ХЛЫСТОВСКИЙ МОРИТАТ

 

 
Луна блудливо в полночь

встает из-под холма.

Сегодня ей не в помощь

и то, что не полна.
 

И ягодицы круты,

и трудится живот.

А конь ее, окутан

тень-облаком, не ржет.
 

Все — в брод — остановилось

за несколько минут.

С холма явили милость,

и мертвые идут.
 

За нею, за поганкой,

светилом наготы —

кто прямо, кто догадкой,

ощеря очи-рты,
 

кто тонко, кто мясисто,

кто тянет и гроба —

за Марьей-мазохисткой

с Купалова гриба,
 

признательно прощаясь

до темного утра,

в затменьи причащаясь

поганого бедра.
 

И хочется им крови.

И хочется еще

чего-то, темным, кроме...

Не вспомнилось чего.
 

И падают по склону.

И распаляют слух.
И пялят зенки томно.

И бродят по стеклу...
 

В такие ночи поезд

теснится на Кавказ.

И желтые по пояс

нефтянники жгут газ.
 

И кличут Богоматерь

хлыстовскую — тебя ж —

твои тьмы тысяч братий

на шатию-шабаш.
 

И сын твой — парикмахер —

смазливый осетин —

коня, что бес на плахе,

к подножке осадил.
 

Сходи, сходи, Богиня,

на стонущий корабль:

кому Христос — Богема,

кому наездник — раб.
 

Сходи скорей, Астарта!

А мы тебя съедим.

Смесь Голубя и страха

в синь облачных седин.
 

И строг твой лик Небесный,

провозглашая Блуд —

такой же бесполезный

отечественный бунт.
 

                                        30-31. 7. 80
 

 

 

 

 

 

     ТАКАЯ ЦЕРКОВЬ
 

 

Легка как лань ибо пуглива больше

чем лань
 

моя возлюбленная
 

к морю скачут холмы
в которых покоится ее тело
 

влюбленным взглядом можно прилеплять

крылатый и богатый тенью куст

увитой облаками головы

к поднявшейся над морем

голой скале — и груди
 

нет, их нельзя

они же маленькие
 

маленькие бодливые луны

синие как теплые голуби

на краю неба под полным солнцем

в пламени торчащих сосцов
 

О В НОГАХ У ТЕБЯ РЫБА

НА ВЫСОКИХ БЕДРАХ ВЕСЫ

И УЖАСНАЯ ДЕВА

В ТВОЕМ РОЖДЕНЬИ
 

 

 

Ноги твои образуют высокий вход
в узкое продолговатое тело
живота
в котором все любимо наощупь
 

я хочу в тебя еще глубже
я хочу поцеловать тебя в сердце
я хочу увидать какая
чуткая рука твоя шея
как растет изнутри наружу
подымая мне навстречу светильник
твоего лица из темницы
будто звездное небо — тела
в поле трав и родимых пятен
 

как она проводит по вспухшей

из-подземной гвоздике рта

как скользит по линии носа

прикрывая провалы глаз

ты устала устала птица

и со лба переходит в небо

оставляя земле земное

и в дыхании близость рая
 

ТЫ ТАКАЯ КАКУЮ ЦЕРКОВЬ
Я ХОТЕЛ БЫ ПРОСИТЬ У БОГА
может быть мы так и уснем
и услышим как плодоносит море
может быть мы так и умрем
и не будем больше думать о смерти
 

Вся ты желанна
моя возлюбленная
и пятна твои — родимые
напоминают в любви о смерти
 

особенно одно
такая крупная драгоценность

над правой грудью

украдут тебя вместе с нею
 

кому оно казалось поцелуем

другого в сладком полумраке первых

твоих ночей тот оказалось не был

так уж не прав не понимая только

кого другого — все вопросы Богу

отмечена ты среди прочих женщин

И ЛЮБИТ ТЕБЯ ОТЕЦ...
 

