Р. Скиф

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ ИНГЕРМАНЛАНДИИ

    Предлагаемая  заметка  не  стремится  дать  всеохватывающий  очерк  о  поэзии  Петра Чейгина. Хотя  автор  и  знает  давно  поэта  и  хорошо  знаком  с  его  поэзией , он  не может  сказать , что  всё  ему  ясно , есть  вопросы , которые  остаются  пока  без  ответа .

    Поэтому , не  касаясь  этих  вопросов  ( « подождём  того , кто  знает « - как  советует  восточная  мудрость ), автору  хотелось  бы  лишь  отметить  один  штрих  в  поэзии Чейгина .

   Существуют  удельные  споры  поэтов  о  том , какое  место  в  иерархии ленинградских  поэтов  он  занимает . Но  независимо  от  того ,  какой  нумер  История  выдаёт  каждому ( с  неизменными  перевыборами  в  каждом  поколении ) уже  давно ясно , что  без  Чейгина  картина  петербургско – ленинградской  поэзии  будет  неполна . Я  не рискнул бы  выдать  Чейгину  исторический  алюминиевый  жетон  с  каким -  нибудь  из  первых номеров . От  этого  меня  предостерегают  некоторые  беспокойства . Прежде  всего  во  мне гнездится  подозрение , что  в  поэзии  Чейгина  нет  универсальности , она  слишком привязана  к  весьма  немногочисленным  темам . Если  есть  поэты , лиру  которых  можно  сравнить  с  органом , то  Чейгин , мне  кажется , точно  определил  свой  поэтический  диапазон  словом  « сольфеджио » , которым  он  назвал  один  из  своих  сборников.

    Согласимся , что  поэзии  Чейгина  не  хватает  размаха  монументальности  и  того  универсализма , который  бы  позволил  назвать  его  поэзию , хотя  бы  в  совокупности, энциклопедией  нашего  времени . Действительно , все  стихи  Чейгина  - это  лирика , несколько  камерная ; тема  Чейгина – это  тема  своего  человеческого  и  поэтического  Я.

Но  каждое  стихотворение  заключено  в  куколку  или , скажем  иначе , имеет  «воздушный  колокол » ( который  бывает , скажем , у  симпатичнейшего  водяного  паучка ), который  включает  в  себя  множество  примет широкого  окружающего  пространства . Поэзия  Чейгина  свидетельствует  этими  малыми  приметами  об  огромном  мире , заложниками  которого  мы  все  являемся . Негромкое , чуть  вибрирующее  сольфеджио  Чейгина  поётся  со  своего  голоса , даже  если в  нём , как  в  пении  пригородного  скворца , слышатся  и  иные  мелодии .В  гардеробе  Парнаса , будь  я  гардеробщиком , я  бы  повесил  скромное  чейгинское  пальтецо  рядом  с  роскошными  шубами  великих  и  , в  ожидании  нового  посетителя ,  посидел  бы  в  уголке  швейцарской  над  небольшим  томиком   Петра  Чейгина.

      Нельзя  не  отметить  одно  любопытное  обстоятельство .  Чейгина  причисляют  к  петербургско – ленинградской  поэзии . Но , перелистывая  его  сборники , приходишь  к  выводу , что  город  в  его  стихах  не  присутствует . Лишь  изредка  попадутся  какие –то  опосредованные  или  предельно  метонимические  намёки :  « окраинный  нагар » , « выхлопное  железо » , « тротуарная  слизь » , « похмельные  трамваи »  и  другие , подобные  приведённым . Приходишь  к  выводу , что  стихия  чейгинских  стихов -  это  стихия  природы . И  это  не  пригородная  , парковая  природа  с  белеющими  мраморными  Афродитами  и  тайными  беседками  -  природа  Фета  и  Анненского , но  неокультуренная , языческая ,  с  той  улыбкой ,  которая  скрывается  в  бороде  врубелевского  « Пана » .

                      «Но  шмель  здоров  и  жаворонок  светит,

                        и  насекомая   волна  водой  блестит ,

                        и  вереск  осторожный  налетит,

                        чешуйки  губ  погладит  и  польстит

                        знакомством  долгим  с  Валаамской  медью;»

или:

                      « Весело

                         Влагу  небесную

                         полночь  озёрную

                         смешивать , плакать .

