НАТУРАЛИСТ
Пролог
Вы снова здесь, разгаданные
коды,
бескрайний сонм распутанных
сетей,
мой скромный вклад в
познание природы,
скупой анализ квантовых
путей.
Но мирное столетие прошло,
и снова мы уязвлены войною;
и в память тех, кто был
тогда со мною,
я протираю пыльное стекло.
Давай откроем записи тех
лет,
сигналы памяти отборчивой и
зыбкой
о том, как изменился этот
свет,
и будем думать над своей
ошибкой.
1.
Таинственные солнечные токи
тянули груз веществ по руслу
дней;
в свое стекло, все глубже и
ясней,
он видел верфи, пристани и
доки
больших молекул и существ
сверхмалых,
их толчею в кавернах и
каналах.
Как Петр в Голландии
неутомим,
неутолим в особой лихорадке,
все, что развертывалось
перед ним,
Ксаверий рисовал в своей
тетрадке,
и в микроскопа освещенный
круг
заглядывал, как новый
Левенгук.
Очарованье это не прошло,
видения его не охладели.
Князь проводил бескрайние
недели,
уставившись в чудесное
стекло,
где, слизистый прочерчивая
след,
паслись стада маркиза
Карабаса,
и так и не сошла за много
лет
с его лица блаженная
гримаса.
Мерв, давший имя моему
герою,
стоял на древнем Шелковом
пути,
там, где чинар с облезшею
корою
в своем дупле даст место
десяти;
где богатеет нынешний
сатрап,
держащий лапу на поставке
газа
(но это не для нашего
рассказа);
Мерв, где в песках теряется
Мургаб,
к империи был присоединен,
когда отец Ксаверия,
полковник,
назначен в асхабадский
гарнизон,
для шелковых червей растил
тутовник,
пока еще не думая о хлопке,
да поощрял парфянские
раскопки.
Безоблачное детство в
Асхабаде.
Страсть к чтению.
Способность к языкам.
Визиты к фирюзинским
казакам;
убитый ими тигр в его
тетради
(вплоть до последнего
ареста, мать
еще хранила старую тетрадь).
Он часто вспоминал в иной
стране,
как вкусно пили чай на
топчане
с Билькевичем в густой тени
платана,
как пресноводных крабов тех
долин
в полуверсте от дикого Ирана
он опускал в прозрачный
формалин.
Его вела, знакома и
терниста,
естественника дивная стезя,
та самая тропа натуралиста,
которою не следовать нельзя,
та, на которой зрение
крепчало,
та, на которой знание росло,
где детским взглядом с
самого начала
он заглянул в волшебное
стекло,
и многое невидимое сразу
стало понятно и привычно
глазу.
2.
Он наблюдал устройство
всякой твари,
привычки водорослей и зверей
от Белого до Черного морей
и на неапольском стационаре.
Закономерности рядов и серий
в своей тетради рисовал
Ксаверий;
он черпал ил от Волги до
Онеги,
и свежий генетический жаргон
он применял к тому, что
видел он,
точнее, чем ученые коллеги.
По старой карте следуя за
Мервским,
мы отмечаем, например, тот
год
когда кружным путем
австро-венгерским
наш юный князь достиг
фракийских вод.
В созопольском песке оставив
след,
на станции в течение двух
лет
он занял пост, впоследствии
вакантный,
как препаратор или лаборант.
Там навещал его
экстравагантный
болгарский царь, пытливый
Фердинанд.
Мы знаем, что в 11-м
году,
набрав в свои пробирки грязь
и пену,
князь ненадолго возвратился
в Вену,
отыскивая нужную среду.
Не заходил он в венские
кафе,
где Троцкий звал на
ауто-да-фе;
не слушал сказок в оперном
лесу,
где в 5 утра, едва халат
набросив,
трудился император
Франц-Иосиф,
от писем отрезая полосу
за полосой для будущих
закладок.
Считалось:
Ordnung,
стало быть порядок.
Так следовал порядку и
Ксаверий:
он рисовал подвластные
ему
колонии невидимых бактерий,
неведомые глазу и уму.