 

 

Больше ты чем мать и отец

умерший рано, в твои-то годы

когда в четырнадцать у меня

не было месячных но уже я знала

что при этом чувствуют женщины

и мужчины — как беспричинное

беспокойство, как страх что в память

о рождении
 

о мой больше
БОЛЬШЕ ТЫ ЧЕМ МАТЬ И ОТЕЦ
 

не потому ли
и в полноте полуденного света
я чувствую в себе луну
как нарождающийся от тебя плод...
 

Легка как лань ибо пуглива больше

чем тяжела
 

ты хочешь блуда

моя возлюбленная
 

я блуждаю по твоему телу
как во сне
и не нахожу в нем
 

уязвимого

на вретище

входа
 

О В НОГАХ У ТЕБЯ РЫБА

НА ВЫСОКИХ БЕДРАХ ВЕСЫ

И УЖАСНАЯ ДЕВА

В ТВОЕМ РОЖДЕНЬИ
 

 

 

Ты больше меня
узкая как тонкое тело
ты проходишь меня оружием
проползаешь меня телом змеи
отвердели твои темные губы
всласть набухли и округляются
в: о — возьми поцелуем в сердце!..
 

Где ты там где все мои мысли

как цветок за пределом черепа

где шуршит твоя оконечность

скачет будто сердце из пяток?...
 

Ты проходишь меня оружием
тонкое астральное тело
ты цепляешься в меня кошкой
изнутри во все мое тайное
выворачивая меня вовнутрь
и выходишь как в сон наружу...
 

И очнувшись как от захвата
в пах, когтистого поцелуя
повторяю тебя как облако
синевой, как в безвоздушом пространстве
лишь душой — в неразогбенном изгибе
одинокого
как перст в тебе
тела:
 

О В НОГАХ У ТЕБЯ РЫБА

НА ВЫСОКИХ БЕДРАХ ВЕСЫ

И УЖАСНАЯ ДЕВА

В ТВОЕМ РОЖДЕНЬИ
 

 

 

в полную тишину.

В море утробный звук.

Водорослевый смрад стену

воздвигает на твоем берегу.
 

Солоно и сладко с гнильцой

дышит остаток ночи

в утренний сон. И тучи

застят лицо в горах.
 

 

                      *      *

                          *

 

    То-то расплакалась я с утра.

И было мне-было тринадцать лет.

И показалось, что спит сестра

рядом, которой нет.
 

Низкие белые облака

переплывают в окошке холм.

Кут синевы в глубине белка

светится из-под небесных лохм.
 

 

                      *      *

                          *

 

 

                                        Гора СВЯТАЯ
 

 

 

 

 

 

 

      ДРУГАЯ РЫБА
 

 

 

Под ногою тело песка

и податливо и упруго и вязко.

Этой нежности расплескать

у залива не хватит ласки.
 

Занимать ее по ночам

у лесов — на плотинах ветра.

Не восполнить ее ничем,

погружаясь в чужие недра.
 

 

                      *      *

                          *

 

 

    На дню, как в облаке. Да и ночью

продолжает еще быть душно

сквозь прохладу вблизи домов, чью

неподвижность мягчит подушка
 

мутноватого, будто стиркой

перетертого в ласках неба.

В желтоватой твоей пробирке,

как в окне, поначалу слепо
 

расширяется та же осень,

что и — патокою желанья —

среди темных, утробных сосен.

    Ты приходишь ко мне живая!
 

 

                      *      *

                          *

 

 

    Осень заметает листом

в самую укромную щель.

Шорох отвечает на стон

теплым, как дыханье, — ни с чем
 

больше не сравнимой — руки

тихим задеванием об

устреки любовной луки.

Будто положенье во гроб.
 

    Тело забывает одежд

заросли, куда не залезть,

если... Да очнись ты!.. А где ж,

если не теперь и не здесь?
 

    Пан не опускает свирель

в топком поцелуе твоем...

Господи, скорей же-скорей!..

Или никогда не умрем.
 

 

                      *      *

                          *

 

 

    Моя сакральная жена.

Моя страдающая тыква.

Мне стыдно, что еще жива

и разливается на стыках,
 

на швах и впадинах твоей

мальчишеской и женской плоти

такая нежность, чтобы ей

во сне, а не в труде и поте,
 

самой родиться и родить,
а не под птицей страсти тощей.
И слякоть, что в тебе гудит,
какой прохожий в землю втопчет!?.
 

