Роль, надобно сказать, значительная. Занимались, в основном, Москвой. И к посольствам ближе, и - контроль легко осуществим. Москву - пропагандировали. Ручные "левые" - Евтушенко, Рождественский, Вознесенский - переводились Куницами и другими мягкошеррстными американскими либералами, о существовании Петербурга забыли. Если бы не Ахматова, то вряд ли узнали бы и о существовании Бродского. Соснору знали в Париже /благодаря Лиле Брик и Эльзе Триоле/. Кушнера - в Италии. Горбовского знали только в России.

        В 1967 году, 15 апреля, я встретился с Сюзанной и Робертом Масси в Павловске, где я тогда служил в экскурсоводах. К иностранцам меня не подпускали, но что делать, если я был единственным человеком со знанием иностранных языков /языка/ на весь Павловск - Сережу Бернадского, который знал четыре языка, к тому времени уже уволили "за идеологически невыдержанные экскурсии". Мои экскурсии тоже не были идеологически выдержаны, однажды меня даже заподозрили в монархизме, но я отговорился тем, что я легитимист. Что это такое, не знали, поэтому -простили. В тот день, почему и помню его, было мое первое и последнее официальное выступление в качестве поэта и переводчика. Неутомимый Боря Тайгин, работая киномехаником в Доме Кино, устроил вечера Горбовскому и Кушнеру, тогда уже членам Союза. Третьим он назвал меня. Методист сознался, что не знает такого. Как, он не знает - Кузьминского?! Методист устыдился. Сознавшись, что в последнее время мало читал, он подмахнул заявку на устроение вечера. В программке Дома Кино я значился: "У нас в гостях поэт и переводчик Константин Кузьминский, криминалист Любарский." Какой это Любарский, я не знаю по сю. Полагаю, что не диссидент /посаженный/ Кронид Любарский. В день выступления методисту позвонили из Союза писателей и сказали, что не знают такого поэта Кузьминского. "Надо знать!", рявкнул в трубку методист, разозленный и занятой. Потом до него дошло, что звонили - из Союза писателей. Но поскольку в Союзе писателей, ошарашенные категоричностью тона, тоже усомнились - может, и есть такой, а они не знают, то более звонков не последовало. В 74-м году мой вечер с композитором Банщиковым прикрыли за час до начала, там же. Уже знали.

        Днем я встретил Сюзанну и Роберта, которые искали Анатолия Михайловича Кучумова, главного хранителя Павловского дворца. Они только что закончили "Николая и Александру" и приехали посетить ту страну, о которой писали. /"Николай и Александра" вышла осенью того же года/. Анатолия Михайловича не было, я был занят с группой, поэтому просто пригласил их на свой вечер и снабдил билетами. На вечер, хотя Роберт и не очень хотел, они пришли. Вечер был, как вечер. В зале на 300 человек присутствовало где-то половина, я боялся слишком афишировать по городу - вдруг прикроют, отчитал я свое, потом Байрона, посвятив его Татьяне Григорьевне Гнедич, моему шефу, которая сидела в первом ряду, а на закуску, с посвящением Сюзанне, выдал пару своих по-английски. Потом последовал банкет, на котором было вавилонское смешение языков /может, отсюда идея моей "Вавилонской башни", начатой летом того же года?/. Мои друзья говорили по-немецки, по-французски, по-аглицки - кто во что горазд, скучали только муж двоюродной сестры моей бывшей четвертой жены Санечка Кольчугин и художник кино Владлен Иванов. "Давай, мы будем говорить по-португальски!" - сказал Саня Владлену. "Нельзя, - говорю, - Татьяна Григорьевна переводит с португальского." "Ну, тогда по-шведски!" "Нельзя, - говорю, - Татьяна Григорьевна окончила скандинавское отделение. Заскучал Кольчугин совсем. Надрались с горя. Счет потом, как водится, не хватило наличных оплатить, разбираться с буфетчицей оставил мою матушку, сами же поехали с Сюзанной, Бобом, Кольчугиным и прочими допивать на Неву, к моей бывой супруге. На второй день Сюзанна с Бобом тоже пришли, а уезжая, Сюзанна спросила, что она может сделать для меня. Издать мою книжку? Я тогда на книжку не был готов, да и сейчас не очень, перетерпелось, но, - говорю, - давай - антологию! А кого и что? Бродского, - говорю, - Соснору, Горбовского, Кушнера и меня. Петербург, одним словом. Геннадия Алексеева и Диму Бобышева я позабыл, но они тогда не очень и светили. Взялись.