Он различал пучки тугих
волокон,
строение ячеистых миров,
усеянный рядами мелких окон
двойных мембран устойчивый
покров.
В томах своих неизданных
заметок
он описал устройство наших
клеток;
изображала быстрая рука
сеть гамаков и оболочек
скрытных,
пути молекул
разобщенно-слитных,
и сборку матриц, и состав
белка,
и под копирку созданные
коды.
Теперь мы знаем, что никто в
те годы
на самых лучших кафедрах
Европы
не мог понять того, что
видел он.
(Но в мир пришли иные
микроскопы,
переменив фотон на
электрон.)
Taк он бродил по переулкам
Вены,
не ведая ни Фрейда, ни
войны,
когда, внезапно
воспламенены,
вступили в действие иные
гены --
те самые, что через триста
лет,
в моей лаборатории открыты,
при новом положении планет
изменят все законы и лимиты.
(Казалось бы, прошли те
времена,
когда возможно новому
случиться:
и жизни суть давно
закреплена.
и царству тьмы поставлена
граница:
но мы не знали шума бытия
и спектра времени... А
впрочем, я
отвлекся).
3.
Необыкновенный взгляд,
давно присущий Мервскому,
отныне
мог находить искомое в
пучине
времен. Он возвращался в
Асхабад
начала века; посещал Москву
(где никогда и не был
наяву);
особым оком наблюдал
Ксаверий
дела всех королей и всех
империй;
в кинематографе его ума
мелькали и пожары, и чума.
Но было интереснее вдвойне
сосредоточить взгляд на
глубине.
Он всматривался в смену
поколений,
в движение молекул и племен;
он был захвачен яркостью
явлений
и их наивной частотой
пленен.
И неправдоподобные былины,
волшебным взглядом
усугублены,
освещены, как венские
витрины,
вставали из ушедшей глубины.
Он различал сомнения и цели,
истлевших идеалов торжество,
и все эпохи плавились и пели
перед глазами серыми его.
А между тем, его волшебный
дар
дать князю заработок был не
в силах;
давно иссяк солидный гонорар
за довоенный атлас
жесткокрылых;
с волынского имения доход
уже не шел с 15-го года;
не выручал случайный перевод
–
и он взошел по трапу
парохода,
и в 23-м, тридцати двух лет,
Ксаверий Мервский прибыл в
Новый Свет.
Другие шли кто в лагерь, кто
на плаху,
а наш случайно уцелевший
князь,
к миссионерам присоединясь,
попал на жаркий полуостров
Баху.
В краю пустынь, не до конца
открытом,
читал тысячелетий палимпсест
и помогал отцам-иезуитам
исследовать природу этих
мест.
С ним был тогда на дружеской
ноге
французский инженер
Léon
Diguet,
специалист по кактусам
Соноры,
и в этом диком уголке Земли
они, хочу надеяться, вели
за чаркою текилы разговоры.
4.
Ксаверий объезжал свои
пустыни,
не зная ни усталости, ни
сна,
надписывая четко по-латыни
изобретаемые имена.
Он обновлял нехоженые тропы
и открывал подводные миры,
и рассылал в музеи всей
Европы
свои калифорнийские дары.
И с каждой почтой аккуратный
груз
жуков, тысяченожек и медуз
со штемпелем, проставленным
в Ла-Пазе,
шел в Лондон и Париж, Берлин
и Прагу,
напоминая им о странном
князе.
Диковинная фауна и флора
была лишь тенью вечного
узора,
который он пытался на бумагу
скопировать, списать,
перевести,
первопроходцем на своем пути
изобретая символы и слоги
и упираясь в скудные слова,
как римские размытые дороги
в дунайские слепые рукава.
Князь иллюстрировал статьи и
книги;
мы знаем, что художника
талант
в нем отмечал известный
Эмбрик Штранд,
профессор университета в
Риге.