 

                      *      *

                          *

 

 

Выплыла, будто другая рыба.

Нет, это не Божия церковь.

Открывает свой темный рот

для последнего поцелуя.
 

Проползает теплой змеей.

И тепло ее не сразу заметно,

как не сразу чувствуешь смерть,

а спустя какое-то время.
 

Пустотой, как адреналином,

уколола, шурша по сердцу.

Вот и прыгает, вот и жжется

в ночь, как бабочка или лампа.
 

Нарывается, как на ласку,

на последнюю откровенность.

Только это не при другом.

Это только при чужом человеке.
 

И засыпая, как опрокидываясь

в упоительную истому,

девочка держит змею руки

трижды сломанную

у себя дома.
 

 

                      *      *

                          *

 

 

 

 

 

МОЛИТВА ПО МАРИИ ЕГИПЕТСКОЙ
 

 

    Перед Тобою — Господи — прости —

когда не помню, лет уже в тринадцать

в меня ломились: милая, пусти!

И я пускала, дабы не ломаться.
 

И с кем угодно ела и пила.

И не была, и быть могла любою.

И с кем угодно, Господи, спала,

не научаясь торговать любовью.
 

Я перед ними, Господи, ничто.

Их путь лежит через меня и в судьи.

А мой — куда? мой Господи! не то

чтоб я боялась, но ужасно в-суе.
 

Во мне искали девственность и блядь.

И чтоб рожала, что ли, им ребенка.

Я принимала и такую блажь

и пропускала сквозь себя — ребром, как
 

должно быть Ева, ощущая член

и в том, что Ева, и с обидой — в горле,

стучащий в кровь, стучащий в кровь. И чем

казалось слаще, тем казалось горше
 

мне плыть и совершенствовать ничто,

не оставляя по себе ни камня,

ни капли слез, ни крови, ни того

что называют семенем. Рука, мне
 

которая указывала путь
и за которой, изнутри как тенью,
теперь иду, угадывает пусть,
где есть предел и моему терпенью.
 

В младенчестве мне говорили: дочь.

В девичестве: сестра моя, невеста.

А в промежутках наступает дрожь,

горячий дождь стучит в испод навеса.
 

Какой кошмар, когда тебя хотят
не только люди и не только звери.
Весь тварный мир — Ты это знал! — (хотя б
я разорвись) в одни стучится двери.
 

Еще минута, я рожу себя
обратно в ночь. Прощай, Александрия!..
Твое лицо в окладе серебра...
А как зовут? — А как еще? — Мария
 

 

                      *      *

                          *

 

 

 

 

 

 

ПРИВЕТСТВИЕ НА ПЕТЕРБУРГСКУЮ ШКОЛУ
 

 

Гениальная Леночка Шварц и великий Кривулин.

Бронзовеющий за ны Бобышев.

И ничей по интуиции Чейгин.

С зеленой оберуиты что дамы.

Только всех объемлет Охапкин!
 

Километры пусть пеняют на метров.
За двумя Соснорами Скушнер.
Кузмину чтобы ни дна, ни покрышки —
половина Аполлона Кузминский.
На износе член руки, пуще носа.
За лебядкинскую песнь капитана.
За воскреснувших в одежде из мертвых
Гумилева, а потом Аронзона!
 

Тут же и меня похоронят.

Мандельштам. Ахматова. Пушкин.

Павловск. Сологубовка. Веймарн.

И другие по окрестностям: Здравствуй,

школа пожилая, петербургская!

Сверхдержавинскую флейту предместий

уходивший недалекого Данта

выронил Бродский.
 