                         Жёлтая  пена  каменным  берегом  бродит .

                         Рыбий  скелет  на  ладони  твоей  остывает .

                         Весело , милая ,

                         Солнце – утопленник  мокнет.

                         Чайки  канючат.

                         В  мире  предельно  светло .»

Это  природа  до  грехопадения  человека , природа , природа  ещё  не  утратившая  свою  цельность  -  не  дифференцированная  познанием  и  не  отчуждённая  утилитаризмом . Это  природа  не  только  дохристианская , но  и  доантичная , доклассическая , полна  вещих  заговоров  и  наговоров:  

                       « Звезда  в  тюльпане  объяснит  пожар ,

                         Настанет  ночь и принесёт  на  совах

                         качелей  пение , да  жизни  тёмный  щорох .»

где –

                      « Ландыш  прячется , замешивая  ливень ,

                         определив  узорчатой  малине

                         ухаживать  за  долей  лунной  глины

                         и  врачевать  добычею  своей» ,

и  где  сам  поэт  «среди  лесов  и  чаек», как  щен  «удивляется  во  сне : бабочке , живому  миру , где  он – панибрат  жучку  и  навозной  спелой  мухе». Наблюдатель растворён  в  неотчленённом  от него  мире , над  которым  висит  «надкушенное  яблоко Луны», отражённая  в «блеске  зверей» ,а  «Запруда  Солнца»  играет  на «Колесе  стрекоз», на  «обвале  кленовом» , где  котёнок «солнечный  юла»  «лапой  дыхание  ловит у спящего» , а  -

                      « Карасики  -  игривые  ребята

                         за  чепушинкой   бросились , качают

                         подводное  зелёное  растенье» .

И  взгляд  поэта  с  «звериной  цепкостью  слепня» -

                      « горячей , чем  зрачок

                         с  поворота  лосиного  взгляда ».

А  ухо , с  чуткостью  почти  гайаватовской ,  слышит ,  как  « просится , знакомый  по  приметам , к  нам  голос  клёна  « О , не  прогони »!

   Формируется  образ ,  который  кажется  родственен  образу  летнего  бронзовеющего  Блока , который  писал :

                       « Моя  душа  проста .Солёный  ветер

                          Морей  и  смольный  дух  сосны

                          Её  питал . И  в  ней  все  те  же  знаки ,

                          Что  на  моём  обветренном  лице ».

    Сравните  с  чейгинским  :

                        « Но  мне  хватает  жизни  однозначной,

                           простой ,  как  перекрёсток  листопада,

                           где  неминуче  близится  засада

                           двух  говорливых  стаек  воробьёв »

     И  тем  не  менее  это  сближение  ложное . Ибо  в  пантеистический  мир  Чейгина  всё время  врывается  Город . Как  не  скупы  его  внешние  приметы , они  искажают  этот дионисийский  мир , но  не  аполлоновым  миропорядком , а ржавым  хаосом , диссонансом  металла , и  диссонанс  Города , помноженный  на  первичный  хаос  языческого  мира  языческого  мира  создаёт  коллизии  чудовищно  разрушающей  и  саморазрушающей  силы . Поэзии  Чейгина  не  свойственны  кульминационные  взрывы -  взрывы  лермонтовско – байронического  пафоса  свободной  стихии , но  в  ней  постоянно  присутствует  мёртвая  зыбь  смысловой  и  душевной  фрустрации .

       Город  является  в  стихах  Чейгина  то  зловещим  блеском  далёкого  купола  Исаакия  в  грозовом  закате , то  столбом  гари , подавляющей  природу . И  тогда  понимаешь , что  природа  поэта  Чейгина   -   всё-таки  природа  близкого  пригорода . Даже  не  физическим  «нагаром» , но  самим  отсветом  Город  делает  ораниенбаумский  снег  Чейгина  «чёрным  снегом» , а  поэт  пишет « на  срезе  скворца  и  свинца».