Смешно и грустно. Все-таки
смешно:
ему открылось чудное окно,
масштаба сверхъестественного
карта,
все ангелы на кончике иглы;
а он нарочно размывал углы,
чтобы попасть на уровень
стандарта,
стушевывал мельчайшие
детали,
которых современники не
знали
и ожидать, конечно, не
могли.
Он видел всю историю Земли.
Как юношею он составил свой
подводных тварей каталог
подробный,
проникнув зрением в
анаэробный,
эвксинских вод холодный
донный слой –
так ныне все наследие веков,
весь груз, что унесли Дунай
и Висла,
переводились в символы и
числа
и шли в тома его черновиков.
Он видел жизнь в осевшем
тонком прахе
в лиманах Добруджи, в
лагунах Бахи,
и в черном вулканическом
песке,
и в тонком слое закаспийской
пыли –
и высохшие, сбывшиеся были
записывал на новом языке;
подробности бесчисленных
событий,
угаданный узор древнейших
нитей,
мотивы повторяющихся тем,
ушедших дел мельчайшие
детали,
из праха поднимаясь, улетали
в его души неистовый
Мальстрем.
5.
За пыльными кулисами природы
он видел то, чего никто не
знал,
как Робинзон, события и годы
записывая в полевой журнал.
Фиксировала каждая страница
простор эпох; смрад войн
больших и малых;
мысль, янтарем застывшую в
веках;
все прошлое, которое
хранится
у вечности в заброшенных
подвалах,
у времени на тайных
чердаках,
все то, что отражается в
окне
вагона – и в полузабытом
сне.
Но стал с годами меркнуть
чудный свет,
идущий от событий прошлых
лет;
и с некоторых пор заметил
князь:
плотнели проницаемые стены
существ и слов, и все
труднее гены
читали узнаваемую вязь.
И он спешил смотреть: как
было знать,
как долго ясновиденье
продлится?
Любая расшифрованная прядь
времен, любая новая частица,
пройдя сквозь фильтры сердца
и ума,
ложились записью в его тома.
И поднимался от воды туман,
и голубое зеркало залива
пересекал паром на Мазатлан
с очередною порцией архива.
6.
В каких бы ни был князь разъeздах
новых,
он отсылал коллекции в Музей
естественной истории в
Софии,
а записи, журналы полевые
и дневники копились у друзей
–
у Нины и Семена Годуновых,
в уютном доме у моста со
львами:
тома страниц, заполненных
словами
на незнакомом алфавите (он
употреблял особый лексикон
и одному ему известный код).
Елене шел четырнадцатый год,
когда с отцовской полки род
тетради
она открыла любопытства
ради,
и навсегда осталась пленена
уверенными, мягкими штрихами
рисунков неизвестного К.М.,
где в мириадах высвеченных
тем
хранился дух, испытанный
веками,
преображенный гранями
кристалла.
Так, полюбив Ксаверия, она
еще его по имени не знала,
и как героя пушкинских поэм,
воображала своего К.М.
Пять лет спустя сбылась ее
мечта –
увидеть автора чудесного
альбома.
Он появился на пороге дома,
застыв на фоне Львиного
моста,
как молния с небесной
вышины.
И в тот же год они обручены.
И он отправился в последний
раз,
чтоб рукописи вывезти, в
Ла-Паз.
7.
И там внезапно, без
предупреждений
его постиг немыслимый удар –
как дождь в песок, ушел волшебный дар,
утратился его чудесный
гений.
Мозг онемел, как при
анестезии.
Ксаверий стал вдвойне
глухонемым,
втройне слепым. Он видел мир, как слитный
источник шума. В Санта-Розалии
он спал в какой-то хате глинобитной,
питался в миссии, лежал, бродил
по берегу, ступая в пестрый ил,
входил в солоноватые лагуны,
не слыша струн небесных и земных,
не понимая записей своих
искусно зашифрованные руны.
Не чувствуя ни тела, ни
души,
не трогая свои карандаши,
не в состоянии сказать ни слова,
в Нью-Йорке, в ноябре 32-го
Ксаверий Мервский сел на «Лафайет»
и прибыл в Гавр. Tут мы теряем след
его на десять бесконечных
лет.
