Темкина и Молот, 1985. Фото КKK. 

1
 

Белой ночи молоко
                              на асфальт нагретый

пролилось, и нелегко
                                разглядеть, как где-то

закипело, и туман
                            загустел, и лето

крутит мельницу обнов:
                                     сыты мы, одеты.
 

Сшиты небо и земля
                                швом по горизонту,

два натянутых холста,
                                  сотканые тонко.

Прикрепленные на них
                                    облака тесемкой

засветились, как пустой
                                     край у фотопленки.
 

2

Ночь. На подрамник горизонта

натянут неба белый холст.

Овальный, нестерпимо-желтый

желток луны по небу полз.
 

Четвертый час. Улегся ветер

на раму моего окна,

как будто издали наметил,

где скоротать остаток сна.
 

Спрошу, что нового на свете?

— Июнь настал. — что до меня,

вопрос содержится в ответе,

понятнее день ото дня.
 

Обыкновенность. Пустяки.

Отшельнические привычки.

Гладкозачесанная кичка.

Статьи. Серьезность. Ни строки.
 

Но перед чаем поглядеть-

ся в зеркало и вынуть шпильки,

посыплется, как из копилки,

вся легкомысленная медь.
 

Смешить и путать чьих-то слов

обрывки, имена, портреты,

и вспоминать за сигаретой

его стихи его стихов, его стихов.
 

*

Разрисован утиным перышком

с нажимом и волосяными

каллиграфом (до самого донышка

в чернильнице) черным по синему

вечер. Прописью дерево,

расчесана каждая прядка.

Глазу отсутствие серого

до обалденья приятно.

Воздух заденешь — взъяпонится,

в скулах небес раскосость

задаст географию школьнице

и где заграница расспросит.
 

зависает, нагоняет страху,

припухает мордой кривосферной,

дети испугались бы, наверно.
 

Мне-то что: не убежишь. Не убегаю.

Водит глазом, косоглаза, карга злая.

Все за мной плетется вслед — травою, лугом.

— Подведет, как лучшая подруга.
 

Трудности апреля
 

Затяжная атака весны,

молодое упрямство, беспутство,

все силенки в кулак — дотяни,

дотерпи, чтоб в пути не загнуться.

Ткань воздушная вброд подалась,

задевает полой, вездесуща,

и заминок предсмертная страсть

по весне растравляет все пуще.

Оживает, и краска к лицу

возвратится, исколет подранка

изнутри — по волокнам, мясцу

жизнь забьется в досочке, болванке.

Мимоходом, по-женски ловка,

отряхнет подростковая зелень

неразглаженной юбки бока

на уже распустившемся теле.
 

как платья, комком.

Свобода их телодвижений

граничит с грехом.
 

Измятые, скомканы в спешке,

их тени лежат
у всех на виду: веки смежьте

и в щелочку взгляд.
 

И стал дальнозорк близорукий.

(В уме о своем).

Погладить потянутся руки:

к кому бы — вдвоем.
 

Их тулова с туловом тесно

сошлись, а ветвям,

вдали наводящим на резкость:

все стыд им, все срам.
 

Портновскими булавками

подкладка ночи приколота,

в фольгу обернуто сладкое

полнолуния золото.
 

Как небеси рассуропило

залежавшейся Млечной патокой!

Луна все печали слопала:

то-то глаза заплаканы.
 

К утру живот небес засветится,

и складки опадают с краю,

от народившегося месяца

царапина не заживает.

От этой боли кто ж откажется!

Я и сама принадлежу

уснувшему в ногах пейзажу

вся целиком, как мужику.
 

Сонет: с Овидием
 

Он дым костра втянул и ощутил:

им удалась охота. Кровь из жил

животного стекла, запачкав с краю

простынку небосвода. —" Добываю, —

подумал он, — и я себе трофей," —

пятно узрев, и глаз-прелюбодей

зажмурился от сладости добычи,

забыв на миг, какую звезды тычут

судьбу. — " Известий если б я, как он,

не ждал из дому — вот где зрению помеха!,

как дразнит запах пищи и огонь...