       Уже  у  Пушкина  ( «Медный  всадник» )  Город  это  не  только  его  ампирно – имперский  центр , но  и  его  периферия . Если  в  живописи  ( Остроумова – Лебедева ) первичная  традиция  восторга  перед  имперским  городом  сохранялась  долго , то  поэзия  зрела  быстрее. Не  случайно  Блок  селился  на  окраинах  Петербурга , на  его  фронтире , где  камень  подминает  игры  природы . С  этой  точки  зрения  Чейгин – непосредственный  потомок  Пушкина  Коломны  и  «пряжкинского» Блока . Только , пожалуй , ещё  и  с  традицией  сходящего  с  ума  Евгения  и  того  символа  Пряжки , который  несёт в  себе  не  только  географический  ориентир . Поэт  является  добровольным  пленником  Города , в  котором  он  ощущает  себя  постоянно  возвращающимся  гостем,  не  имеющим  возможности  согреться  около  манящего , но  холодного  неона :

                           « Окраина . Трамвайное  тепло

                              тремя  копейками  откуплено  у  ночи ».

Трагическое  нуждается  в  иллюзии. Иллюзия  -  в  опьянении  « рюмкой  Блока ». Но  современному  потребителю   блоковского   аи  ,  настоянного  на  чёрной  розе , является  не  « Прекрасная  дама « , а  смертная  тоска . Диссонанс  Города  и  хаос  пантеистической  природы , придавленной  пятой  « Медного  Всадника «  усиливаются  чудовищным  внутренним  « грохотом  бормотухи ». Форма  стиха  как  форма  мира  разрушается , или  же  работает  на  пределе  саморазрушения . Поэзия  являет  собою  «…  пеший  лёт . Где  каждый  вертикальный  миг  - в  пролёт ».

         От  безумия  можно  спастись  бегством  -  подальше  от  Медного  Всадника , в  родное  Сойкино , что  у  « Рамбова ». Ибо  для  того , кто  « Високосным  разладом  пульсаций  настигнут »  -

                          « …  ………………лучше  средства  нет

                            для  укрепленья  стойкости  сердечной,

                            чем   объяснение  с  моряной  и  скворечней »

Но  и  тем , кто  постоянно  ощущает  своё  «медное  время  на  вырост »  -  «прожектор  не  даёт  пошевелится». А  если  отвернуться  от  « прожектора » , то  можно видеть  чёрнобелую  графику  ветвей  на  фоне « снега  Лансере » , подсвеченного  далёким  тревожным  « фарным »  светом :

                             « Обводит  губы  февралём,

                                что  и  не  рад , что  пожелал

                                такую  долгую  дорогу.

                               Снега  в  чернеющих  стволах,

                               настой  постройки  деревенской

                               и  карандашный  профиль  женский

                               на  остролистниках  стены

                               под  лёгким  светом  заоконным

                               скользящим  фарным

                               проступает.»

И  страстная  мечта :        

                            « Проснуться  -

                               ласковый  рассвет

                               в  кругу  влюблённости  синичьей »

Где  выход ?  Из  плена  Города  выбраться  нельзя , поэт  сам  признаётся  в  этом : « тайнобрачный  город  мой «. Тогда , может  быть , следует  вырваться  из  ловушки  пантеизма ?

        Как  человек  Чейгин  чрезвычайно  тяжёл , и  это  не  является  тайной  ни  его  друзьям , ни  врагам , ни  ему  самому . Мы  почти  все  лишены  чувства  рода , и  поиски  корней  иногда  приводят  к  псевдоаристократизму . Чейгин  не  избежал  тайной  страстной  жажды  по  « аристократизму ». Скупые  замечания  Чейгина  о  себе  не  дают  представления  о  его  родословной . Да  и самому  ему , похоже , не  так  уж  много  ведомо , кроме  того , что  он  родился  в  Сойкино  в  крестьянской ( или  точнее  -  в  пригородно – крестьянской ) семье . Для  меня  гораздо  важнее  то , о  чём  Чейгин  проговаривается  в  поэзии . Уверен , что  многое  из  того , что  он  выговаривает , он  сам  не  понимает .