8.
Все далее случившееся он
воспринимал как смутный,
мерзкий сон:
ночной кошмар, как скрежет
по стеклу,
сигналы фар через ночную
мглу,
перо, застывшее в его руке,
и протокол на русском языке,
и мысль одна, светящая в
ночи:
о том, что опоздали палачи.
Им ни к чему теперь досье о
князе
от детских лет до тайника в
Ла-Пазе;
пытать его не стоило труда –
он следствию не может выдать
кода:
его талант утрачен навсегда
и неизвестна тайная природа.
9.
Однажды осенью, лет через
пять,
в одесской одиночке заточен,
он понемногу начал
вспоминать
подробности событий и
времен,
очнулся от отравленного сна,
и красная пропала пелена,
и солнечная сила потекла
по высохшим каналам и
сосудам.
В 42-м году он выжил чудом.
Елена десять лет его ждала.
10.
В учебниках истории земной
найди портрет Ксаверия и
Лены –
в развалинах послевоенной
Вены
их фото с новорожденной
княжной.
За Лидией Ксаверьевной
вослед
в течение одиннадцати лет
родились: близнецы Семен и
Нина,
Констанция (в честь деда
Константина),
Ксаверий-младший и
Елизавета,
а в 56-м -- Борис и Глеб:
четыре дочери, четыре сына.
Не в силах в будущее
заглянуть,
отец не знал, что книгою
судеб
его потомству предначертан
путь
создателей Последнего
Завета.
В них видя ясновиденья
крупицы,
Ксаверий обучил своих детей
симфонии травы и песне
птицы,
сну целого и радости частей,
величию мельчайшего, итогу
прошедшего и сплаву всех
отваг,
и рисовал для них, за шагом
шаг,
единственную верную дорогу.
Когда-нибудь и наш потомок
верный,
еще не появившийся на свет,
создаст учебник горестной и
скверной
истории последних сотен лет,
и воскресит из атомарной
пыли
прошедшее, которое забыли.
И электромагнитная война
две тысячи шестнадцатого
года,
и страшные, глухие времена
Большой Зимы и Нового
Исхода,
зыбучее нашествие песков,
чума, искоренившая поэтов,
и гибель школ и
университетов,
и смерть традиционных языков
--
минуло все. Распался мир на
части.
Отдав свои права центральной
власти,
все граждане Империи
Небесной
влачат свой век в надежде на
покой.
И только мы стоим у самой
кромки
над вечною открывшеюся
бездной,
над огненной забвения рекой
–
далекие, но верные потомки
восьми детей Ксаверия с
Еленой,
хранители всех знаний о
Вселенной.
Эпилог
В меняющемся облике планеты
и в мире нескончаемой войны,
уже непредсказуемы предметы
и правила не определены.
И в наши дни, когда
воздвигнут мост
от прошлого к грядущему;
когда
в действительности говорит
звезда
с звездою в небесах – нам не
до звезд.
Мы знаем, где явлений наших
суть
испортилась – но, чтобы
новым бедам
путь преградить, нам надо
заглянуть
за тот предел, который нам
неведом.
Дом Годуновых жив, и мост, и
львы,
но жалко, что архивы
навсегда
погребены в развалинах
Москвы
под грязным слоем векового
льда.
И в череде пустых
десятилетий
до нас дошел лишь устный
пересказ
тех знаний, что запоминали
дети
Ксаверия с Еленою для нас.
Мы не одарены волшебным
глазом,
как Мервский, но в глубинах
ДНК
мелодия особого смычка
выводит то, что называют –
разум.
Ему нужна немалая отвага,
чтоб сохраниться в этих
грозных днях,
чтоб выжить, как лишайник на
камнях
в ущельях Западного
Копетдага,
где триста лет назад, к воде
склонясь,
заворожен блистающим
потоком,
узор всех дел и всех событий
связь
Ксаверий Мервский видел
чудным оком.
© Виктор Фет
16 декабря 2006 – 27 февраля
2007
Xaнтингтон,
Западная Виргиния