но вредная привычка к человеку

прошла... и кто-то тянет за язык

сознаться: Боги, я привык, привык".
 

Тулупы, армяки, овчины

и бородатые мужчины.

Платки и валенки. Прорабы.

Почти что девочки. Иль бабы.
 

И никакого промежутка.

Пьянчужка, птичка, проститутка,

что чистит пятна скипидаром,

чье тело продается даром.
 

Жильцы. Соседи. Табуретки.

Ночная смена. Гости редки.

Зачем я столько много знаю?
— Сходи, поставь на кухне чаю.
 

Все сырость. И в домах не суше.
— Дочь, вату с камфарою в уши.

Все холод. Все как будто осень.

Всегда демисезоны носим.
 

Парадники, где руки греем,

где пахнет краской батарея.

То ледоход, то гололеды,

то непредвидены расходы.
 

А в выходные дни — парады.

Везде милиции наряды.

Столовки, чайные, пивные

все пере-переполненные.
 

Снежки. И варежки сырые.

То позади, то впереди я.
— Сестричку ищешь с детским садом?

Не потерялась, где-то рядом.
 

Всю зиму там окно немыто.

Зато есть форточка. Открыта.

И нету дыма без огня.

Там дым. Труба. Там нет меня.
 

1
 

Белая выстирывает Ночь

тень, заношенную от прогулок

по прошловековым переулкам.

Бедствует, и некому помочь.
 

Вдовая чиновница. Печать

читанного, не припомнишь — где-то.

Жилка голубая. Скрип паркета.

От усталости не может спать.
 

Первым лунный вывешен лоскут,

вымыт, отбелен и прополоскан,

синяки зачищены до лоска,

глазу закрываться не дают.
 

— Медный грош, серебряный алтын!

распрямилась над речной лоханью,

дальние заставы освещая,

светом, исходящим от седин.
 

2
 

Белизна съедает пятна слов:

ни следа, ни эха, ни остатка.

Жизни ткань подвержена усадке,

попадая в руки бедных вдов.
 

Этой прачечной обязан всем,

каждый ищет здесь миропорядка.

Все анахронизмы (опечатка).

Город от крахмала затвердел.
 

Жизненного опыта лишен,

свет ночной несет всепониманье.

Русской прозе жизнеописаний

опыт эмпирический смешон.
 

Ночью проницательная мысль,

пожелав к кому-нибудь прибиться,

бодрствующего, как очевидца,

осенит — и он готов. — Лечись.
 

Длинный хвост стоит у ларька " Пиво-Воды ",

бьет старик об угол подъезда сухую воблу,

рядом дерево в луже пивной простужает ногу,

а мой друг читает Бродского. (Переводы.)
 

Помоги нам, западный шквал, пережить эту осень,

подгони эту очередь: эту струю на ветру не сносит.

Только это и есть союз рабочих, солдат, матросов.

Мы попросим раз, а больше мы не попросим.
 

Как выходишь на улицу в город: такова альма-матерь.

Тот, кто воблой стучал, присел у стены, потерял фарватер.

Помню, в детстве мама любила крахмальную скатерть.

Трехлитровая банка в сетке, бутылки сдали, на пиво хватит.
 

Что-то мы не продвинулись ни на шаг за это время.

И как рано темнеет. Скоро зима ноябрь сменит.

Дай нам Бог, сохраниться теми же самыми, теми,

кем мы сами хотим, отличая свой свет от тени.
 

Так и кажется, жизнь простоишь в затылок, среди народа.
Повезет — достоишься в едином порыве. Такова свобода
выбора: на ту же улицу из парадного или с черного входа,
коли вышел, дыши, а потом напиши панегирик или оду.
 

До чего же мы счастливы банкой, наполненной светлой пеной.
Дерево издали, как рука старика: прожилки, вены.