         Мне  хотелось  бы  предложить  такую  схему , или  легенду . Довольно  много  мне  пришлось  поездить  с  этнографическими  экспедициями  по  Ленинградской  области . Археология , диалектология , материальная  культура  убедительно  говорят  о  том , что  здешнее  коренное  население  является  обрусевшими  христианизированными  народами.

Хорошо  известно , что Сойкино  и его  окрестности  ещё  в  начале  нашего  века  были  заселены  коренным  местным  населением , которое  известно  под  именем  « сойкинских  ижор ». Я  уверен , что  Пётр  Николаевич  Чейгин  -  из  них . Об  этом , похоже , он  и сам  не  знает . Но  вот  что  странно – достаточно  памятники  устного  ижорского  фольклора  сравнить  с  поэтикой  Чейгина , с  системой  его  образов , чтобы  заметить  их  близость .

В  этом , собственно , и  заключается ,  на  мой  взгляд , неповторимое  своеобразие  чейгинской  поэзии. Пантеистическое  восприятие  мира , близость  к  тайнам  рыб , вод , к  языку  стрекоз , синиц , сов , шороху  ольхи  -  у  поэта  и  у  народа , из  которого  он  вышел  и  генетическую  связь  с  которым  сохранил , породило  на  русском  языке  сольфеджио  Чейгина . Лесной  и  речной  народ  ижор  со  времён  Петра  стал  растворяться  в  половодье  мгоголикого  русского  языка . В  наше  время  этот  процесс  пришёл  к  своему  завершению , но  последний  поэт  Ингерманландии  -  жив . В  сольфеджио  «пригородного  скворца»  Чейгина  много  иных  пересмешек -  от  Блока  и  Ходасевича  до  Мандельштама (  а  ещё  более  от  Пастернака , хотя , пожалуй , через  передатчиков ), но  перечисленные -  ведь  тоже  русскоязычные  поэты  с  судьбой , чем – то  поразительно ( в  своей  родословной )  схожей  с  чейгинской . Все  они  -  пришельцы  из  других  этносов ,  обогатившие  русскую  поэзию  новой  вибрацией  слова , слова  вечноветшающего  и  требующего  непрерывного  обновления.

        Несколько  слов  об  « оговорках»  Чейгина .  Одно  из  его  стихотворений  можно  было  бы  назвать   « Моя  родословная » :

                                     «Третье  поколенье

                                       по  скворечникам  селилось ,                                     

                                       тюрю  ело .

                                       По  еловым  отдаленьям

                                       на  стволах  сидело ,

                                       кукарекало.

                                       А  в  четвёртом  был  дурак .

                                       Ну – у   дурак .

                                       Муравьиный  спирт  не  лил.

                                       Думал.

                                       И  в  ночи , и  в  белый  день

                                       не  спал.

                                       На  берёзовой  хрустинке

                                       рисовал.

                                       Слово  строил …»

Я  убеждён , что  эта  родословная  не  менее  интересна ,  чем  блоковская   в «Возмездии» , чем  у  М.Кузьмина  или  пушкинская . Мне  интересно  узнавать  древние  поверья  в  чейгинской  поэтике , где  Нагорная  проповедь  смешалась  с  языческими  купальскими  наговорами :

                       « Всё - чересчур . И  тем  верней ,        (Обратите  внимание  на  это

                          что  на  коленях ,  между  верб            "чересчур" . - Р.С. )

                          стоишь  и  молишься  на  серп » ,                             

или :                                        

                      «  Вы  из  креста  возьмите

                          клубок  ужей  и  домотканных  стрел »

Здесь  ижорский  Пан  спит  с   Христом   -

                       «…ангел  пролетел , знакомое  перо

                          на  ягодах ,  гудящих  волчьим  соком ».

