурна, что напоминала бы авантюрный роман в худшем вкусе, не будь на поверхности столь неудачлива и столь упорна, помимо моей воли устремлена к моему внутреннему благу. Описать её мне не хватит терпения и проницательности.

    В дополнение и пояснение могу с гордостью сказать, что серьёзных врагов никогда не заводил /хотя недоброжелателей во множестве/, что в искусстве чаю ясности в средствах и неизъяснимых тайн в содержании, что мечтаю о грандиозных перестройках в русском стихосложении, считая, что грандиозные поэтические возможности русского языка не используются и на десятую, и что засорено оно чуждыми себе укороченными ритмами, ненужной при его мелодичности частиловкой рифм, страдает бедностью форм строфы и чинной закованностью стиха в единообразные для стиха строфы, не отвечающей вольному духу нашего языка.
В 67 г., как мне кажется, мне удалось написать целый цикл в стиле, "как оно надо", но впопыхах так увлёкся, что не позаботился о запоминаемости содержания /я никогда не тружусь записывать стихи, полагая, что должны помниться, если достойны/ - и всё ухнуло. Сохранились в памяти только несколько версификаций переводов китайской классики. Например, восьмистрочная строфа:

Да, кусочек из "Саги о Ньяле":
 

 
    Переходя к порокам, оные столь многочисленны, что непречислимы. К счастью, объединяет их все полная и очевиднейшая непрагматичность, что не способствует силе соблазнов. Любимые занятия столь многочисленны и изменчивы, что не стоит и перечислять. Чтение так назвать нельзя, ибо читаю даже тогда, когда это не вызывает уже никакого удовольствия - это уже скорее род одержимости. Путешествия и переезды - все, конечно, в мечтах и надеждах, как и житие тихо и благочестно. Женщин люблю очень, но больше платонически в силу общей незадачливости. Самое яркое впечатление от Америки - то, что здесь всё либо пересолено, либо недосолено, а если всерьёз, самый большой сюрприз был тот, что больших сюрпризов не было - я всё это уже знал в принципиальных чертах по книгам, осталось только обрасти оным чертам мясом. Солженицына при всех его ограничениях /непомерно раздутых ревнивой публикой/ приемлю пылко, как единственного живого классика /хотя, может быть, и малого/. Из журналов лучшим считаю "22". Ностальгии сколько угодно, но благодарен загранице за то, что избавила меня от комплекса национальной неполноценности начисто, давши осязаемый /а не умозримый/ масштаб распаду, идущему везде, и возрождению, явственному только там, в Восточной Европе и России. Морду, в отличие от романтичной юности, никому бить не хочется, чем очень счастлив. Планы на жизнь - делать, что получается, а там, что Бог даст. Вот и все дела.
 
Евгений Наклеушев.