 

 

 

 

 

 

                                        Елене ШВАРЦ
 

 

Господи осталось костей

постучать во славу Твою,

семени — развеять что плоть

в поучение путей не Твоих
 

 

Только душа тать

смотрит в свою ночь

вьется в себе без форм

бедствует, косится на память
 

 

РАЗОРИ Ю ГОСПОДИ

ГЛУБИНОЙ ТВОЕЙ ГОЛУБИНОЙ
 

 

ВЫВЕРНИ Ю УЮТНУЮ

УТЛУЮ ВО ЮДОЛИ
 

 

СЛОВОМ ЧТО У ЮРОДИВОЙ

МЕЧ ОБОЮДООСТРЫЙ
 

 

ТЫ ПРОЙДИ Ю СТОЛПОМ ОГНЕННЫМ

УБО ПРЕД ТОБОЙ ОНА ДЕВА

 
 

 

 

   ПРО УТОПЛЕННИЦУ
 

    Меняю два города, города

на Царствие, значит, Небесное.

Меня моя милая, гордая, горничная

не дождалась-неизвестно где.
 

- Отношения наши, повидимому, изменятся...-

А по сути останутся пуще прежних...
- Будем глубже хранить теперь нашу тайну...-

А какими мы были, никто не знает...
 

Полетела, сказала, было в Украйну.

Потому, мол, потому, потому-то.

Или за море, или там кто украл ю.

Или, Бог весть, на чем еще бес попутал.
 

С ее любопытством к мужскому корню.
И с выпадавшей на тело любовной какой-то корью.
И со всей ее холодною кровью.
И с иудейски горячей скорбью.
 

И с неуменьем окончить ссорою

ссору, как будто волна волною.

И с нетерпеньем войти в историю,

хоть между Питером и Москвою.
 

И с "нелучшею частью" её - для юбок

длинных, чтоб бежать от лягавого.

И со всём, что я вспомню "про это", убо

все это от беса лукавого...
 

    Меняю два города, города

на Царствие, значит, Небесное.

И да будет скорее, что будет скоро. И да

произойдет неизбежное.
 

Отношения наши тогда изменятся.
Потому ли, потому, потому-то
неохота бежать далеко от мельницы.

Перемелется в муках - русалкой будто -
 

станешь являться чужому князю

светлому из-под толик подводных,

делаясь девой от раза к разу,

шире в плечах и все уже в бедрах.
 

Вот и родишь ты ему ребенка,

неизвестно от кого, неизвестно.

В водах памяти, памяти, - аай, Ребекка,

сладко ли падать слезой на весла?
 

О ты Ундина моя, Ундина!..
Лорелея ты моя, Лорелея!..

Ночь ....

влажная ....

 

Что же пыхтеть самоваром страсти.

Экая боль уродиться узкой,
о, вертихвосткой!.. И так до старости.
И не испытывать речи русской.
 

    Не пойти ли теперь помолиться Богу -

за тебя и за всех, кто с тобою спился!

Восклицание песни подобно вздоху:

За меня бы кто, грешного, помолился.
 

 

                                Май. Две баллады

                                почти на один мотив.
 

 

 

 

 

 

    СУПРУЖЕСКИЙ СОНЕТ.

    АНРИ ВОЛОХОНСКОМУ
 

 

    Начало жизни - вроде пустяка.

Прическа прячет маленькое ухо.

А нос торчит, как Божий перст, из пуха.

"Всегда твоя" встречает пастуха.
 

Влюбленные пускают петуха.

Скрипит кровать подержанная сухо.

Кричит с горшка нарядная писсуха.

Себя неловко чувствует блоха.
 

Бежит герой подальше от греха.

Блаженствует, припав к стене, старуха

Острит юнец: несовершенство слуха.

Поэт влюблен в рождение стиха.
 

С его Начал не тронь и даже волос.

Он слышит Голос.

 
назад
дальше
   

Публикуется по изданию:

Константин К. Кузьминский и Григорий Л. Ковалев. "Антология новейшей русской поэзии у Голубой лагуны

в 5 томах"

THE BLUE LAGOON ANTOLOGY OF MODERN RUSSIAN POETRY by K.Kuzminsky & G.Kovalev.

Oriental Research Partners. Newtonville, Mass.

Электронная публикация: avk, 2008

   

   

у

АНТОЛОГИЯ НОВЕЙШЕЙ   РУССКОЙ ПОЭЗИИ

ГОЛУБОЙ

ЛАГУНЫ

 
 

том 2Б 

 

к содержанию

на первую страницу

гостевая книга