Вот придем домой, наполним кружки, будем читать "Путешествия" Стерна,

мир увидим, не замочив сапог, радуясь, что жилплощадь трехмерна.
 

А пока мы на улице, шарфы замотаем плотнее.
Мы не пишем стихов. К аналогиям страсть не делает нас умнее.

И, понятно, страсть к различиям делают так, что они виднее.

Нам в конечном счете за то и другое намылят шею.
 

Ты пьяная была по телефону
и говорила: " Вы, Марина, приезжайте."
А я была трезва и не хотела
себе неблагородных преимуществ.
Был третий ночи час и время оно.
И кто-то разглагольствовал о Данте.
Об однолюбстве. О душе. И до разделов
о Польше. Об Армении. О кущах
прирайских, внутрирайских. Беззаконных
постановлениях месткома в ихнем жакте.
"Какой-то бред..." ..."Я что гулял?.." ..."И то и дело
свеча..." Всех русских дел угар насущный.
Все ж дозвонились до такси они спросонья.
Всех остающихся в дому все жальче, жальче.
"Сюда я больше не ездок!" Пальто все в меле.
"Вон из Москвы!" Валить отсель, от петербуржцев.
 

Стихи происхождением от географического фактора

1. Страсти по столичной речи
 

                                                        Б.З.
 

Саечка московская с усмешкой

чоботом по лесенке неспешно

с разворотом на площадке югенд-

штиль, кто этой мудрости пригубил.

Стыд купеческий благополучен:
лепишь как попало жизнь, коль случай.

Кремль рекою чуть не подавился,

сызмальства ей к юбке притулился.

Снежный ком задворок подростковых,

тупиков, строений. С полуслова

ловленый — заврался пустомеля,

калачами языки черствели.

Краснощекий топ, укус морозный,

нет таксомотора — все в извозе.

Враз на кузнецовском на фарфоре

проедали tempori и mori.

— Матушка. Любовь моя. Голубка.

Кто б молчал. Еще побыть бы тут-ко.

Только б не домой! Родным пенатам

дело до всего, придурковатым.

(Зимние каникулы. Кто гонит?

Девочка с проводником в вагоне.

Ожиданье в многолюдном зале.

Так там говорили. Мы слыхали.)
 

                                    Дева печально сидит у воды,

                                    Праздный хабарик держа.
 

                                                        Из А.С.Пушкина
 

Выросли под дождь. Фасад замызган.

Западают клавиши карнизов.

Водосточных труб блатным куплетом

по старинке: нет-мол-счастья-нету.

Слух, латинской белены отведав,

зарится на финский слог соседов.

Дат, инициалов друг дотошный

век долдонит, книжный червь, лотошник.

Островной волною захлебнулся,

вполз на берег: не нащупать пульса.

Белокож мерзляк и узкокостен,

ну, куда тебе на север в гости?

А навстречу, растопырив руки,

весь позеленев от старой скуки,

шел собор, то сплющивал гармошку,
то вздувал меха колоннам тощим.

Солнце редко. Золотит отдельных рыжих,

чтоб источник света был поближе.

Рядом появленье купидона,

хоть и нагишом, вполне законно.

Грудь — щупла, гортань-то худосочна,

что издаст, и сам не знает точно.

Тростничок-свисток, а валит сосны.

Корабельной роще ломит кости.
 

Песня
 

( с итальянского )
 

Ты не узнаешь, милый: закат бы погас

от приближенья к твоим глазам моих глаз,

в тьме наступившей каким бы светила огнем

тысячеоким, было бы думать о ком.
 

Ты не узнаешь, милый: как утром луч

рыщет в ресничном кустарнике из-за туч,

спящих глаз утиную пару спугнуть и поднять.

Нет тебя. И видно, нашей любви не бывать.
 

Ты не узнаешь, милый: как поутру
веки взлетали б твой встретить взгляд, так смотрю,
словно веточку прививая к стволу,
ранке в боку Адама края сомкну.

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008