        Приезжала Сюзанна почти каждый год, знакомил я ее с поэтами, художниками тож, Бродский сам мог объясняться, и Кушнер по-французски на уровне учебника грамматики тоже, а за Глеба и Соснору пришлось мне отдуваться. О питейных и поэтических подвигах наших подробно описано у Сюзанны в предисловиях к поэтам, три из которых я привожу, а там, где "Один поэт сказал..." - это, большею частию я. Соавтором она меня назвать не могла, только здесь в интервью назвала, поскольку там - загремел бы я по следам Иосифа, на Север, либо в Удмуртию. И посвящение сделала потому же - нашим детям.

        Книга, хоть и делалась пять лет, вышла не ко времени. Годика бы два погодить - разрекламировали бы, в семьдесят, скажем, четвертом. А так - вроде, не разошлась. Я не знаю.

        Но это была первая антология ленинградской поэзии, вышедшая за границей. В 1973, по горячим стопам, я сделал издание второе, исправленное и дополненное, "Живое зеркало /первый этап ленинградской поэзии/", куда вошло уже 14 поэтов, а за ней и "Второй этап", тоже 14, но помоложе, начинавших в середине 60-х. "Этап" здесь имеет и современное еще значение /см. у Солженицына/.
        Но за первое, даблдэевское издание, не пострадал никто. Иосифа в 1973 г. уже выдворили, из оставшихся - вызвали только Глеба. Да и то сам виноват. Явился с книжкой, показать ее, в издательство "Лениздат", к своему приятелю Друяну. А тут заходит в кабинет Хренков, директор издательства. Увидел, "В Лондонах, -говорит, - издаетесь? Ну-ну." Через неделю Глеба вызвали. В Куйбышевский райком партии. Сидит дядя в штатском, и к Глебу - на "ты". Секретарь, однако же, на "Вы". Тогда и дядя тон сменил. Глеб объяснил, что приехала милая дама, дал он ей свои изданные сборники. "Но вы понимаете, что там в предисловии напечатано?" "Не, - говорит Глеб, - я по ихнему не читаю. Но полагаю, что не "Боже, царя храни!" и не "Союз нерушимый". "Так напишите опровержение!" "А я, - говорит Глеб, -не могу, я же по ихнему не читаю, и что там напечатано - не знаю."

        Ко мне и к Сосноре обращаться уже не стали. Знали. И к Кушнеру тоже.
 

        Однако, Сюзанну пускать в Союз перестали. Она там еще Панову помогла, и Барышникова сманила, но я в этом уже не участвовал. Я балетом не занимаюсь.
 

        Книга же понравилась всем: мне, Сосноре, Глебу, Кушнеру. Почти всем. Бродскому, вообще, мало что нравится.
 

        Переводы, конечно, на американском уровне, подборки проследить тоже не удалось, Бродского его переводчик Кляйн подбирал, Соснора, будучи в Париже у Сюзанны, сам себя выправил, остальных же даже не просмотрел, а я так и свою подборку сделать не успел, потому что то пьяного Глеба переводил синхронно, то пение Сосноры с Мариной, "Свеча горела..." он пел. На себя времени никак не оставалось.
 

        Вот и сейчас в первый том не попадаю. А в каком я буду?

        Бродский - во втором.