   В  этой  поэзии  с  вершин  крестов  слетают  « вороньи  семёрки «  и  « вороньи  тройки « , что « крутят  небосвод «  и  вороньи  пасеки  -  признак  древних  западнофинских  гаданий  и  ворожб .  Поэта , обращающегося  к  Нему ,  тем  не  менее  тревожит ,  что  « нет  голоса  и  нет  вестей  из  леса «. Он  сам  не  может  понять , « что  наболтано  кровью  родни , что  юродством  глубин  полнолунья» , шепотами  и  шорохами  « священных  рощ » , остатки  которых  ещё  сохранились  кое – где  над  православными  кладбищами ,хранящими  рядом  с  крестами  языческие  жальники  древних  потреблений :

                        « Скоро  майские  силы , развейся .

                           Приготовь  огород , посиди  на  могиле ,

                           Раз  на  раз  не  придётся –

                           Весеннее  действо

                           снова  крутит  строку …»

ибо –

                        « Звериное  почувство  на  рожденье

                           мать  крестная  напела  навлекла

                           мать  чёрная  -  пичуга  очага,

                           замазка  воробьиного  селенья.

                           Исходная  уловка  для  ума,

                           где  санной  речью  выполнен  просёлок ,

                           где  жизнь  моя – полставки  новосёла –

                           открещивает  время  от  себя .»

С  ижорой  вообще –то  не  всё  ясно  в  истории . Племя  это в  русских  летописях  появляется  позже  всех  -  из  угрофинских -, лишь  в  11 веке , т.е.  много  позже  веси (вепсы ), корелы  и др.  Археологи  полагают , что  оно  образовалось  смешением  корелов и  веси  где-то  в  11 – 12 вв.  Название  « ижора »  не  объясняется   удовлетворительно  из  местных  языков . Всего  удачнее  объясняется  именем  прекрасной  дочери  скандинавского  конунга  Ингигерды  ( Ингергерды) , на  которой  был  женат  Ярослав  Мудрый .  Старая  Ладога  издревле , со  времён  Рюрика , была  личным  доменом  киевско – русских  великих  князей , и  в  том  числе  на  протяжении  всего  времени  княжения  Ярослава – личным  владением  его  жены  Ингигерды . Земли , на  которых  были  посажены  переселённые  с  Карельского  перешейка  корелы , а  также  местная  весь  и  славянская  землевладельческая  верхушка , носили  очень  долго название  земель  Ингигерды : « Земля  людей  Ингергерды » , Ingermanland . Скандинавы , а  затем  и  русские  называли  местных  ингерами . Древнерусское  носовое  « н »  исчезло  ещё  в  14-15 вв. , а  « г »  в  полном  соответствии  с  русской  фонетикой  превратилось  в  « ж »  - ингеры ,  ингара  превратились  в  ижору .

             Затем  и  ижора  стала  постепенно  превращаться  в  русских . И  лишь  на чьём – то  вполне  российском  лице  видишь  отблеск  уже  исчезнувшего . Но  исчезнувшее – это  то , что  не  существует . И  когда  думаешь  о  том , что  исчез  целый  мир  представлений  возможностей , то  сердце  не  может  не  наполниться  печалью . С  Петром  Чейгиным  произошло  воскрешение  этого , казалось  бы , навсегда  погибшего  мира . Он  поведал  о  себе , и  мы  узнали  о  нём  « сквозь  грохот  бормотухи « , сквозь  пересмешки  пригородного  скворца  и  тяжкие  железные  ритмы  Города – он  вышел  и  обогатил  нас  Чем ?  -  Ещё  трудно  разобраться , но  « подождём  того , кто  знает ». Может  быть и задача  всей  этой  исчезнувшей  культуры  растворившегося  народа  и  заключалась  в  том , чтобы  вынести  хотя  бы  одного , кто  мог  бы  поведать  о  ней  -  и  обогатить  другую  судьбу  своим  древним  и  неразгаданным  трагическим  опытом . А  сейчас , относясь  лишь  чисто  эстетски  к  этому  опыту , хочется  вспомнить ,  что :

                       «  Так  сладко  бывает  бродить ,

                           настаивая  настроенье .

                           И  опыт  пчелиного зренья

                           поднять  до  всемирного  мненья ,

                           и  мысль  отпустить  на  зенит . »

Ю.В.Новиков 

« Часы » ,№31 

Рисунки Герты Неменовой